Вечность мига. Роман двухсот авторов

ОКНО В ЛИТЕРАТУ. РУ

«Он живет один в огромной квартире, доставшейся от жены. Двадцать лет при смерти. Болеет с душой, как другие работают. С утра до ночи у него толпятся врачи, а соседи приносят лекарства. Он пережил десяток таких помощников, но отказать ему невозможно. Не выдержав, его дочь выскочила замуж, уехала в провинцию, выписавшись из квартиры. “Сумасшедшая! — говорит он. А когда заводят речь о ее возвращении, отмахивается: — Ей там лучше”. Дочь вскоре развелась и мыкается теперь по съемным квартирам. “Пропиши хоть внуков”, — просит она. “Как у тебя язык повернулся! Дай мне спокойно умереть, и все будет ваше!” А соседей уверяет: “В провинции детям лучше, у нас вырастут наркоманами”. “Мама, когда дедушка умрет?” — спрашивают дети, переезжая на очередную квартиру. Все ждут его смерти. Но его не берет ни одна зараза!

О Господи, где же справедливость?»

Ниже, в целях правдоподобия, приводился адрес.

«Рассказ как рассказ», — подумал я, прочитав его на литературном сайте. И мне захотелось его усилить. Два дня сюжет не шел из головы. На третий я взял нож и отправился по адресу.

Когда я пришел, у подъезда уже толпились полицейские, а мимо несли тело под окровавленной простыней.

Кто-то дописал рассказ за меня.

А жаль.

Лукьян Лавренюк. «Танцы в интернете» (2011)

ДВОЙНОЕ ДНО

Свою подоплеку имеет и притча о Соломоне, двух женщинах и младенце. Как известно, на предложение разрубить младенца надвое и отдать им, оспаривающим материнство, по половине, одна крикнула: «Руби!», другая: «Пусть достанется ей!», и Соломон отдал дитя второй.

Однако вопрос глубже, чем кажется.

Существует галахическое правило (Yibbum), согласно которому бездетная женщина, овдовев, при живом девере (брате мужа) вторично может выйти замуж только за него либо получить от него «отпущение» (Chalitzah). Если же у нее остался ребенок, закон утрачивает силу.

Сказано, что пришедшие к Соломону женщины жили в одном доме, и, стало быть, вполне могли приходиться друг другу свекровью и невесткой. У свекрови не было мотивов убивать ребенка — если даже он будет признан сыном невестки, то придется ей внуком, что освобождает от действия Yibbum (внук в этом правиле приравнивался к сыну). Другое положение у невестки. Если ребенка присудят свекрови, то он окажется ей деверем, и «отпустить» ее (или жениться на ней) сможет только в тринадцать лет. Значит, следующие тринадцать лет ей придется провести в одиночестве! Соломон сообразил, что у одной женщины есть причина лгать, а у другой нет. Он сообразил и большее: если ребенка присудить невестке, то в глубине она будет знать, что нарушила Yibbum, а если дитя убить, вопрос деверя отпадет, к тому же ей не придется воспитывать чужого ребенка. Разоблачая ее, Соломон одновременно пошел ей навстречу, но, когда она крикнула: «Руби!», поразившись ее жестокости, изменил решение.

Соблюдая закон или в наказание он отдал младенца свекрови?

Александр Шапиро. «Мировая история на иврите» (1888)

ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ

Со времени нашествия галлов, когда гуси спасли Рим, в Вечном городе раз в год устраивали праздник — по улицам проносили богато убранного гуся и распятую собаку, предки которой плохо сторожили Капитолий. Когда я слышу, что в моих страданиях повинны змея, яблоко и изгнанные из рая, то чувствую себя этой собакой, которая никак не может взять в толк, за что же ее бьют.

Джузеппе Тьеполо. «Размышления о Св. Писании» (1647)

НАХОДЧИВОСТЬ

Валерка — хитрый. Раз на танцах в чужом селе вышла у меня по пьяному делу стычка с местным. Отошли, как водится, в сторонку, я, не дожидаясь, ему и врезал. А он стоит, не падает! Здоровый оказался. А тут еще из темноты трое подваливают. И все — кровь с молоком! Ну, думаю, Вася, попал ты, отметелят по полной! Весь хмель сразу вышел. Но тут вдруг сзади Валерка кричит: «Вася, только не доставай нож!» Какой нож? Ножа-то и в помине нет! А Валерка надрывается: «Вася, отдай нож, лучше так дерись!» Местные застыли. А кореш мой, знай, жарит: «Тебе что, мало? Только отсидел и опять?» И, заслонив меня спиной, обращается к местным: «Ребята, не доводите до крови, ему теперь на полную катушку отмотают!» Те попятились. Одно дело — кулаками махать, а на финку напороться кому охота? Так и разошлись с миром.

Василий Грогиус. «Друзья моей шальной юности» (1976)

МНОГО ШУМА ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

Одна увядающая женщина-режиссер включила раз телевизор и влюбилась в исполнителя эпизодической роли в третьесортном сериале. Он был намного моложе, и она долго думала: чем его привлечь? От покойного мужа ей достались роскошные апартаменты, где она держала с десяток комнатных собачек. Заложив квартиру, женщина объявила, что готовит новый фильм. Она уже давно не снимала, и ей пришлось сорить деньгами, чтобы привлечь внимание коллег. На студиях пошел звон, стервятниками слетелись безработные киношники. Вскоре дело завертелось, утвердили сценарий, набрали съемочную группу. Все претендовали на главную мужскую роль. Но женщина села на самолет и, разыскав избранника, который был из другого города, предложила роль ему.

У актера уже несколько дней было пусто в желудке, но он, боясь продешевить, заломил цену. Подгоняя события, он выдумал предстоящие гастроли и предложил заключить «быстрый» контракт, сведя к минимуму время съемок. Денег для такого гонорара у женщины не было. А торговаться — значило все испортить. И она пустила в ход свои чары. Они не подействовали. Мужчина остался непреклонен, решив не смешивать эмоции с работой. А возможно, он так ничего и не понял. И женщина вернулась ни с чем. Однако вспыхнувшая у нее страсть так же неожиданно угасла. Чего не скажешь о страстях вокруг, они разгорелись нешуточные. Когда она объявила, что проект закрыт, на нее подали иск, требуя денег за начатую работу. В результате все остались с носом. Женщина до сих пор выплачивает проценты по закладной, актер смотрит, как другие разъезжают по гастролям, труппа таскается по судам, выколачивая деньги. И только собачки, не подозревавшие о грозящей им участи, не стали бездомными.

Ульяна Берендюк. «“Звезды” падают» (2010)

ДРУГОЕ КИНО

— Как в дурном сериале, — махнул рукой моложавый мужчина за столиком. — Работа монотонная, скучная, тянется изо дня в день. Неужели я родился для того, чтобы продавать одежду? Стоило ли учить про Цезаря и всемирное тяготение, чтобы стоять за прилавком? Зачем было столько чувствовать, постигать? Ради этой глупой роли? Согласитесь, чудовищно…

Он уставился на скатерть.

Сосед разминал пальцами сигарету.

— Как посмотреть, — чиркнул он спичкой. — После школы меня призвали, и в армии я охранял зэков под Красноярском. Красноярск не Краснодар, зимой — минус тридцать, валенки, полушубки, ушанки опущены. Раз грузили мы заключенных в два «автозака» — фургоны с брезентовым верхом. Их должно было быть три, но один застрял по дороге. Блатные забрались, остались так называемые «опущенные» — им по воровским законам полагается отдельная карета, сидеть с ними рядом «западло». Что делать? Холод собачий, начальство кричит. Ну, стали их овчарками подтравливать, прикладами в машины загонять. А их оттуда выбрасывают, бьют ногами в лицо. Я в оцеплении стою, точно в фильм о фашистском концлагере попал — лай, матерщина, кровь на снегу. Мне девятнадцать, еще вчера про «милость к падшим» учил. Едва не разрыдался. И что хуже, чуть стрелять не начал. Уже «калаш» с плеча сдернул, да старшина доглядел: «Ты чего, парень? Из-за кого стараешься?» А тут, слава богу, кое-как затолкали зэков, поехали… Но сцена эта потом долгие годы снилась, вот вам и сериал.

Алексей Ситников. «В ресторане» (1995)

КОРТИК

Я обратил на него внимание в гостях у бывшей актрисы N — длинный, узкий, с выгравированными готическим шрифтом на рукоятке инициалами. Заметив мой интерес, хозяйка сопроводила кортик такой историей:

— После войны мой отец был комендантом в маленьком немецком городке. Он свободно владел немецким и, когда по долгу службу принимал местное население, обходился без переводчика. И вот один немец, здоровенный бюргер, замахнулся на него этим кортиком. Отец отпрянул, а его расторопный ординарец успел застрелить немца, прежде чем тот нанес удар. Отец привез этот трофей на память.

«Смелый немец», — подумал я, выслушав семейное предание.

— А больше вам ничего не известно?

— Нет, отец не любил рассказывать о войне, вскоре после которой и умер.

Посчитав разговор исчерпанным, хозяйка пригласила меня за стол. Она была весьма радушна, я старался поддерживать беседу, но весь вечер ее история не шла у меня из головы. Почему немец бросился на ее отца? Это же была равносильно самоубийству. Может, отец N задел его честь? Оскорбил его жену? Или фрау была чересчур благосклонна к русскому офицеру?

Я представил:

Раскрасневшийся толстый бюргер, пронеся в сапоге кортик, является в комендатуру. Он добивается аудиенции, возможно, хочет выяснить отношения, обойдясь без оружия, которое захватил на всякий случай. Но разговора с глазу на глаз не получается, отец N ранит его какой-то неосторожной фразой, у него не выдерживают нервы, но ординарец, прошедший войну, всегда начеку. Возможно, привезенный кортик напоминал отцу N не столько о покушении, сколько о любовном романе?

Я покосился на кортик.

Или не так?

Я снова представил:

Немца доставил в комендатуру патруль, его документы вызывали подозрения. Допрашивая его, отец N, а он в совершенстве знал язык, в какой-то момент ловит его на лжи. Дальше — больше. Вскрывается, что немец — военный преступник, эсэсовец, участвовавший в расстрелах, и его разыскивают, чтобы придать трибуналу. Пощады ждать не приходится, и загнанный в угол, он в отчаянии хватает лежавший на столе кортик. Кто его застрелил? Возможно, сам отец N, списав все на ординарца, чтобы в глазах дочери не выглядеть, пусть и невольным, убийцей.

— Отменный чай, настоящий китайский, сразу чувствуется аромат.

А может, все было иначе?

Например, так:

Ординарец, развязный малый, которому победа вскружила голову, пользуется вседозволенностью и, попав в дом бюргера, прихватил кортик, семейную реликвию, которую хранило не одно поколение. Немец пришел в комендатуру жаловаться, мародеру грозил военно-полевой суд, и ординарцу ничего не оставалось, как застрелить бюргера на глазах у командира. После этого у отца N встал вопрос: проявить принципиальность и отдать товарища, с которым прошел фронт, под трибунал, или прикрыть его, инсценировав покушение на себя. Он выбрал второе. Мертвому немцу вложили в руку кортик, а ординарца представили к награде, как спасшего командира. Тогда понятно, почему отец N не любил вспоминать этот случай.

Поднявшись, я сделал несколько шагов по комнате, дотронувшись до рукоятки кортика, которую касался мертвец.

— Вижу, вам не дает покоя эта вещь, — сказала N, вернувшись с новой тарелкой печенья.

— Да, в нем есть что-то завораживающее.

Я быстро перевел разговор на общих знакомых. Однако не переставал думать о происшедшем много лет назад.

Вот еще вариант, который я вообразил:

Дело происходило вовсе не в комендатуре, мародером мог выступить сам отец N, собираясь забрать понравившуюся ему вещь. Немец, чувствуя себя в своем доме более уверенно, замахнулся на грабителя и был хладнокровно застрелен. Ординарец покрыл командира, выступив свидетелем неудачного покушения, и суд оправдал офицера. Таким образом, вся история, рассказанная отцом N, не более чем выдумка.

Откусив печенье, я снова посмотрел на кортик.

Да, его история темна. И не избежит забвения. Ее свидетели исчезли, а после кончины N, возможно, я стану последним ее хранителем. Но она взывала к обобщению. А что мы знаем о прошлом? Мифы, легенды. Только наша вера превращает их в историю.

— До свидания, — протянула руку N.

Мы уже стояли на пороге.

Чуть задержав мою ладонь, она виновато улыбнулась:

— Надеюсь, вы меня простите.

— За что?

— Видите ли, в душе я осталась актрисой, и история с кортиком была невинным розыгрышем. Он из моего театрального реквизита, я взяла его на память о сцене.

Филофей Хрустов. «Я и мои ошибки» (1993)

БЛИЗОСТЬ

Мужчина и женщина шли через пустыню. Они ели из одного котелка и спали под одним одеялом. «Береги воду!» — раздраженно покрикивал мужчина, видя, как расточительна женщина. «Разведи огонь!» — будил он ее, бросая на постель охапку хвороста. Женщина сносила все. Вечерами у костра мужчина с тревогой рассказывал, какой путь кажется ему короче, а когда замечал, что его не слушают, поднимал на женщину руку. Это случалось не раз и не два. Наконец женщина не выдержала. «С другими я видела тебя любезным, — кусая губы, сказала она, — потому и согласилась пойти с тобой через пустыню. А со мной ты груб, разве можно платить за это любовью?» Мужчина взглянул на нее с удивлением, потом устремил глаза к горизонту. Он промолчал, но с тех пор относился к женщине подчеркнуто предупредительно. Теперь она пила вволю, а спала до захода солнца. «Давно бы так, — радовалась она про себя, — стоило разозлиться, как все сразу наладилось!» А однажды у костра, обняв мужчину, спросила:

— Видишь, как нам хорошо, почему же ты раньше так обращался со мной?

Мужчина опять посмотрел на горизонт.

— Потому что раньше мы были вместе, а теперь — порознь.

И тут женщина поняла то, о чем он знал уже давно: из пустыни им не выбраться.

Неизвестный автор. «Наставления в семейной жизни» (XVIII в.)