Евгений Бабушкин: Без героев
Ботва и лебеда
От бомбежек земля становится сладкой.
Горят Бадаевские склады: мука и сахар. На пепелище люди с ведрами: собирают землю, несут домой, выпаривают сладость.
В Лениздате выходит книга про съедобную ботву. Каких только рецептов там нет! Суп-пюре из ботвы пастернака, репы, гороховой ботвы и сельдерея с мукой. Ботва турнепса и сельдерея, в масле тушенная. Оладьи из ботвы свекольника. Хотите сладостей? Извольте: 100 граммов щавеля, 20 граммов манки, таблетка сахарина — и щавелевый зефир готов.
В деликатном предисловии отмечают «большой читательский интерес» и «необходимость новых книг».
Осенняя норма хлеба — буханка в день. Люди собирают крапиву, лопух и лебеду.
Про лебеду есть в Книге Иова: «Бедностью и голодом истощенные, они убегают в степь безводную, мрачную и опустевшую, щиплют зелень подле кустов». В оригинале там арамейское слово «маллуха»: лебеда. «Хлеб с лебедой нельзя есть один, — пишет Толстой, изучавший крестьянский голод. — Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют».
Весной (триста тысяч уже мертвы) на домах листовки. «Прочитай сам и расскажи другим! Каждый трудящийся Ленинграда должен считать своим гражданским долгом вырастить для себя и своей семьи овощи на личном огороде!»
На площади Декабристов сажают картошку. На Исаакиевской — капусту. В Летнем саду — морковь.
Четвертинка хлеба в день и триста граммов мяса в месяц — десятая часть того, что нужно, чтобы выжить.
Поэтому два миллиона ленинградцев едят траву.
Кронид и Милетта
Раньше литература шла на шаг впереди смерти. Как осторожный кавалер. Смерть шествовала в парадном. В черном плаще. С руками благородной худобы. Умирали герои. Умирали красиво.
К концу девятнадцатого века случилась индустриальная революция и несколько малоизвестных геноцидов. Литература уже не поспевала за смертью.
К середине двадцатого века она безнадежно отстала.
Но есть блокадные дневники. Они лучше литературы. Вот, например, воспоминания одной ленинградки, матери детей с глупейшими именами: Кронид и Милетта.
«26 апреля 1942 года. Милетта умерла в час ночи, а в шесть утра радио известило: норму на хлеб прибавили. Целый день в очередях провела. Принесла хлеб и водку. Милетту одела в черный шелковый костюм... Лежит на столе в маленькой комнате, прихожу домой, а два сына — семи лет Кронид и пяти лет Костя валяются пьяные на полу — половина маленькой выпита...»
«9 мая 1942 года. 15 дней пролежала Милетта дома, глаза мхом заросли — пришлось личико закрыть шелковой тряпочкой».
«6 июня 1942 года. Выписали Кронида из больницы. Ни одного волоса на голове, но вшей белых, крупных 40 штук убили. Целый день сидели на вокзале. Познакомилась с женщинами, которые объяснили: это трупная вошь, к человеку здоровому не бежит… Сын тяжелый, несу на руках, голову не может держать. Когда добрались до дома, Валя на него посмотрела и заплакала: “Умрет…”»
«26 июля 1942 года. Умер Феденька, Федор Константинович. Я его взяла из яслей уже безнадежного. Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился…»
Автор этого текста, Ангелина Крупнова-Шамова, получила библейское воздаяние. Как в Книге Иова, где про лебеду. Она родила еще восемь детей взамен умерших и прожила почти сто лет. Но до публикации дневника не дожила. Его нашли на помойке.
Тупоконечники и остроконечники
Когда баррикады разобраны — сражаются в комментариях. Когда современность проиграна — начинаются битвы трактовок. Всякая история — поле боя тупоконечников с остроконечниками. Русская — не исключение. Кого угодно, от вещего Олега до пьющего Бориса, назначают и тираном, и реформатором. Задним числом. Кого угодно — палачом и спасителем. Лишь к блокадникам нет вопросов. Вот эти люди всё точно делали правильно.
Но что они делали?
В блокаде нет ничего для Голливуда или хотя бы для Бондарчука. В блокаде нет кинематографического героизма. Герой — это когда моментально, на амбразуру, под фотовспышки. А когда долго, медленно, мучительно — это как мы с вами, как обычные люди.
Умирая или выживая, герой преподносит добрым молодцам урок. Павлик Морозов учит ставить нас государственное выше личного. Александр Матросов учит самоотверженности. Форест Гамп — бегу с препятствиями.
А блокадники?
Культ Победы, как всякий культ, требует сильных эффектов. Вспоминают обычно блокадный театр. Блокадную елку. Блокадный футбольный матч: удар! штанга! защитник падает, сбитый с ног мячом: дистрофия.
Но 872 дня блокады состояли не из этого. А вот как было: каждое утро ленинградцы шли на службу и получали 125 граммов ржаного. Это кусочек размером с женскую ладонь. Вечером брали топор и рубили новую порцию мебели на растопку. Если сирена — лезли под землю. Если отбой — разгребали завалы и хоронили своих мертвецов. Обычная жизнь.
В пьесе Горина один человек каждое утро брился, шел на службу и скромно отмечал: что-то от подвига в этом есть. Вот и тут почти то же самое.
«Ночью было две тревоги, но я проспал. В школе не вызвали. Дементьева не пришла в школу, у нее разбило дом бомбой, не знаем, жива ли она. Там же жил Женя Андреев, тоже не знаю, жив ли. Ходили с Борисом смотреть. Весь дом разрушен. Нашли тетрадь Жени на улице. Взял на память».
Слабость и повседневность
Адорно спрашивает, как после Освенцима философствовать, как сочинять стихи, как вообще жить, раз «чувство не приемлет рассуждений, что в судьбе этих жертв еще можно отыскать какие-нибудь крохи так называемого смысла».
Это вопрос послевоенного поколения. Слишком много народу умерло. Это вопрос, на который и сейчас нет ответа.
Для нас таким Освенцимом стала блокада.
В дневнике школьника Миши Тихомирова (он вел его 159 дней подряд, без перерыва) на разные лады повторяется одно слово: слабость. Слабость в ногах. Жуткая слабость. Снова эта слабость. Слабость.
«12 декабря. Вообще все мы страшно похудели, в ногах и теле слабость. Тело все время зябнет, пустяковые царапины и ожоги не заживают очень продолжительное время».
Он-то был сильным. Он был самым главным в школьной пожарной бригаде. Однажды после бомбежки — красивый момент! — он рапортовал: пожар потушен! Волосы серебрились. Думали пыль, оказалась седина.
Да, Миша Тихомиров знал кое-что про героизм. Но вот что он писал в дневнике:
«Опять хочется удрать подальше из героического постылого и надоевшего Ленинграда».
Это 17 мая 1942 года. А 18 мая его убьет осколком снаряда в висок. Красивая смерть. Нетипичная.
«Сегодня зашла к одной подруге и узнала, что ночью умер ее муж. Когда спросила отчего, она ответила очень просто: умер с голоду. Лег вечером спать, она думала, что он заснул, а утром посмотрела — он мертвый».
«Умер муж Ирины Левицкой. Она даже не огорчена».
«Повсюду сплошная мерзость запустения. Почти каждый день сообщают, что умер тот или иной знакомый».
«Умерла наша соседка, старушка Каролина. Не помогли ей сбережения, которые откладывала она из княжеской пенсии».
«Многие умирают в очереди к врачам. Пол в амбулатории устлан мертвыми и умирающими. Их не успевают забирать».
«Теперь умирают так просто: сначала перестают интересоваться чем бы то ни было, потом ложатся в постель и больше не встают».
Урок и возмездие
27 января 1944 года блокаду прорвали и сняли. Без ярких моментов. Без лишней кинематографии. Две недели муторных боев. Сто пятьдесят тысяч павших, и ни про кого уже не сочинят красивую историю.
Те, кто вел их на смерть, жили долго и счастливо.
Командующий 18-й армией Георг Линдеман умер в 1963 году. На свободе. Георг Карл Фридрих Вильгельм фон Кюхлер, командующий группой армий «Север» и непосредственный виновник блокады, умер в 1968-м. На горнолыжном курорте Гармиш-Партенкирхен.
Оба генерала провели в тюрьме совсем немного времени, они же не мучили никого лично, не делали из кожи абажуров, не варили из жира мыло, они просто получали приказы и отдавали приказы, и косвенным следствием этих приказов стала смерть семисот тысяч людей от голода.
И если есть тут урок, то он прост: всякая война на радость лишь генералам. Они умрут в домике с видом на Баварские Альпы. А тем, кого они ведут на убой, и тем, кого они убивают, достанется суп из ботвы.
Но и добрая память.