Михаил Елизаров: Берлин
Однажды, ради карьерного роста и улучшения имиджа (ах, война, что ты, подлая, сделала!), он притворился гомосексуалистом. Посоветовали доброжелатели. Может, Лондон, может, Вашингтон — пошутили, сказали: «Берлин, не ссы, раз — не пидарас, и вообще, это прикол».
А Берлин — город доверчивый, он поверил. А «раз» — это навсегда пидарас. Ведь понятия и в Европе никто не отменял.
С карьерой вроде пошло лучше — назначили столицей. С имиджем тоже полный порядок — назначили главпидором. Словно все стало на свои места: «Ах, вот оно что... А мы думали, что он скрывает... Братцы, а Берлин-то у нас оказался гей. Надо же, так долго притворялся, скрывал, вот чудак» — так говорят толерантные города, приветливо улыбаются Берлину и обходят стороной.
Женщины куда-то подевались из жизни Берлина, все больше эти самые... А с ними как-то нехорошо, не возбуждают.
Берлин школу еще в ГДР заканчивал. На уроке русского языка выучил поговорку: «Стерпится — слюбится». Повторяет теперь, как мантру: «Стьерпитсья, сльюбитсья...»
Терпит Берлин все надругательства. А его любят.
Но самое неприятное, что в роль вжился. Прилипли вертлявые манеры, хабальские ужимки. Иногда посмотришь на Берлин: идет себе такой, задом виляет, а в руке радужный флажок — им помахивает. Тьфу...
Но если Берлин на праздники выпьет, то становится на дыбы:
— Пидоры, — кричит, — понаехали!
— Берлин, але, приходим в себя! А сам-то ты кто? — это говорят известные гамбургские комики Швуль и Швухтель. (Тоже спекулируют на гомосексуализме — коронный номер, как они пытались усыновить песика из России.)
— Я нормальный, — надрывается Берлин. — Я только понарошку. Я ... я это... бисексуал!
— Нет Берлин, ты не би. Ты самый настоящий пидарас. И странно, что ты этого стесняешься. Не просто странно, а подозрительно. Все-таки не изжил ты в себе фашизм, ой не изжил!..
Берлин пугается, никнет:
— Да изжил я... Извините... — и флажок сразу достает — помахивать. Только в глазах слезы.
Вот Берлин приходит к сексопатологу и жалуется:
— Доктор, я гомосексуалист, но мне нравятся женщины, а мужчины совсем не нравятся. Особенно турки и албанцы. Что делать?
Доктор отвечает:
— Это вам толерантности не хватает, но не бойтесь, я никому не скажу.
Берлин:
— Так меня же будут спрашивать, чего это я ни с кем... Не того...
Доктор:
— А вы говорите, что у вас герпес. От вас и отстанут, и еще дополнительно денег дадут на разные реабилитационные программы.
В итоге Берлин живет один. Холостой гомосексуалист, больной герпесом.
Как ни грустно, близких друзей у Берлина нет. Есть знакомые. Две «семейные», прости Господи, пары.
Одна пара — немолодые толстозадые лесбиянки Петра и Бербель, вторая пара — седовласые гомики Филипп и Андрю. У лесбиянок удочеренная девочка из Индонезии, шести лет. А у гомиков усыновленный мальчик из Нигерии, ему семь годков.
Вот заваливают они вшестером к Берлину. Тут только держись! Девочка из Индонезии крикливая и ссыт где попало. Мальчик из Нигерии — криворукий непоседа. Все с полок хватает. А что схватит, то уронит и сокрушит. В квартире шум, грохот, крики, лужи.
А Берлину нужно делать вид, что он очень рад гостям. Поить их кофе, печенье в вазочку подкладывать, улыбаться, глядя на малолетних невоспитанных засранцев, громящих остатки берлинского уюта, и приговаривать: «Ви зюс». (То бишь: «Какие они у вас сладенькие».)
— Берлин, — спрашивает Бербель. — Ты на лавпарад пойдешь?
— Не, не пойду, что-то у меня так герпес разыгрался...
Ушли нетрадиционные гости, увели своих разрушителей. Берлин слоняется по дому с тряпкой и веником. От злости руки трясутся...
Я, пока не уехал, может, его единственный приятель был. Я-то его понимал. И всю правду про него знал: Берлин как-то разоткровенничался и все о себе выложил. Говорили с ним, разумеется, по-немецки, русский язык Берлин позабыл.
Я зашел проститься, он рванулся ко мне, как Хонеккер, с братским прощальным поцелуем. Но я-то не Брежнев. Да и времена другие. Я его остановил, говорю:
— Ни к чему нам эти нежности, Берлин. Я знаю, что ты пацан нормальный, но в России этого не знают. Спросят меня: «А чего это ты, Елизаров, с Берлином целовался, он же...»
Берлин кивнул, вздохнул:
— Понимаю...
Потом что-то из школьной программы вспомнил, сказал на прощание по-русски:
— Это какой карандаш? Это зеленый карандаш.
Акцент чудовищный...