Авиатор

Четверг

Сегодня после утреннего осмотра Гейгер остался в палате. Скользнул рукой по спинке венского стула.

— Вы как-то спрашивали у Валентины, долго ли были без сознания...

Уперся в спинку обеими руками и смотрел на меня. Я подтянул одеяло к подбородку.

— Это тоже тайна?

— Нет, почему же. Реабилитация ваша проходит успешно, и, я думаю, уже можно кое-что вам объяснить. Но только кое-что — так, чтобы не всё сразу.

Словно дождавшись этой фразы, в палату вошла Валентина с тремя чашечками на подносе. Я понял, что это кофе, едва она занесла ногу над порогом. Он благоухал. Хорошо сваренный кофе — когда же я пил его в последний раз? Мне помогли подняться, и через минуту все мы сидели: я на кровати, Гейгер с Валентиной — на стульях.

— Дело в том, — сказал Гейгер, — что вы действительно очень долго были без сознания, и в мире произошли изменения. Я вам буду понемногу о них рассказывать, а вы продолжите вспоминать всё, что было с вами. Наша с вами задача, чтобы эти два потока слились безболезненно.

Кофе оказался таким же, как его запах, может быть, даже чуточку лучше. Гейгер стал рассказывать о завоевании космоса. Мы с американцами, оказывается, уже давно летаем в космос. Что ж, имея в виду идеи Циолковского, этого следовало ожидать. (Чего мне не хватает в кофе, так это сахара. Спрашиваю, можно ли получить сахар. Гейгер колеблется, говорит, что не знает, как в моем организме поведет себя глюкоза.) Первым в космосе был русский, зато американцы побывали на Луне. Мало что знаю о космосе и о Луне, но, по-моему, делать там совершенно нечего.

— Люди побывали на дне самых глубоких морей, — продолжает Гейгер.

Киваю.

— В ваше время можно было подумать о чем-то подобном? — спрашивает Валентина.

— Да, — отвечаю, — кое-какие идеи на этот счет имелись уже тогда.

Рассказываю, что была на ярмарках такая игрушка — австралийский житель. В стеклянном баллончике с водой плавал маленький (стеклянный же) господин с выпученными глазами. Сверху на баллончик крепилась резиновая мембрана. Нажмешь на мембрану — австралийский житель, крутясь вокруг своей оси, идет ко дну. «Австралийский житель спускается на дно морское, ищет счастье людское!» — кричал продавец. Припадая на одну ногу и шаркая, продавец на удивление быстро перемещался по ярмарке, и голос его то стихал, то возникал вдруг где-то рядом. «Австралийский житель спускается...» Всех забавляло, что борцы за людское счастье выглядят столь необычно. Что они так подвижны. Русские жители, в отличие от австралийских, с такою скоростью крутиться, безусловно, не умели.

Рука Гейгера на плече Валентины. Пальцы как бы машинально теребят прядь ее волос. Показывают на меня. Театральным шепотом Гейгер произносит ей в самое ухо:

— Это ведь не только о покорении стихий, здесь бери выше — проблема счастья...

— Борьба за счастье вас, кажется, не особенно вдохновляет? — спрашивает меня Валентина.

— От нее, — говорю, — вообще-то, одни трагедии.

Валентина не делает попыток уйти от Гейгеровой руки. Смеется. Интересно, существуют между ними какие-то отношения? Очень уж по-хозяйски он с ней обращается.

Гейгер мне еще что-то из области техники рассказывал, но я не всё запомнил. Да, теперь пишут «шариковыми ручками» (внутри пера шарик) — так вот это то, что Валентина несколько дней назад от меня прятала. Они хотели уберечь меня от потрясения. Скажу честно: меня это не потрясло.

Вечером у меня поднялась температура, и Валентина читала мне вслух «Робинзона Крузо». Спросила, что именно прочесть, и я попросил читать то, что само откроется. Мне ведь всё равно, с какого места, я эту книгу, почитай, наизусть помню. Открылся рассказ о том, как Робинзон перевозит вещи с бывшего своего корабля. Из запасных мачт сооружает плот и, делая ходку за ходкой, доставляет на берег запасы провизии, плотницкие инструменты, парусину, канаты, ружья, порох и много чего другого. Плот качается под тяжестью спускаемых на него сундуков, и сердце читателя бьется, потому что всё у Робинзона — последнее, ничему нет замены. Родившее его время осталось где-то далеко, может быть, даже ушло навсегда. Он теперь в другом времени — с прежним опытом, прежними привычками, ему нужно либо их забыть, либо воссоздать весь утраченный мир, что очень непросто.

Думаю, что Гейгера с Валентиной ничто не связывает. Они общаются между собой непринужденно, но из этого еще ничего не следует. Врачебная такая манера.

Суббота

Дали мне сегодня новую микстуру — ужасно горькая. Пил ее и вспомнил, как впервые в жизни пил водку. Это было на дне ангела Елизаветы, отмечавшемся в огромной квартире на Моховой. Помню залитую электрическим светом залу, экзотические растения в кадках. Не помню, кто такая Елизавета.

Ко мне подходит Скворцов. Глаза его блестят.

—Сегодня ночью бегу на германский фронт. Предлагаю по этому случаю дерябнуть. — Приподняв полу сюртука, показывает торчащее из кармана брюк горлышко бутылки. — Имеется «мерзавчик».

Со Скворцовым я познакомился здесь же, у Елизаветы, полчаса назад. Отказать Скворцову трудно, потому что, если человек бежит на фронт, это, возможно, его последняя просьба. Я соглашаюсь. И в то же время колеблюсь: мне стыдно признаться, что я еще никогда не пил водки. Скворцов ведет меня на лестничную площадку и достает свою бутылку. Аккуратно прикрывает входную дверь. Прислонившись к двери спиной, надолго припадает к бутылке губами. Я не знаю, как именно пьется водка.

45

Вижу лишь, что количество жидкости в бутылке не уменьшается, не идут даже пузырьки. Зато я явственно различаю плавающую в бутылке муть, и мне начинает казаться, что источник ее — рот пьющего. Со стоном бывалого Скворцов отлипает от бутылки, которая мне представляется подозрительно полной.

— Мы — ровесники века, Иннокентий, а стало быть, за него в ответе. — Скворцов стоит, как бы уже покачиваясь. — Потому я и бегу на войну, понимаешь? Пей, твой черед.

Ровесники века — тоже фраза. Из тех, что в жизни звучат много раз. Слушать Скворцова мне смешно и немного противно. И пить после его губ противно, но отказаться не могу — подумает, что я боюсь пить водку. Я нерешительно беру бутылку.

— Недаром говорят: как водки выпить, — подбадривает меня Скворцов. — Хлоп — полбутылки одним глотком!

Я делаю один глоток (гораздо меньше рекомендованного), и мне обжигает горло. Отодвигаю бутылку, чтобы перевести дух.

— Не вдыхай, пей дальше! — истерично кричит Скворцов.

Делаю еще один глоток, и в голове проносится мысль о слюнях Скворцова. Тех слюнях, которые он, возможно, напустил в бутылку. Меня выворачивает наизнанку.

— Твоей ошибкой было то, что ты вдохнул, — говорит мне Скворцов. — Не надо было вдыхать.

В его голосе чувствуется удовлетворение. Он протягивает мне свой носовой платок, чтобы я вытер рот, но я отвожу его руку. Я боюсь, что при взгляде на его платок меня вырвет еще раз.

Скворцова я увидел через несколько дней на Невском. Он издали помахал мне рукой. Никуда он тогда не уехал.

Осенило сейчас: если мы ровесники века, то я 1900 года рождения. Мысль естественная, но почему-то не сразу пришла мне в голову.

— Доктор, я родился в 1900 году? — спрашиваю у Гейгера.

— Да, — отвечает. — Вы — ровесник века. М-да...