Продолжение. Начало читайте здесь:

После окончания Школы приемных родителей мой главный страх, связанный с принятием ребенка в семью, был в том, что я не смогу его полюбить. Что навыдумываю себе что-то доброе и светлое, а на практике погружусь в жуть и мрак. Что ребенок станет мне неприятен, будет отталкивать даже и физически, и я не смогу победить это чувство. Я боялась обнаружить,  что чужой ребенок — это совсем не то, что свой, и отношения тут принципиально иные. В конце концов, так много сказок про злых мачех, которые обожают только собственных дочерей, а падчериц гнобят. Я думала: а вдруг именно так оно и будет? Что, если чужой ребенок и впрямь вызовет у меня необъяснимое отторжение, которое я никогда в жизни не испытывала, а потому не могла предсказать?

К счастью, этот страх оказался совершенно напрасным. Как только прошло смущение от ахового знакомства в детдоме, наша девочка стала мне очень симпатична. Не то что она меня ничем не раздражала и не пугала — еще как раздражала, бесила, пугала, утомляла. Но и свои дети иногда раздражают, бесят, пугают и утомляют — дело такое. Безусловно, я отношусь к приемной  дочке иначе, чем к кровным. Но и к кровным я отношусь очень по-разному, вдобавок это отношение меняется в зависимости от возраста ребенка и текущей ситуации. Не то что любовь — это таблетка со строго определенной пропорцией точно определенных веществ. Любовь бывает разная, и слава богу.

Мне нравился независимый и бойкий нрав нашей девочки, меня радовали ее звонкий смех, ее непосредственность и любопытство, я восхищалась тем, какая она смелая и ловкая. Меня изумляла ее способность мгновенно заводить знакомство со всеми встречными и запросто ориентироваться где угодно. Я уважала ее умение занимать позицию лидера и была покорена ее харизматическим обаянием. Наконец, она нравилась мне внешне, и само ее присутствие в нашем доме было мне приятно. Однако у меня возникли огромные проблемы с тем, чтобы хоть как-то ей управлять. С кровными детьми мы жили в спокойной, доверительной и веселой атмосфере, когда все стараются друг другу помогать. И у меня была иллюзия, что новая девочка быстро поймет наши правила, примет их (ведь они такие прекрасные!) и органично вольется в нашу семью. В Школе приемных родителей нам рассказывали про медовый месяц — период, когда ребенок только начинает жить в семье и старается нравиться. И в моей голове все выглядело так: сначала наша девочка будет стараться вести себя прилично из вежливости, а потом ей самой это понравится, и мы продолжим нашу обычную жизнь в новом составе.

Но никакого медового месяца не было! Девочка вовсе не старалась принять наши правила, а начала активно навязывать свои — не только в том, что касалось поведения, но и в бытовых вещах. Например, наше меню во многом состояло из супов и салатов. Зная, что инвалидность девочки  требует именно такого меню — побольше овощей, поменьше мучного и сладкого, — я думала: о, прекрасно, ей очень подойдет наша еда! Не тут-то было. Девочка немедленно заявила, что овощей она вообще не ест, супы ненавидит, про салаты и слышать не желает. Каши — гадость, яичница — фу, от всего молочного ее тошнит.

— А что же ты ешь? — недоуменно спросила я.

— Булки, пиццу, блины, макароны, — сказала она.

— Но тебе же все это нельзя?

— И что теперь, я должна голодать?!

Сейчас бы я нашла, что ответить, а тогда растерялась. В первое время нашей совместной жизни я пребывала в тотальной растерянности от того, что просто не понимаю, как же мне управиться с этим чудесным, но катастрофически непослушным ребенком. Не кормить ее вовсе — в надежде, что она, оголодав, съест что угодно, — я никак не могла: из-за болезни она должна была регулярно питаться.  

Скоро я всецело поняла врача детдома, которая сияла от счастья, провожая нашу девочку в семью. Девочка абсолютно не собиралась выполнять положенные медицинские назначения! Каждый раз, когда она должна была делать какие-то процедуры, она начинала вопить, что все это ей совершенно не нужно, она прекрасно себя чувствует и ничем не отличается от других; отстаньте уже от нее все, ее здоровье — это ее личное дело! Так как процедуры надо было делать по несколько раз в день, чуть ли не большая часть времени уходила на эти разборки. В конце концов ее удавалось как-то заставить, и мне казалось, что ситуация вроде бы под контролем, пока через несколько месяцев не выяснилось, что девочка зверски меня дурила и делала лишь малую часть положенного. Узнав об этом, я чуть не поседела.

Об инвалидности нашей девочки, еще будучи с ней не знакомой, я думала только как о неких дополнительных ограничениях для нее и дополнительных трудностях для меня. Но мне не приходило в голову, что инвалидность — это еще и огромный манипулятивный ресурс. Плохо себя чувствую — ничего от меня не требуйте, жалейте, суетитесь вокруг. Мне многое нельзя, но я буду это тайком, украдкой, вы голову сломаете, а все равно не поймаете меня на месте преступления. И еще я вообще не стану принимать лекарства — ага, запрыгали, испугались!

И так во всем. Мне казалось, что наша жизнь устроена легко и весело, прав полно, а обязанности минимальны. Но девочка требовала безграничного расширения прав и абсолютного уничтожения обязанностей. Если уж сняла штаны, то кинула на пол.

— Положи, пожалуйста, в стирку, если они грязные, или на стул, если еще наденешь.

— Зачем?

— Ну не могут же вещи лежать на полу.

— Почему?

— Потому что они пачкаются, ты по ним ходишь, в комнате полный бардак.

— А мне так нравится!

— Но так же нельзя.

— Почему?

— Потому что я тут тоже живу, а мне бардак совсем не нравится.

— А вы просто не заходите ко мне в комнату.

На пол летела не только одежда, но и диски, бумага, карандаши, яблочные огрызки, игрушки, недоеденные булки, нитки, гвозди, пуговицы, россыпи конструкторов и бисера. Туда же опрокидывались бутылки с водой.

— Может, ты все же уберешься?

— Нет, все же не стану.

— Неужели тебе действительно так нравится?

— Да мне все равно. Если вам мешает — сами и убирайте. А я не уборщица.

— Но и я не уборщица.

— Ну тогда убирать некому!

Самые бурные баталии развернулись вокруг мытья. Наша девочка заявила, что посуду моют только лохи, а она не лох. И оттирать с тарелок какую-то прилипшую грязь она не станет даже под пытками. Мыть саму себя наша девочка тоже не рвалась — неделями ходила в одной футболке, потому что «мне так нравится», в ней же и спала. Малыша можно схватить и засунуть в ванну, но как засунуть в ванну своенравную особу одиннадцати лет?

К моему ужасу, моя старшая дочка тоже принялась отлынивать от домашних обязанностей,  раскидывать все вокруг и устраивать адскую мусорную кучу прямо посреди комнаты. А на мои протестующие замечания она отвечала:

— Если ей можно, почему мне нельзя?

Заочно размышляя о взаимодействии моей кровной и приемной девочки, я видела два варианта:

  1. Они подружатся, и моя лапочка-дочка будет тянуть приемную девочку к добру и свету.

  2. Они не подружатся и почти не будут взаимодействовать.

Варианта «Они подружатся, и приемная девочка утянет мою лапочку-дочку в свое болото» я вообще не рассматривала. А сбылся именно он. Девочкам хотелось дружить, общего у них было мало — и объединяла их только готовность побеситься. Вот они и бесились.

Не прошло и недели нашей совместной жизни, как лапочка-дочка сообщила, что она всегда ненавидела платья и с неимоверным трудом сдерживалась, когда ей хотелось со всеми драться, бешено скакать, швырять вещи и орать. Но теперь-то она возьмет свое! И еще ей нужно много новых игрушек. И развлечений, что-то мы мало развлекаемся.

Я была близка к панике.

Наша девочка меж тем еще и ужасно скучала. В детдоме она жила по четкому расписанию, умения самостоятельно распоряжаться временем у нее не было — оставаясь там без присмотра, она играла в компьютерные игры. Поэтому и дома свободное от еды, прыжков и криков время наша девочка проводила только за компом. Когда я пыталась занять ее чем-то другим, она говорила, что это другое ей скучно. Помогать по хозяйству? Ну вот еще, я не нанималась. Погулять во дворе — только если с кем-нибудь подраться и что-нибудь разгромить, что там еще делать. В город? Ну, какие-то тупые улицы, дома, магазины, в чем смысл таскаться туда-сюда. В парк? А что там есть, кроме деревьев и скамеек, в чем прикол? В музей — тупые картины, тупые экспонаты. Книжка — да вы издеваетесь. Посмотреть кино — ну да, можно, но это же всего полтора часа. Пособирать конструктор — ну ладно, еще полчаса. Покататься на самокате, велосипеде, роликах? От такого быстро устаешь, а день-то вон какой длинный! И делать абсолютно нечего. Иное дело детдом. Там было весело!

Поначалу ходить куда-то вместе с нашей девочкой мне было просто страшно. Когда мы в один из первых дней отправились в ближайший скверик, она принялась жечь там траву, и вокруг немедленно столпились озабоченные бабульки. Бабульки требовали прекратить безобразие, грозились вызвать милицию. Наша девочка буркала что-то злобное в ответ. Бабульки вычислили во мне мамашу «этого гаденыша» (ее обычно принимали за мальчика), и на мою голову обрушились потоки помоев. В этой новой роли мне было дико неуютно, а примерно так выглядел любой наш выход. Хорошо еще, если обходилось без случайного ребенка, которого наша девочка ни с того ни с сего треснула: «Не, ну а че он пялится?!» Я говорила, что драться нельзя, а она восклицала, очень пылко: «Да, я такая, мне постоянно хочется кому-нибудь поддать! Ничего не могу с собой поделать!» Внятно отвечать на такие рассуждения я научилась только потом. Поначалу же я была настолько накачана сентиментальной литературой, призывающей бесконечно обнимать приемных детишек, принимать их любыми и уважать их личность, что сдуру уважала и желание кому-нибудь поддать.

Мы купили горы вещей, потому что вещи нашу девочку радовали — хотя бы недолго. Вскоре все они оказывались на том же полу под теми же огрызками, девочка просила о чем-то новом, я не могла отказать («ведь она так долго не могла купить себе то, что хочет!»), но чувствовала, что определенно делаю что-то не то. Я попросила у нашей девочки написать список того, о чем она мечтает. Она долго пыхтела, просила сестру помочь. В выданном мне списке были самые невероятные предметы — она упомянула даже джакузи. И ничего невещественного. «А что-то кроме вещей тебя интересует? — спросила я. — Что бы тебе хотелось делать?» — «Обожаю аттракционы! — сказала девочка. — Аквапарк! Хочу в аквапарк! И прыгать на батуте!» — «Это всё?» — спросила я. «Ну вот бывает еще, что прыгают по крышам. И чтоб пожар. Я бы хотела прыгать по крышам и чтоб пожар! И можно в воду с высоты! И с парашютом. И на машине так вжжжж — бац-бух — и все взорвалось!»

Без бац и бух наша девочка так скучала, что казалось, она и минуты не может провести без того, чтобы хоть что-нибудь не ломать. Ждешь с ней автобус — она колошматит кулаком остановку, пинает заборчик, пуляет камушки, рвет листья, тащит в рот какие-то ветки, давится, плюет на асфальт. Я делаю робкие замечания, а она недоумевает («ну ладно, ей не нравится, если я порчу ее вещи, но на улице-то че цепляться?»). Я говорила о том, что деревья живые и ломать ветки нельзя, остановка нужна людям целой, а поставить заборчик — это тоже работа, хорошо бы уважать чужой труд. Наша девочка смотрела на меня как на душевнобольную. Это был совсем не тот язык, который она могла понять.

Собственно, главным моим заблуждением была идея, что раз ребенок уже такой большой, то с ним можно договориться о чем угодно. Я как-то не учла, что договориться можно только при наличии общего языка и общих целей. Мне казалось, что есть и общечеловеческие, всем понятные вещи. До какой-то степени я и сейчас так считаю. Но не могу не признать, что мою маму, которая выражала свои мысли гораздо короче и жестче, наша девочка сразу же стала слушаться. Бабушка с готовностью взяла на себя роль плохого полицейского и буквально спасла ситуацию тогда, когда я уже почти отчаялась. Нашей девочкой бабушка командовала, не вдаваясь ни в какие объяснения, — выяснилось, что если строго говорить: «Быстро убралась в своей комнате, через десять минут проверю!», то девочка отрывается от компа и довольно ловко разгребает весь мусор. А про себя я, увы, поняла, что борец с деструктивом из меня фиговый, по крайней мере на короткой дистанции.  

Когда я только думала о приемных детях, я пересмотрела множество видеороликов о жизни приемных семей. И многие из приемных родителей упоминали специалистов, которые помогли им справиться со сложностями и без которых они бы пропали. Из этих роликов у меня сложилось впечатление, что таких специалистов много, они опытны, знают уйму мудрых рецептов и готовы броситься тебе на помощь, если ты не понимаешь, что делать. И когда я совсем было растерялась, то решила пойти к таким специалистам.

Если коротко — до сих пор я так ни с одним из них и не познакомилась. Нет, наверное, они существуют! Где-то. Но те вроде бы неплохие психологи, к которым я обращалась, терялись от описания моих проблем еще сильнее, чем я сама, и начинали обсуждать со мной, как я вообще решилась взять такого сложного ребенка. (Притом что мне не кажется, что наша девочка такая уж сложная — даже напротив, она устроена очень понятно, обычный детдомовский ребенок из самых сохранных, ее адаптация к семье была вполне стандартной, и сейчас я сама надавала бы себе прошлой множество полезных советов.) Ничего конструктивного никто не предлагал. Психолог из государственной службы поддержки приемных семей и вовсе порекомендовала вернуть нашу девочку обратно в детдом — «раз вы не справляетесь». Не буду врать, что меня это поддержало — я была очень разочарована.

Девочку надо было записать в школу, и тут меня ждало новое потрясение. Я выбрала самую обычную школу, самую простую программу, самую добрую учительницу. Но когда мы пришли знакомиться и девочке дали листочки с тестами, стало понятно, что она не только не может сделать ни одного задания. Она не может даже прочесть эти задания и понять, что от нее требуется. Мы взяли все с собой, ушли. Вместе с девочкой мы стали пытаться разобрать задания дома.

Она долго отказывалась читать вслух, но когда наконец попыталась, это звучало так:

— «Ка… ка…» Катя?

— Нет, не Катя.

— «Ка-кой при…» предмет?

— Нет, не предмет.

— Может, приполз?

— Кто приполз?

— Ну, тут написано «при…»

— Ты можешь просто прочитать?

Нет, прочитать ей было совсем не просто. Буквы наша девочка знала, но именно читать, складывать эти буквы в слова и тем более предложения ей было очень трудно.

Характерно, что в детдоме о проблемах нашей девочки с чтением мне никто не сказал. Я спрашивала, любит ли она читать, и воспитательница ответила: «Ну не то что любит, зато постоянно перечитывает “Гарри Поттера”, обожает эту историю!» Я еще подумала: «О, ну здорово, молодец! И объем большой, и сюжет довольно сложный». Дома секрет «Гарри Поттера» был раскрыт: выяснилось, что девочка посмотрела экранизацию и поэтому владела материалом достаточно для того, чтобы отвечать на вопросы по тексту, вот она и придерживалась концепции любимой книжки, чтобы ей не подсунули что-то другое.

Тот же ужас настиг нас и с математикой, и с русским, и тем более с английским. Дополнительный караул был в том, что наша девочка не сомневалась в том, что она прекрасно учится. В детдоме ее хвалили за замечательный почерк и за потрясающие математические способности. При этом в одиннадцать лет она считала до десяти и имела очень смутные представления об умножении. Но никто не говорил ей о том, что она мало знает. Сравнить-то себя можно только с окружающими, а наша девочка училась с детьми того же уровня. Когда девочка обнаружила, что обычные дети младше ее умеют гораздо больше, она была возмущена, уязвлена и совершенно выбита из колеи.

История обучения нашей девочки такова. Первый класс обычной школы она закончила еще с мамой, ей было восемь. Летом мамы не стало, девочка попала в детдом, и детдом решил, что для того, чтобы она быстрее адаптировалась, в школу ей лучше пока не ходить. «Пока» растянулось на год, за год девочка забыла и то, что знала, поэтому отправлять ее во второй класс обычной школы представлялось неразумным. Зато для второго класса коррекционной школы она была очень даже неплохо подготовлена! Туда и пошла. Очевидно, что, если бы опекун год не водил подопечного ребенка в школу из соображений его адаптации или устроил ребенка в коррекционную школу без соответствующего диагноза, опека решила бы, что нарушается право ребенка на образование, и опекуна призвали бы к ответу. Но у детдомов свой мир. Положим, с ребенком надо позаниматься дополнительно — кто же будет заниматься? Дураков нет! Ведь эти дети не умеют и ненавидят учиться.

Я попыталась как-то подтянуть нашу девочку, слушала вопли «Ненавижу эту тупую математику!» и «Читайте сами ваши тупые книжки!», разглаживала порванные в ярости страницы, объясняла ей одно и то же по сто раз, вытаскивала девочку из-под стола, куда она уползала от моих уроков, и моя голова шла кругом. Вдобавок мне не удавалось достичь ни малейших успехов — назавтра девочка не помнила ничего из того, что вроде как поняла вчера. Наконец я решила бросить эти уроки, чтобы не портить с ребенком отношения — раз уж нет толка, пусть не будет хотя бы вреда, а то ненависть к математике у нашей девочки как-то органично преображалась в неприятие заставляющей заниматься мамаши. От идеи, что я талантливый педагог, способный помочь ребенку догнать программу, пришлось отказаться.  

В Школе приемных родителей нам говорили: «Почему-то многие очень переживают из-за школьных проблем детей. А ведь школа — это не самое важное!» И тогда я думала: «И в самом деле, ну получает ребенок тройки — можно подумать, драма». С нашей девочкой я поняла тех «многих»: выяснилось, что тройка — это не драма, это мечта! Нам повезло: у нашей девочки прекрасная учительница, добрая и умная, она готова заниматься с девочкой дополнительно чуть ли не каждый день. Из-за того, что у девочки инвалидность, школа идет на любые послабления. Но тройка — это мечта. Хотя интеллект ребенка абсолютно сохранен и за пределами школы наша девочка очень сообразительна. Просто слишком многое было упущено, и удастся ли действительно догнать эту самую программу, я не знаю. И ладно бы она хотела стать поваром или парикмахером — детдом, отправив ее в коррекционную школу, при этом вырастил в ней такую высокую самооценку, что она метит в хирурги, инженеры, архитекторы, космонавты. У нашей девочки сохраняется альтернативная картина мира, где учеба в школе и будущая профессия вообще не связаны. Я до сих пор обнаруживаю у нее удивительные соображения: например, она считает, что какому-то английскому ее в детдоме научили. Но там была другая программа, поэтому и английский другой. А здешнего английского она, естественно, знать не может!   

Собственно, то, насколько непрошибаемо наша девочка уверена в себе, в своей талантливости, незаурядности, особости и в том, что весь мир лежит у ее ног, меня совершенно обескуражило. Вспоминается мультик «Вольт» — если вы не смотрели, посмотрите, отличный: по сюжету главный герой, пес Вольт, живет на съемочной площадке, снимается в кино и воображает себя супергероем. Но потом пес оказывается на улице — и абсолютно теряется, обнаружив, что мир устроен не так, как он привык, а никаких фантастических способностей у него почему-то больше нет. Страшно представить себе, что происходит с детьми, которые выходят из детдома, воображая себя такими супергероями. (То есть чего там представлять — есть статистика, которая говорит о том, что адаптироваться удается только десяти процентам; судьба остальных печальна.) Так и обычная семейная жизнь оказалась для нашей девочки довольно тусклой — как же много она ныла! Под Новый год ее особенно пробрало, и она стала причитать, что в детдоме в каждый из дней каникул был бы праздник, она участвовала бы в куче конкурсов, победила бы в половине, и ее завалили бы грамотами и подарками. А тут все так обычно, так скучно, никаких тебе конкурсов и побед, а подарки дарят только 31 декабря — настолько долго ждать этих жалких подарков в конце концов унизительно, как я могу так над ней издеваться?!

К счастью, эта картина мира у нашей девочки постепенно меняется. К сожалению, это происходит совсем не так быстро, как бы мне хотелось. Не так быстро еще и потому, что разговаривать с нашей девочкой приходится все же на ее языке, а не на моем, а я овладеваю им с большим трудом. О том, как мне удалось хотя бы начать его осваивать, я тоже расскажу.

Продолжение следует