Я услышала их еще в коридоре. Они ругались. Мать говорила что-то тускло и устало, а высокий мальчишеский голос звенел раздражением:

— Мама, ты вообще помнишь, сколько мне лет?! Я могу сам…

А сколько? Двенадцать? Тринадцать?

Я невольно улыбнулась, идя к двери и представляя себе взъерошенного младшего подростка, неожиданно для матери пошедшего в атаку на весь взрослый мир целиком.

— Может быть, вы доругаетесь уже у меня в кабинете? Заодно я сразу составлю представление о… — я, улыбаясь, открыла дверь, взглянула… и зажмурилась.

Непрофессионально, признаю сразу. Но уж очень увиденное мною не соответствовало тому, что я увидеть ожидала.

К стене были прислонены чрезвычайно сложные костыли — явно некое штучное произведение ортопедического искусства. Юноша, сидевший на банкетке и попытавшийся встать при моем неожиданном появлении, был весь как-то странно перекошен. С лицом его тоже явно было что-то не так (я не решилась разглядывать подробно). Двое детей, крошечная девочка и мальчик лет пяти, стояли напротив и, приоткрыв рот, рассматривали не то костыли, не то их хозяина. Мать малышки, приглушенно что-то шипя и не поднимая глаз, пыталась протащить дочь дальше по коридору.

— Я хотела сначала сама зайти, — объяснила мне мать юноши. — Рассказать вам. Но он, видите… Он вообще против, чтобы я…

— Ага, — я обратилась к юноше. — Как вас зовут?

— Полина Николаевна, — сказала мать.

Я ждала.

— Меня зовут Эмиль, — наконец откликнулся он уже знакомым мне высоким голосом.

— Эмиль, вы хотите побеседовать со мной в присутствии вашей матери или без оного?

— Без оного, — подумав, сказал Эмиль и улыбнулся кривой улыбкой.

— Тогда проходите, пожалуйста, — я рассудила, что если он как-то вошел в поликлинику и поднялся на второй этаж, то в кабинет уж подавно зайти сумеет. И волей подавила желание снова зажмуриться и не смотреть.

Мать молча подала Эмилю костыли. На лице ее застыло умеренное осуждение.

— Скажите, вы можете хоть на минуту отвлечься от того, какой я? — спросил Эмиль, усевшись в кресло. Нижняя челюсть его при каждой фразе как-то странно отъезжала в сторону и становились видны мелкие зубы. — Ну, от того, как я выгляжу.

— Прямо сию минуту — нет, — прислушавшись к себе, честно ответила я. — Вы должны дать мне время. Насколько я знаю из опыта, к этому быстро привыкаешь.

— У вас есть такой опыт?

— Да. Дедушка, который меня воспитал, был неходячим инвалидом войны, моя старшая сводная сестра, с которой мы познакомились уже взрослыми людьми, в детстве перенесла полиомиелит и с трудом передвигалась по квартире.

— Хорошо. Давайте подождем. Потому что я пришел говорить в общем-то не об этом, ведь тут уж ничего не поделаешь. Хотя это важно, я ведь тоже замечал, что к моему виду привыкают. А сколько, по-вашему, на это уходит времени?

— Я думаю, это индивидуально. Но в среднем не очень много.

— Меньше одного психотерапевтического сеанса?

Я улыбнулась.

— Практически уверена, что меньше. Тут, на мой взгляд, очень важна интеллектуальная сохранность. Если сразу идет равноценный контакт личность — личность, завязывается разговор, то внешность, даже самая экзотическая, очень быстро перестает иметь значение.

— Я имею в виду не нас с вами, — Эмиль улыбнулся в ответ, и я поняла, что, в полном соответствии со своими же словами,  начинаю привыкать к его кривой улыбке, и она уже кажется мне в какой-то степени даже милой. — Дело в том, что я хотел бы стать психологом. Хотя все вокруг считают, что я должен стать архивариусом, бухгалтером или программистом. То есть сидеть за компьютером, и чтоб меня никто не видел.

— Э-э-э-э… — промямлила я. — Ну, психология, действительно, интереснейшая и, по сути, еще мало изученная область…

— Нет, нет, нет, — юноша отрицающе помахал в воздухе узкой кистью. — Я не хочу и не собираюсь заниматься наукой. Я хочу стать практическим психологом. Как вы. И мне нужен совет.

Я попыталась собраться и вообразить. Получилось плохо. Тогда я представила себе веник и аккуратно вымела им все то, что только что вообразила.

— Я слушаю вас. Из какой же области совет?

— Из профориентационной, конечно. Вы где-то писали, что практическая психология как первое образование кажется вам не очень целесообразной, так как психолог работает личностью, а ее же надо откуда-то и взять, отрастить, выкормить, так сказать. Я с этим совершенно согласен. Но мне уже почти 20 лет, и я только сейчас заканчиваю среднюю школу. Я мог бы и раньше, но врачи запрещали, а родители шли у них на поводу. И вот: еще шесть лет обучения в университете. А если умножить полтора (второе высшее короче, я знаю), да еще и поработать кем-то? Но ведь никому же неизвестно, сколько я вообще проживу. Имеет ли смысл в моем случае?..

— Эмиль, — глядя ему в глаза, я пыталась сформулировать свою мысль как можно честнее и корректней. — Мне кажется, что ваш жизненный опыт уже настолько индивидуален и специфичен, что вы вполне можете идти сразу получать образование в той области, которая вам интересна.

— Ага, понял, спасибо. Но вы ведь сомневаетесь насчет практической психологии в моем уродском исполнении, признайтесь, да?

— Несколько сомневаюсь, — кивнула я. — Вот этот первый, «привыкательный» период…

— А я уже все продумал, — Эмиль оживленно задвигался в кресле, я старалась не отводить взгляд. — Допустим, обычные люди будут моей внешности шугаться, хотя тут ведь и любопытство я бы со счетов не списывал: как это он, такой, будет консультировать?.. Но пускай так. Посмотрим с другой стороны. Сейчас ведь люди «с особенностями» очень популярны, бывает, не хуже «звезд» всяких, инвалиды то, инвалиды се… Ну вот я эту волну и оседлаю (согласитесь, — язвительная усмешка, — право имею!). У ментально сохранных инвалидов есть психологические проблемы? Есть, конечно, сколько угодно! Хоть лопатой греби. А кто их лучше поймет, чем тот, кто сам такой же? А другие, здоровые, разве поймут?! И вот тут как раз сижу такой я, весь перекошенный… Добро пожаловать на консультацию!

Я не удержалась и засмеялась вместе с ним.

— Но это же чепуха, Эмиль, вы понимаете? Женщины, особенно рожавшие, психологически отличаются от мужчин намного больше, чем дэцэпэшник в коляске от атлета-культуриста. Психолог-мужчина не может консультировать женщин, потому что никогда их не поймет? Старые отличаются от молодых. Деревенские от городских. Сумасшедшие от нормальных. Дети вообще уникальная структура…

— Да понимаю я, конечно! Но ведь люди все равно так думают!

— Некоторые, несомненно, да, — вынуждена была согласиться я. — Может прокатить.

— Ну и вот! — Эмиль улыбнулся торжествующей улыбкой. Он вообще много улыбался. — Есть специальное такси для инвалидов. Почему бы не быть специальному психологу?

— Ох… — я так и эдак прикидывала, но никак не могла придумать болезни, которая могла бы сделать с ним такое. — А вы… Эмиль, это что-то врожденное?

— Нет. Я был гиперактивным ребенком, — Эмиль подмигнул мне, и я поняла, что он читал мою книжку про «детей-катастроф». — Когда мне было пять лет, я вырвался от няни и выбежал на дорогу прямо под колеса машины. За рулем была девушка. Она — мой первый клиент.

— ?!

— Она тогда ничего не могла сделать, но не может себе простить. Я и сейчас с ней общаюсь. Уже лет семь терапии, можно сказать. Я стараюсь, вроде помогает. Я не помню себя здоровым — амнезия, шок, лекарства, наркозы. Осталось только одно воспоминание, и никто не может сказать, откуда оно. Я бегу по полю огромных желтых цветов (скорее, это не цветы большие, а я маленький), бегу быстро-быстро, цветы мелькают, и их запах накатывает волнами. Потом я обо что-то спотыкаюсь, падаю лицом вперед и лежу во влажных травяных сумерках и вдруг прямо перед моими глазами — блестящий жучок, он смотрит на меня и угрожающе шевелит лапками. И на его надкрыльях — все цвета радуги. И вот мы с ним смотрим и видим друг друга, и я, тогдашний, понимаю: это такое внезапное чудо — контакт двух разных миров.

Эмиль умен, наблюдателен, самоироничен. Для будущего психолога все это — огромный ресурс.

— С мамой вот хуже. Она тоже обвинила себя, отказалась от нянь, от профессии, посвятила себя мне, что, конечно же, неправильно. Я уже давно пытаюсь ей доказать, что это была просто случайность, но она не верит. Это пока — моя неудача.

— Психологу надо привыкать к неудачам. Уж я-то знаю.

— Да. Но и с мамой я не теряю надежды. А вы мне еще каких-нибудь советов дадите? Ну, по имиджу, может быть…

— Я как специалист по имиджу?! — тут уж я просто расхохоталась. Потом задумалась и сказала: — Люди в разговоре всегда фиксируют на чем-нибудь внимание. Им можно подсказать. Глаза, волосы, руки — удобные точки фиксации. Все это у вас в порядке, Эмиль, и даже выше среднего по шкале привлекательности. Значит, волосы следует отрастить и дать им красиво виться, глаза подчеркнуть, руки держать ухоженными и на виду.

— Ага. Запомнил. Мне, знаете ли, почему-то очень нравятся галстуки-бабочки. Это не слишком вызывающе с моей стороны?

— Конечно, нет. Наоборот, это может стать вашей фишкой, знаком опознавательным и одновременно отвлекающим от ненужного — бабочка ведь тоже расположена в удобном для фиксации взгляда месте.

— Точно! Я так маме и говорил, а она считает, что я должен держаться как можно незаметнее.

— Ни в коем случае. Вы изначально яркий, Эмиль, и вам не стоит пытаться быть не собой.

— Я именно что пытаюсь быть собой, — сказал юноша без своей обычной улыбки. — Несмотря ни на что. Пожелайте мне успеха.

— Да, — сказала я.

И вы понимаете, уважаемые читатели, что я желала и желаю ему успеха изо всех имеющихся у меня сил.