Как девушка из Нагасаки попала в Кению

Дворовая песня, сладковато-пошлая, но все же обладающая притягательностью подлинного романтизма. Кажется, в советской критике это называлось «гумилевщиной». Эти капитаны, что, обнаружив бунт на корабле, из-за пояса рвут пистолет, эти таверны, где завитые шулера мечут колоды, кочевали по всей советской поэзии, превращаясь то в греков-контрабандистов Багрицкого, то в подымающую паруса бригантину Флинта, над которой вьется «веселый роджер».

В приличные места «гумилевшину» не пускали: либо каэспэшные бородатые дядьки рычали у костров «В спину крепкий норд-вест, мачты приняли вес», либо расстроенная гитара в подъезде рассказывала про везущую какао «Жаннету» и знатный мордобой в таверне «Кэт», либо катушечный магнитофон хрипел голосом Северного или Высоцкого про следы проказы на руках и зажигательную джигу девушки из Нагасаки, которую прирезал обдолбанный подонок во фраке.

Я был убежден, что большая часть этого если и не народное (примерно так, как «во поле береза стояла»), то, по крайней мере, авторство утрачено, а известные мне варианты текстов так далеко ушли от исходника, что стали неузнаваемы.

Эпоха интернета скорректировала мое мнение. Оказалось, что у всего этого есть конкретные сочинители, оказалось, что «Жаннету» написал какой-то десятиклассник-еврей еще до войны, а «Девушку из Нагасаки» аж племянница Троцкого Вера Инбер. Более того, оказалось, что из всего написанного ею (за что она получала сталинские премии и вообще числилась советской поэтессой) «Девушка из Нагасаки» — единственное, что сохранилось в памяти людей.

Обычно критики в таких случаях говорят, что «далеко не каждый поэт может добиться такого успеха, чтоб хоть одно его стихотворение воспринималось как народная песня».

***

В августе 2010-го меня выпустили из сомалийской тюрьмы и депортировали в соседнюю Кению. (История того, как я оказался в тюрьме, любопытна, но к делу отношения не имеет.) Под Москвой в это время горели торфяники, все было затянуто смрадным дымом, в новостях писали об астматиках и гипертониках, не выдержавших разгула огненной стихии. Я решил не торопиться с возвращением на родину и вместо Москвы отправился в Момбасу, на берег Индийского океана.

В отлив вода отползала километра на полтора, оставляя белоснежный влажный песок, такой плотный, что босая нога не оставляла на нем отпечатка. Я валялся на этом песочке и глазел на незнакомые мне звезды Южного полушария. Моя местная знакомая, выпускница католического колледжа Тереза, развлекая меня (это я так думал, на самом деле она развлекала себя), влезла на перевернутую лодку и, отбивая ногами ритм, что-то напевала.

Большая часть ее репертуара была на суахили или каком-то диалекте банту, и я ничего не понимал, но кое-что она пела по-английски, и этому я пытался даже подпевать, иногда останавливая ее и прося повторить, чтоб получше запомнить.   

Тереза запела:

Old sailоr lost his father’s home
His home was a dirty harbor bar
He smoked hashish and drank rum
He loved a Nagasaki's whore

Мотив был незнакомый, что-то отдаленно напоминающее Чезарию Эвору, и я узнал текст, который воспроизвожу сейчас по памяти, лишь когда повторил за ней пару раз. Строго говоря, это был не совсем наш текст, вернее наш, но не так чтоб слово в слово. Почти все, что было у нас, было и у них: нагасакская шлюха была соблазнительна и любима, она танцевала, старый морской волк дарил ей подарки… подонок во фраке и с ножом, правда, лично не присутствовал, но подразумевался:

One day he sailed into that harbor
He saw her face with an ugly knife scar
He gave her a necklace of amber
He just loved the Nagasaki's whore

У нас было больше незначительных, хотя и красочных деталей, у них попроще, чуть лиричней и менее пошло, однако в целом это была та самая песня до такой степени, что случайная схожесть исключалась.  

Я стал требовать, чтоб Тереза вспомнила, где и когда она услышала это и что ей известно про эту песню, и выяснил, что она знала ее всегда, и вообще, ее знают в Момбасе все. Я попробовал ей рассказать про племянницу Троцкого, Гумилева, магнитофоны, хрипящие голосом Высоцкого, и что связь «девушки из Нагасаки» и Nagasaki's whore — настоящая загадка, которую надо раскрыть. В ответ услышал, что если я способен думать о таком, то я настоящий мудак. Тереза запела что-то другое.

Она была девушкой, детство которой прошло в деревне, и иногда бывало так, что ночью дикие слоны ломали ограду вокруг ее дома. Глупо было рассчитывать на ее интерес к какой-то там Инбер. Но, вернувшись в конце концов в Москву, я полез в интернет выяснять, кто кого перевел, и при этом думал: если мне это интересно, наверное, я действительно мудак.