Если спросить: «Москва, тебе сколько стукнуло?» — она со смехом ответит, что это невежливо задавать даме такие...

Если не отставать, процедит сквозь зубы: «По паспорту — тридцать восемь», но Москва врет — ей куда больше, как бы не все пятьдесят. Но выглядит хорошо, женщина она ухоженная.

У Москвы роскошная квартира в центре города — бывшая коммуналка из дюжины комнат. Богатый муж никогда не бывает дома — он крупный чиновник из администрации президента.

Москва утверждает, что служит в каком-то банке или агентстве, но за работой я ее, честно говоря, никогда не видел. Она всегда дома. Я даже не видел, чтобы Москва ходила по квартире — она всегда полулежит.

Москва не жадная, но в ее квартире лучше всего брать все без спроса — она даже не заметит, а вот если попросить: «Москва, одолжи утюг?», может и заупрямиться: «Свой давно пора купить!»

При знакомстве она меня спросила: — Ну, как жить думаешь?

— Обычно. Для начала сниму где-нибудь на окраине однушку, а потом...

Москва говорит: — Зачем тебе где-то на окраине снимать, живи у меня. Места полно!

Я переехал к ней со всеми вещами, благо их немного.

Поселила в одной из комнат. Мебель там еще от прежних хозяев — живописная рухлядь: слоеные шкафчики, полочки, этажерочки, на стене гобелен с медвежатами, кровать с панцирной сеткой.

В первую же ночь мы с Москвой напились и стали сожительствовать.

Что там у Москвы с фигурой — непонятно. Москва раздевается только при зашторенных окнах и выключенном свете — стыдлива. А когда ты с ней ложишься в постель, сразу накрывается одеялом — все равно ничего не увидишь. Грудь на ощупь большая, тело — мягкое.

Москва сладко целуется и сонно ебется. При соитии издает особые томно-тихие стоны. Необъяснимо волнительные обертона. В них все и дело. Их принимаешь за настоящую страсть, хотя, скорее всего, это просто воздух, который так выходит из ее легких под твоей тяжестью. Эти стоны возбуждают, от них теряешь голову. А на самом деле Москва ничего не делает, просто лежит, раскинув ноги, звучно и волнительно дышит.

Я заметил за Москвой одну особенность. Когда ей лень поддерживать разговор, она вместо ответов подхватывает концы твоих же фраз. Такое у нее своеобразное эхо вместо речи.

— Москва, тебе со мной хорошо?

— Хорошо...

— У тебя мужчин было много?

— Много...

— Но я-то лучший?

— Лучший...

Тем более обидно узнать, что Москва мне изменяет. И не то, чтобы мстит или самоутверждается. Она безразлично-любвеобильна. Ей все равно, с кем, лишь бы лежал кто-то рядом.

Уличенная в измене, она не испытывает ни доли смущения. Меня трясет от гнева.

— Бра-я-ят! — затравленно блеет застуканный кавказец. — Нэ убывай, бра-я-т!..

— Не брат ты мне, гнида черножо!..

— Чего?! — у Москвы прорезается надтреснутый бабий голос, совсем как у примадонны. — Я вот как щас милицию вызову! — визжит Москва. — Понял!? Живо пойдешь по двести восемьдесят второй!..

И я понимаю, что она действительно вызовет милицию и сдаст меня. За разжигание и прочую ксенофобию. У Москвы ни стыда, ни совести, ни исторической памяти. Ей чужда привязанность. Москве наплевать на мою ревность.

«Черножо» куда-то подевался, как будто и не было его смуглого, щетинистого присутствия.

В комнате только двое: я и Москва.

— Хорошо, дрянь, я ухожу!

— Ну и вали, — безразлично говорит Москва. Она лежит на диване и смотрит по телеку «Дом-2». Забыл сказать, у Москвы чудовищный вкус. Она часами слушает и смотрит такое, что нормальный человек не выдержит и пяти минут.

— Я ухожу. Прощай.

Москва молчит. По ее каменному лицу я вижу, что ей все равно. Она забудет обо мне, как только хлопнет дверь. Мою комнатку с ветхой мебелью займет другой. С более крепкими нервами.

— Москва, ты хоть понимаешь, что ты за сука?! Выгоняешь человека, которому даже пойти некуда!

Кстати, в этом вечернем освещении становится заметен ее возраст — складки, подбородки... Ей точно за пятьдесят.

— Ты сам уходишь, я тебя не выгоняла, — холодно отвечает Москва.

— Да? А как мне оставаться после того, что я увидел? Что молчишь? Ты можешь оторваться хоть на минуту от своего мудацкого телевизора?!

Москва поворачивает голову: — А что ты видел?! Что?! Дикарь! Я думала, приехал из Берлина нормальный интеллигентный парень, европеец... Ведешь себя как... как фашист!

Она всхлипывает. Нет, я знаю, что это самообман. Она не всхлипывает, это обычный кокаиновый насморк. Но приятнее-то думать, что она в слезах от того, что я бросаю ее...

— Скажи мне только одно, — спрашиваю, — я тебе нужен?

— Нужен, — включает эхо Москва.

— Попроси меня, чтобы я остался. Скажи — оставайся.

— Оставайся... 

Я распаковываю вещи. Начинается постельное «мирись, мирись и больше не дерись».

— Москва, я тебя очень люблю... А ты?

Москва: — Очень люблю... А ты?

— Люблю!

— Лю...

Вот и хорошо.

Я ухожу в свою комнату. Дело в том, что Москва, видите ли, не высыпается, если рядом с ней кто-то лежит.

— Спокойной ночи, — кричит Москва.

— Спокойной ночи, — отзываюсь я, — только ради Бога, сделай в телевизоре звук потише!