Ирина Ильина, яхт-эксперт

Дедушка: Григорий Дмитриевич Марченко, расстрелян

Двоюродная бабушка: Зоя Дмитриевна Марченко, 17 лет лагерей

В моей семье несколько человек по отцовской линии пострадало от репрессий. Дедушка Григорий Дмитриевич Марченко был расстрелян, а двоюродная бабушка, одна из основательниц общества «Мемориал», Марченко Зоя Дмитриевна, с которой я провела все детство, отсидела в лагерях 17 лет. У меня осталось от нее много воспоминаний, которые я бы хотела издать, но не в России, потому что в условиях реанимации сталинизма книга не даст того, что она могла бы дать.

Многим сегодня сложно понять, что когда-то за анекдот сажали, а по выдуманным показаниям могли казнить. Мой дедушка был расстрелян из-за того, что один из ближайших его друзей, приревновав свою невесту к моему дедушке, написал на него донос.

Дедушка родился и жил на Украине. В 1926 году его призвали в армию, после службы он уехал в Москву, поступил на юридический факультет МГУ, завел дружбу с ребятами, с которыми часто дискутировал обо всем на свете, в том числе и о политике. Дедушка состоял в молодежном троцкистском кружке, за что уже можно было получить арест, но обвиняли его в подготовке заговора. Дали 10 лет лагерей. Отсидев восемь лет, в 1937 году он был расстрелян за подготовку покушения на Сталина. Хотя как он мог это сделать, если восемь лет был в лагерях?

Спустя несколько лет, когда бабушке было 24 года, к ней пришли с обыском и в девичьем дневнике нашли запись о последнем свидании с братом, где брат сказал, что его осудили «за чистоту ленинской линии». За это бабушку отправили в Бутырскую тюрьму на три года за хранение антисоветских материалов. В общей сложности бабушка провела в лагерях 17 лет: три года за запись в дневнике, потом девять лет за отказ подписать ложные обвинения на своего немецкого мужа-инженера, а после — бессрочная ссылка в Красноярский край.

В моей семье это не утаивалось, и я этому рада. Представьте евреев, которые не признали Холокост. Так сейчас ведут себя россияне — пытаются умалчивать о репрессиях. Я думаю, дело в страхе и наивности, что, возможно, репрессии были за дело.

Константин Андреев, руководитель Образовательного центра Государственного музея истории ГУЛАГа

Прадед: Знаменский Иван Иванович, умер в лагере после шести лет заключения

Впервые слово «репрессии» я услышал, будучи десятилетним мальчишкой. Мы собирались с бабушкой на дачу, бабушка покупала билет на электричку и воспользовалась льготой как жертва политических репрессий. Из-за нового для меня слова мы начали диалог, который продолжается уже почти двадцать лет.

У прадеда была масса талантов. Руководитель фабрики регенерации электроламп, рационализатор, обучался на художественных курсах, писал стихи… Его, как эсэра, посадили в тюрьму после событий 1905 года, он провел в заключении 12 лет. В 1917 году его освободили, а спустя 20 лет, в годы Большого террора, он был осужден по 58-й статье уголовного кодекса — «Контрреволюционная деятельность». Также в вину ставилось то, что на фабрике, которой он руководил, прадед называл партийных господами, а беспартийных — товарищами. Не менее абсурдным кажется и то, что опоздание на похороны Орджоникидзе было пунктом обвинения. В лагере его осудили и за антисоветскую агитацию, потому что он отказывался оформлять стенгазеты, имея художественное образование.

Когда к нам в музей приходят школьники 5–7-х классов, я спрашиваю у них: сколько прадедушек может иметь человек? Не все могут ответить на этот вопрос. Между тем у каждого из нас по четыре прадеда. Я знаю судьбу своих прадедов — всех четверых. Один прошел от Москвы до Берлина, другой работал учителем труда, третий погиб на фронте под Ленинградом, а четвертый умер в лагере и погребен где-то в стороне от железнодорожной ветки Братск — Тайшет.

Сергей Прудовский

Дед: Кузнецов Степан Иванович, 15 лет лагерей

Мой дедушка из простой крестьянской семьи Новгородской губернии. После революции был депутатом Московского совета солдатских депутатов. В 1920 году поступил на рабфак им. Покровского при 1-м МГУ, а по его окончании — в Тимирязевскую академию. Окончив учебу, работал в Наркомземе. В 1929 году его командировали в Харбин, на КВЖД (Китайская Восточная железная дорога. — Прим. ред.), для закупки соевых бобов. Бобы были закуплены и отправлены в Советский Союз, а дедушка остался в Харбине работать агрономом в земельном отделе КВЖД. В 1934-1935 годах он уже был начальником земельного отдела, но после продажи КВЖД вернулся в Москву и устроился в Наркомат земледелия.

Репрессии 1937-го и 1938-го годов его не коснулись, несмотря на то что его вызывали на допросы, как и многих других, вернувшихся из Харбина. В 1941 году он уволился из наркомзема и устроился в земсовхоз в Загорске (сегодня Сергиев Посад. — Прим. ред.). Очевидно, что его переезд был попыткой спастись от ареста. Но все же его арестовали, отвезли на Лубянку, а потом перевели в Лефортово, где он провел месяц. Характерно, что, когда его арестовывали в Загорске, дома в Москве проходил обыск, прямо во время которого соседка по коммуналке на машинке напечатала донос. В доносе написано, что из Харбина дед привез сумасшедшие деньги, где-то их зарыл, а еще кого-то убил. Я думаю, что соседка так поступила просто от зависти. Ведь в Японии, откуда дед привез какие-то вещи, жизнь была намного лучше, чем в Советском Союзе. Что удивительно, семью деда ни тогда, ни после не тронули — ни жену, ни дочь.

Из Лефортово его отправили в Сухановскую тюрьму, потом вернули в Лефортово, где провели два допроса, на одном из которых сильно избили, требуя сознаться в шпионаже; но дед не дал показаний против себя и ни кого не оговорил. После этого его отправили в Бутырку на суд, который дал за шпионаж в пользу Японии 15 лет исправительно-трудовых лагерей. Судил моего деда судья Чепцов — человек, который потом еще появится в жизни деда.

Деда этапировали в Коми, в Устьвымлаг — в этапе было 165 человек. Там он работал на лесоповале, а потом устроился работать агрономом. В 1949 году его отправили вместе с большим этапом в Казахстан, где он работал все так же агрономом. У меня есть документ, в котором ему даже выражена благодарность за выведение нового сорта помидоров — «Спасская красавица».

Все лагерное время дед и его семья писали ходатайства о пересмотре дела, которые отклонялись. Ситуация изменилась, когда умер Сталин. В 1955 году его освободили по амнистии, но не реабилитировали — это произошло только через год. В семейном архиве есть справка, подписанная Чепцовым, уже председателем Военной Коллегии Верховного Суда СССР, что дедушка реабилитирован — моего дедушку реабилитировал тот же человек, который его и осудил.

В 90-е чекисты поджали хвосты и сидели тихо, но с назначением Путина на должность президента они поднялись и распустили крылышки, чтобы сделать все так же, как было прежде, о чем можно судить хотя бы по закрытому доступу к архивным документам: многие архивы ВЧК-НКВД засекречены до сих пор. Государству это выгодно, оно это поощряет. Даже если взять судебные процессы по «болотному делу»: судьи действуют, как и раньше, по указке, за что не несут никакого наказания. А если бы наказали их предшественников, творивших массовый террор, то нынешние задумались бы — а не накажут ли и нас?

Василий Косован

Отец и мать: Николай Васильевич и Елена Григорьевна Косован, 6 лет ссылки

Репрессированы был мой отец, моя мама и я. Шел 1950 год, мне тогда не было и года. Мы жили на Западной Украине, в 1939 году нас присоединили к Советскому Союзу. Когда началась война, моего отца не призвали в армию. Это случилось потом, когда советские войска пошли на запад, освободили земли от немцев — отца взяли служить сапером-понтонером. После войны он отправился домой в город Джуров Полтавской области и занялся там сельским хозяйством. У него родилась дочка — моя сестра, а через пять лет родился я.

Недалеко от нас в лесах прятались члены так называемого сопротивления под предводительством Степана Бандеры. Многие мужчины уходили туда, чтобы бороться с советской властью. К моему отцу неоднократно приходили и звали его так же в лес, но мама говорила ему: какой лес, у тебя двое детей, сиди давай дома. А он был и не против. Но в 1950 году отца обвинили в связях с бандеровцами. Потом, когда мы уже были реабилитированы, наш сосед признался, что по пьяни дал против нас ложные показания. К нам пришли уполномоченные люди и сказали, что у нас есть сутки — на следующий день нас будут вывозить. Родители понимали, насколько опасный предстоит путь, и поэтому, желая спасти хоть кого-то из семьи, отдали мою шестилетнюю сестру тете, которая жила на другом конце села. Меня отдать они не могли, потому что я был совсем маленький. Когда нас забирали, возник вопрос, где второй ребенок, но чекисты плюнули на это и не стали разбираться.

Сначала нас отвезли в Ивано-Франковск, а потом отправили в Томскую область на реку Чулым. Мы ехали в товарном вагоне, а потом еще плыли на пароходе. Нас высадили на совершенно голую землю и сказали: начинайте обустраиваться. Под руководством комендатуры строили дома. Из-за того, что мне было мало лет, я не помню всех трудностей, но можно представить, каково было моим родителям — остаться с грудным ребенком на голой земле ранней весной и работать из-под палки коменданта.

Вскоре после смерти Сталина нас реабилитировали и мы вернулись домой. С сестрой мы увиделись первый раз через пять лет после разлуки. Но дома мы как бы были с пятном, хотя и реабилитированы. На нас косо смотрели, сестре не дали поступить в институт, хотя она отлично сдала все экзамены. Жить там было невозможно, так что мы уехали из дома и поменяли несколько мест жительства.

Кирилл Серебренитский, этнолог, историк

Дед: Виктор Иванович Кельбедин расстрелян в 1937 году

Мой дед был абсолютно аполитичным, но безумно любил сельское хозяйство, поэтому во время революции он был на стороне большевиков, обещавших крестьянам землю. В 1922 году он вступил в партию и всю жизнь занимался только агрономией. Сделал довольно серьезную карьеру: был заместителем начальника краевого земельного управления в Средневолжской области. Но в 1935 году его карьера покатилась под откос, а в 1936 году он рухнул с карьерной лестницы и стал директором Бузулукской машинно-тракторной станции (МТС). У нас дома сохранился уникальный документ — исповедь деда на куске обоев, написанная карандашом. Он написал ее накануне ареста: в ней он оправдывался, что проблемы в работе МТС — это не его вина, что были какие-то объективные причины; там же были имена людей из земельного управления, которые могли его оклеветать. По тексту ясно, что он осознавал, что обречен, но не понимал что ставят ему в вину, поэтому в исповеди пытался угадать это и объясниться. В 1937 году, в один из дней, в 10 утра домой к деду пришли чекисты, мгновенно его забрали. Его обвиняли в том, что он троцкист, потому что его начальник якобы был троцкистом. Через три дня деда расстреляли.

Бабушка была из дворянской семьи. В школе ей всегда ставили тройки за то, за что остальным ставили пятерки, ее мать никуда не брали на работу, все время ей тыкали, что она — дочь помещика. Бабушка всегда подозревала, что ее дворянство было одним из пунктов обвинения дедушки. Но я считаю, что суть не в этом, что это была простая децимация: то же, что происходило в Римской империи для подавления восстаний, когда казнили каждого десятого без выяснения вины. Так и здесь: было десять агрономов, одного выбрали и расстреляли, чтобы оставшиеся девять почувствовали мощь советской власти. Бабушка, как только смогла, перебралась в Куйбышев (сегодня Самара. — Прим. ред.) к своему дяде, бывшему морскому офицеру, который занимал высокий пост в железнодорожном управлении. У него была большая зарплата и уникальное по тем временам явление — двухкомнатная квартира. Дядю травили на работе. Однажды, после конфликта с сотрудниками, его зверски избили, влили бутылку водки в рот и привязали к столбу на рынке, после чего, не выдержав позора, он застрелился.

Моя семья пострадала от советского режима в трех поколениях. Речь не конкретно о Сталине и годах террора. Речь о том, что репрессии — порождение советской идеологии, а не наоборот. Иногда советизм слабеет, вместе с ним слабеет и механизм репрессий. При советской власти человек знал, что в любой момент могут приехать чекисты и уничтожить каждого десятого в доме, это порождало феномен перманентной истерики и вызывало чувство благодарности к власти за то, что десятым оказался не ты, а кто-то другой. Возникала своеобразная любовь к власти, ведь вам везет и первый, и второй, и пятый раз, и целый год не трогают. В конце концов, несмотря на дикие условия жизни, вы начинаете считать себя избранным, ведь судьба карает всех, кроме вас.