Он умер, как положено звездам, в Калифорнии, на берегу океана. Там даже в ноябре тепло. Он родился и вырос в Канаде, в Монреале, где так себе в любое время года.

Еврей, американец в первом поколении (корни где-то между Варшавой и Каунасом), он при первой возможности сбежал в теплые края, в Грецию, чтоб написать два плохих романа. Название второго, Beautiful Losers, стало пророческим: вот о ком он будет петь всю жизнь — о прекрасных неудачниках.

Коэн начал очень поздно, в 33 года. Первый же его альбом Songs of Leonard Cohen провел в чартах год, хотя в рекламу никто особо не вкладывался, музыка была некоммерческой, а время фолка, полагали, закончилось на четвертом альбоме Боба Дилана.

Он пел, как положено звездам, о любви. Но это трудно назвать любовной лирикой.

«Сюзанна приведет тебя в свое местечко возле реки,

Ты услышишь, как мимо проходят лодки.

И когда ты проведешь рядом с ней ночь,

Ты поймешь, что она сошла с ума,

Но именно потому тебе хочется быть рядом».

«Коэн по шкале отчуждения находится где-то между Шопенгауэром и Бобом Диланом, двумя великими поэтами пессимизма», — написали в The New York Times.

Кривясь и хмурясь, Америка приняла его. Во всяком случае, культурная Америка: его песни звучат в фильмах Олтмена и Пекинпа, с ним дружили Уорхол и Нико.

Но по-настоящему Коэн прославился в Европе. И в России, кстати — все-таки Москва делит культурное пространство с Берлином и Лондоном, как бы мы ни пытались отгородиться. Коэн стал любимой игрушкой интеллигенции. Виктор Пелевин, который до середины 90-х играл примерно ту же роль, цитирует Коэна в каждой книге. «Generation "П"» начинается эпиграфом из коэновской Democracy.

«Я люблю страну, но не переношу то, что в ней происходит.

И я не левый и не правый.

Просто я сижу сегодня дома,

Пропадая в этом безнадежном экранчике».

За 50 лет он выпустил 18 альбомов. Кажется, много. Но, для сравнения, Гребенщиков — большой, кстати, популяризатор Коэна — сделал в три раза больше за меньшее время.

«Несколько лет назад мы с Диланом пили кофе в Париже, — вспоминал Коэн. — В то время он исполнял песню Hallelujah на своих концертах и спросил меня, сколько времени ушло на ее написание. Я сказал: "Два года, почти целиком". Он был в шоке. Затем мы заговорили о его песне I And I и я спросил: "Сколько времени ты потратил на то, чтобы написать ее?". Он сказал: "Практически 15 минут". Я чуть не упал со стула. И самое смешное в том, что я соврал. На самом деле, на Hallelujah ушло почти пять лет. Конечно, и он соврал. У него, наверное, ушло минут десять».

В 80-е Коэн бросил гитару и взял синтезатор. Он перестал петь о сумасшедших женщинах и начал петь о сумасшедшем мире. Лучшие песни тех лет — политическая сатира Everybody Knows и революционный гимн First we take Manhattan. Песня, кстати, написана под влиянием левых радикалов из RAF — в наше время и в наших краях Коэна осудили бы за пропаганду терроризма.

«Все знают, что война окончена,

Все знают, что наши проиграли,

Все знают, итоги битвы были предрешены,

Бедные стали бедней, богатые богаче.

Вот как это происходит».

Коммерческий успех пришел лишь в нулевые. А следом и официальное признание. Поэтому в день его смерти с Коэном попрощался даже канадский премьер-министр. «Сегодня, — сказал Трюдо, — Коэн так же актуален, как в шестидесятые. Он был способен наколдовать любую человеческую эмоцию, и это сделало его одним из самых влиятельных музыкантов всех времен. Его стиль неподвластен капризам моды».

Хотя сам Коэн не очень-то любил всяких премьер-министров.

А теперь давайте просто его послушаем.