Одигитрия, где ты?

В закрытой серой клетке бесплодная масса женщин — в сумерках синеватые лысые черепа их едва заметно, но часто дергались от наступивших морозов.

Одну из них, смуглую, тощую, положили на грязное сено, мокрыми комьями устилавшее половицы. Подруги придерживали ее лысую голову, пока другие развязывали пояса и тесемки на рыжих лохмотьях, пропахших мочой и выделениями.

Девушки помоложе и покрепче принесли со двора две лохани снега и поставили их у тусклого огня, в котором тлели мусор, шелуха и обрывки тканей.

Женщине положили в рот кусок войлока, облепленный соломой. Над ней склонилась самая старая из них; старуха взяла в потресканные ладони ком подтаявшего снега. Когда он затвердел и начал капать, старуха приложила его к женскому животу. Снег, обжигая, потек вниз, к рыжеватым спутанным волосам, затекая между мягких, хотя и узких бедер. Она задрожала еще сильнее и принялась стонать, подрагивая лицом, которое казалось круглым и маслянистым. Она скулила, как будто измученное животное, как будто раненое насекомое в траве.

Снег все стекал и стекал, становясь горячее, чем тот тусклый огонек, на котором его растопили. Закрытую серую клетку постепенно заполняли стоны бесплодной женщины, сосавшей кляп, чтобы выпустить хотя бы несколько капель теплой слюны. Подруги подхватывали этот стон, который случайному гостю мог бы показаться даже сладострастным. Синеватые черепа дрожали, а лиловые от холода губы складывались трубочками, издавая скулящие гудки.

Когда закончилась первая лохань, растопили другую. Капли полились на твердые коричневые соски, обрамленные пузырями кожи. Она уже не чувствовала боль от обжигающего холода, но голова, оставленная рассудком, по привычке продолжала трястись, отбрасывая на прутья клетки нервные — и коричневые — тени.

Девушки, чтобы согреть подругу, растирали ее своими оголенными конечностями голубовато-бурого цвета. В клетке металлически запахло ржавой водой и женскими телами, источавшими липкие секреты.

Старуха время от времени расталкивала клубок из худых тел с тощими грудями, но не слишком мешала им змеиться вокруг замерзающей. В конце концов она поддалась общему движению, распахнула грубый халат и потерлась умирающим животом о живот мерзнущей бесплодной женщины.

Снаружи доносились глухие стуки: двое мужчин с безразличными лицами избивали друг друга. На снег падали густые струйки крови из их разбитых ртов. Пытаясь разорвать челюсти, они выдирали друг другу клочья из бород. В сумерках их голые силуэты роняли один другого на голубоватый снег, испещренный бордовыми прожилками, как нога замерзающей женщины.

Устав от драки, один из них поднял со снега разорванные штаны, натянул их и побрел к домам. Его победитель съел немного снега и зашагал в сторону клетки, где, разогнав девушек и старуху, принялся насиловать бесплодную, осыпая жирными поцелуями ее зарозовевшийся череп. Его твердые ноги вскоре задрожали в такт падучей дрожи оледеневшей женщины, вдруг прекратившей скулить, чтобы прислушаться к лаю бродячих собак, сбившихся в невидимую глазу стаю неподалеку от жилого массива. Победитель поднялся, отпил из лохани растопленного снега, обтерся соломой и пошел за своей одеждой, оставшейся на месте драки. В многоэтажках зажигались огни, девушки, ошарашенные, отходили от клетки, оставив подругу наедине с собственным дрожащим горем. Скоро и она поднялась, разгладила намокшее от слез и слюны масляное лицо и пошла в гастроном.

Снова стало светло. Солнечный свет рассекал оголенную лесополосу, застревая на подмерзших каплях, которые облепили тонкие березовые ветки.

Через посадки, продуваемый холодным закрученным ветром, бродил старик в черном потрепанном пальто с расплывчатыми следами побелки. Он опирался на трость, которой разгребал груды обугленных костей. Останки то ясно перезвякивали, то громыхали, то становились не слышны из-за вьюги. Старик поднимал некоторые кости, рассматривал, но вновь бросал обратно в общую кучу. Видно было, он и сам не знал, что делал на этом обнаженном кладбище, но он исступленно продолжал свои поиски, давя черепа за черепами, хрустевшие на снегу, как будто хворост. Стало тихо.

Он растоптал скелеты до того, что с них начали слезать обугленные клочья; вьюга поднимала их вверх и уносила вместе с мелкими снежинками. В городе началась бомбардировка. Небо стемнело, и горожане, не ожидавшие падения снарядов, вбегали в свои дома, на которые сыпались бомбы.

Ворохи кассетных бомб падали, как подбитые птицы, разворачивая стены хрущевок и современных кондоминиумов. Несколько снарядов упало на здание, где раньше была школа, а теперь — протестантская церковь. По городу поднялась густая черная пыль; воздух запах деревом, гипсом и кровью. Главный удар пришелся по центральному району, где теперь всюду лежали искалеченные тела. Бомбардировка продолжалась считаные минуты. Иные горожане так переполошились от страха, что разбежались прямо под снаряды, как муравьи на горящем полене, так и не успев понять свою гибель.

Хуже пришлось тем, кто успел укрыться в домах. Теперь под руинами, как в сладострастии, дрожали умирающие тела.

Они умирали по-русски, по-чеченски, по-украински, по-молдавски, по-киргизски, по-азербайджански, по-армянски, по-абхазски, по-грузински, по-литовски, по-осетински, по-дагестански, по-хорватски, по-сербски, по-боснийски, по-косоварски, по-шведски, по-немецки, по-испански; они умирали на польском, чешском, финском, узбекском, французском, арабском, турецком, белорусском, эстонском, болгарском, английском, урду, пушту и на словенском. Такую иерархию предсмертных вскриков я для себя составил.

«Перед концом времен наступит традиционный уклад общества»

Он думал об этом, разгребая завалы своего жалкого дома. Думал он о том, как все они поверили в то, что поворот к историческому спасет их от внешней агрессии.

По городу пошли танки и бронетехника. Машины уподобились животным. Их гусеницы, тяжело дыша, размалывали раскаленный асфальт и дробили пока что теплые тела погибших. Солдаты время от времени выбирались из бронетранспортеров, чтобы отдышаться январским воздухом, покурить папиросы и поискать кого-нибудь живого, чтобы отправить в лазарет или добить прикладом. Судя по всему, им приказали взрывать жилые дома, где могли укрыться снайперы. Солдаты закладывали взрывчатку, дома перекашивались, а потом оглушительно падали.

Через неделю от центрального района остался пустырь, усыпанный обломками бетона и гнутой арматурой. Местами были слышны взрывы, хлопки перестрелок, но, если не считать редких явлений убивающей жизни, город погиб.

Оккупанты вывесили свои флаги, которые несколькими цветами запестрели в промерзшем воздухе. Теперь солдатам захотелось удовольствий: урнинги, облаченные в хаки, бродили по городу, разыскивая все, что можно было изнасиловать и ограбить. Один раз они нашли девушку с четырьмя руками, которая позабавила их не только богатыми возможностями для изнасилования, но и тем, что у нее было в два раза больше рук, которые можно было ломать. Солдаты, насытившись уродкой, перебили ей все тридцать пальцев и вывихнули четыре предплечья. Когда ей сломали четыре предплечья, она, избавленная от конечностей, гусеницей спряталась под листком фиалки, стоявшей в горшке на подоконнике. Здесь, утешившись, она наконец-то смогла поспать, прикоснувшись мягкой пушистой щекой к разрыхленной сухой земле.

В городе почти не осталось электрического света, и все чаще в потемках голые мужчины дрались за бесплодных женщин. То и дело можно было выглянуть в окно и увидеть их дергающиеся тени — веселый стук-перестук кулачного боя, на который приходили посмотреть и солдаты. Они дымили папиросами и смеялись над косматыми бойцами, которые, победив, уползали в клетку к лысым девушкам, уже привыкшим к ним. Пока очередной победитель топтал свою жертву с блестящей кожей головы, старуха, тоже привыкшая, все так же поливала талой водой живот бесплодной женщины.

Под оккупацией настала весна, но травы и цветы не торопились вылезать из-под обледеневшего кровью и потом снега. С восточных районов еще доносились взрывы, а солдаты ходили по домам выживших, разыскивая партизан.

Люди продолжали ходить в церкви и мечети; на разбомбленном рынке понемногу возобновляли торговлю. На прилавках почти не было съестного, но зато торговцы предлагали китайскую одежду, ввезенную минуя таможню, которая уже давно не работала.

«Перед концом времен общество снова станет традиционным»

Велись споры о том, как заключать браки: в загсах или церквях? Собирались советы: одни говорили, что традицией следует считать браки, заключенные с согласия государства; другие были уверены в том, что государство родилось позже церкви.

Что и говорить, мои сограждане занимались саморазрушением, приближая свою гибель. Кто-то делал это от усталости, как я, а кто-то из-за врожденной озлобленности на жизнь. Вторые были мне в чем-то приятны, поскольку я мог объяснить свою жажду смерти, а они уже как будто топтались в своей гибели, как пожилая дачница неуклюже топчется в черноземе.

Когда закончилась бомбардировка, он с трудом поднялся, вытер лицо от бетонной пыли, стряхнул с одежды крошки кирпича и медленно вышел на улицу. Его возлюбленная при налете была в доме, от которого теперь остались груды тяжелых бесформенных блоков. За его спиной загудел и упал сбитый зенитным орудием бомбардировщик. Не оглядываясь, он подошел к развалинам дома и присел на обломки. Судя по гримасе и движениям, ему раздробило все левые ребра.

Собравшись с духом, он несколько раз выкрикнул имя своей возлюбленной. Скорее всего, она была чеченкой или ингушкой. Корчась, он прополз червем вглубь завалов. Еще несколько часов я поглядывал то на руины, то на молочное небо, надеясь увидеть в нем Одигитрию, которая всех бы нас избавила. Небо стемнело, и я увидел, как мой невольный друг умудрился разжечь небольшой костер, горевший в развороченных плитах упавшего дома. Всюду было тихо; где-то совсем далеко громко пели разрешенные песни. Несколько раз пролетели самолеты; к горизонту склонялся мерцающий спутник, отчетливо видимый в подмерзшем за вечер воздухе.

Стены уцелевших домов облепили снежные тараканы: дети, избавленные от школ, веселились, состязаясь в том, кто выше сможет бросить снежок. Многие давно стали сиротами, но еще не поняли своего горя или счастья, упиваясь свободой. Нередко под моим окном дети устраивали игры: они дрались за бесплодную женщину, которую изображал один из них. Потом (бесплодная женщина) / ребенок становился на колени и принимал на себя резкие жестокие движения (победителя) / ровесника, одетого в дубленку. Другие дети катались по снегу вокруг (совокупляющейся) / играющей пары. Никем не ожидаемые, они расходились, гремя палками по чугунным прутьям заборов.

За окном засвистел ветер, заглушая веселую гурьбу, и я вновь засмотрелся на моего друга, который развел костер среди плит.

Я не мог различить, сидит ли он возле огня, или это тень от арматуры притворилась тенью молодого человека с переломанными костями. Наконец, мои глаза устали, я лег на пол; ко мне подошла светлая фигура, и она сказала:

Ты мыслишь: «Раз я стоек в доброй воле,
То как насилье нанесет урон
Моей заслуге хоть в малейшей доле?»

Еще и тем сомненьем ты смущен,
Не взносятся ли души в самом деле
Обратно к звездам, как учил Платон.

Диктатор в главном зале своего дворца насиловал начальника государственной безопасности, положив его лысую голову на стол с мраморной чернильницей и прямоугольной печатью. Начальник госбезопасности тихо постанывал, роняя капли слюны на бумаги. Каждый раз, когда желтая капля падала на расстрельный список, диктатор бил его кулаком в щеку; от этого у начальника лицо поплыло и раскраснелось. Он был одет в спортивные штаны с тремя полосками.

Диктатор приказал ввести в зал школьниц. Охрана втащила через двери нагих девочек: сперва ввалилась их кожа цвета слоновой кости, затем, сопротивляясь, их руки, на которые были намотаны повязки с символикой партии.

Выстрел. Девочки закричали и попытались бежать. Тихо. Они были самого разного телосложения: кто-то по-детски пухлая, а кто-то долговязая, худая, и больше походившая на женщину с маленькой, почти незаметной грудью. Выстрел; диктатор поцеловал лысину начальника, оперенную белыми редкими волосами.

«Третью слева помиловать»

сказал он, не отрываясь от лысины. Третью слева девочку, дрожащую, вывели, другие ринулись за ней, но их разогнали автоматчики. Снова выстрелили, раздался крик; солдат ударил одну из девочек прикладом. Они начали срывать повязки. Диктатор велел каждой, кто сорвет повязку, отстреливать руку. Он совершал все более резкие движения, девочки падали замертво и падали замертво. Он прекратил насиловать начальника госбезопасности и подозвал к себе одного из охранников. Диктатор упал на колени и стал лизать сапог охранника. Он лизал его несколько минут, потом приказал растоптать каблуком дерьмо девочек, обделавшихся перед смертью. Пришли санитары, чтобы уносить тела.

Мрамор зала был обляпан тем, что диктатор выдавал за свое семя, распрыскивая из груши сгущенное молоко, разбавленное кипяченой водой.

«Меня попросили сдать белый панцирь. Я подчинился, зная, что мои коллеги понимают: с белым панцирем я был бы похож на того, на кого хотел быть похожим»

Повсюду расклеили объявления, приглашая на лекции шарлатана, который решил рассказать нам, что происходит в мире. Изголодавшиеся по развлечениям горожане выползли из своих убежищ и потянулись к разрушенному дому культуры.

Там, среди щебня и кирпича, установили генератор, чтобы шарлатан смог говорить через микрофон. Этот старик, одетый в форму несуществующей армии, рассказал нам о космических силах, питающих нас, он рассказал нам о контактах с дэвами и прочими духами; он рассказал об особой исторической роли нашего несчастного народа, сидящего перед ним, ковыряя занозы в грязных пальцах. Он рассказал, почему в нашей стране не осталось административного деления, но мы его не слушали, больше думая о том, что перед скончанием времен вернется традиционный уклад общества.

Во дворе избивали педофила; не потому, что до него кому-то было дело, но потому, что мы научились забавляться, как наши оккупанты. Особенно раззадорившиеся парни предложили его оскопить и изнасиловать. Пока одни продолжали разбивать ему зубы и десны, другие побежали искать достаточно массивное полено, чтобы прижечь ему мошонку. Для этого один юноша даже пожертвовал лоскут своей рубашки; ткань намотали на полено, смочили каплей керосина и подожгли. Педофил не сопротивлялся; время от времени нам казалось, что он, как и мы, получает наслаждение от издевательства. Из дома культуры еще доносились речи шарлатана, когда мы поняли, что педофил уже мертв.

Отдышавшись, я засмотрелся на развалины православного храма. Его обугленные стены зияли черными дырами, через которые можно было разглядеть остатки фресок, обломки икон, деревянные фигуры и кресты, свалившийся иконостас, какую-то утварь и несколько скорченных человеческих тел. Разглядывая этот храм, я понял, что смотрю на глаз, исколотый тысячей иголок. Солнце, клонившееся к закату, бросало на этот невидящий глаз оранжевые полосы, от которых его черные зрачки еще ясней открывали свое искореженное нутро. Я моргал, ясно видя свои веки, смыкавшиеся и открывавшиеся, чтобы я с каждым разом все яснее видел то, что мне приходилось видеть.

Отвлечь меня удалось только хлюпанью грязи под сапогами мужчин, куривших едкие папиросы и обсуждавших что-то свое. Я тщетно напрягал слух, чтобы понять, о чем они разговаривали, но слышал только голоса, говорившие друг с другом, но не ронявшие ни одного понятного мне слова. Мне даже трудно было понять, кричат они или же перешептываются — меня все оглушал вид искалеченного человеческого глаза, лежавшего в руинах под солнечным куполом. В июне начались этнические чистки.

«Ты когда-нибудь занимался любовью с рожавшей женщиной?»

насиловать я могу только с другими ребятами которые нападают на нее вдесятером тогда я перестаю чувствовать себя насильником я растворяюсь в них и она не узнает кто мучает ее он чувствует одни только механические движения и пока я *** эту девку другие что видят меня делают меня невидимым и мы содрогаемся — она — насилуемая — мы — насильники — она теряется, ее горести уходят, становятся ничем, и мы становимся — никем — неодушевленное и одушевленное наконец-то сходятся в одну точку

Звездное небо сегодня необычайно яркое, лишенное оттенков: черное и искрящееся, оно напоминает мне о поездке в Брно, где я зашел в ювелирный магазин, чтобы купить подарок для Милены. Асфальт искрится, повторяя это необычное и спокойное небо — я упираюсь в него, асфальт, локтем. Созвездие Ориона кажется близким, недостоверно крупным — дурной знак. Холодный воздух — в голове путаница, и сентиментальные позывы заставляют меня погладить ложбинку на асфальте, оставленную бронетехникой; я погладил эту складку, думая о женской ключице. Дом зиял выбитыми окнами, я думал о том, как небо над моей головой похоже на дорогу под моими руками с воспаленными и разбухающими пальцами. Теперь все складывается в стройную картину: Чехословакия — брошь — небо со звездами — асфальт, по которому проехали машины и на котором я теперь лежу, тщетно пытаясь уснуть под пение боснийских добровольцев. Задремав, стал думать фразами: «Американские кассетные бомбы на Белграде, американские кассетные бомбы на Загребе, американские кассетные бомбы на Берлине, американские кассетные бомбы на Минске» — это та жуткая разновидность сновидений, которая приходит словами, а не образами. Ладонью я растопил лужицу, замерзшую тонким льдом. Надежды нет — есть только боснийские добровольцы, которые поют, греясь у косматого огня. Есть, вернее, был такой русский писатель — Алексей Толстой. Он описывал полет на Марс: в этом тексте, насколько мне помнится, не было ни интриги, ни трагедии, ни смысла — только описание поверхности Марса и описание Солнца, уходящего за горизонт, косматясь, как этот огонь. Слетать бы ему в Югославию. Навязчиво повторяю про себя: «Восточная Европа, Восточная Европа…» Это мы живем в Восточной Европе. Это они живут в Восточной Европе. Как пройти в Восточную Европу? Пройдите по улице, сверните на перекрестке направо, и вы увидите Восточную Европу. Где вы работаете? Я работаю в Восточной Европе. А вы? Я тоже работаю в Восточной Европе. Вы серб? Нет, я хорват. Позвольте мне рассказать о себе. Я надеюсь, что эта тема будет вам интересна. Я родился в Вуковаре. Мой дедушка был усташем. Моя бабушка работала на заводе. Мой дедушка погиб на войне. У него был сын, он стал моим отцом. Моя мать работала на заводе, как моя бабушка, мать моего отца. Отец хотел стать инженером, но во времена Тито у него не получилось получить хорошую работу. Тогда он стал контрабандистом. У меня есть хобби. Давайте я расскажу о них. До войны я любил заниматься спортом и мечтал стать футболистом. Мой любимый клуб — «Наполи». Марадона — лучший футболист в мире. Надеюсь, «Наполи» снова станет чемпионом. Но футбол не единственное мое увлечение. Я люблю музыку. В отличие от моих ровесников, я предпочитаю классику: Шуберта, Бартока, Перселла и особенно Баха. Бетховен, Моцарт и Вагнер мне не нравятся. Мои друзья шутят надо мной, потому что они предпочитают рок, электронную музыку и рейв. Я не употребляю наркотики. Мне не нравится алкоголь. Но я курю. Это очень плохая привычка, но бросить очень тяжело. Закурю-ка и продолжу. Думаю, вы уже поняли, как я здесь оказался, учитывая, что я родился и вырос в Вуковаре, а мой дед был усташем. Военным преступником, если называть вещи своими именами.