Додола

1

В то лето не было дождей. Пахомины жили в конце просеки, и вода в трубе до них не дотекала. Соседи разбирали на полив. Пахоминым доставался ржавый ручеек. Мушкина бабушка скапливала из ручейка лейку — долго, терпеливо. И тоже шла поливать. Жизнь помидоров и огурцов была важнее человеческих нужд.

Маша с дедом вешали себе на грудь разрезанные сверху пакеты из-под молока и отправлялись за малиной. Лес начинался сразу за забором садового товарищества — расчерченного квадрата, внутри которого были домики, линии и участки по шесть соток.

Лес был древний. Когда им только выделили участок — свой, личный, отобранный у чащоб, дед корчевал с него вековые пни. Неделями горели костры. В лесу не было троп, один бурелом. Мушка с дедом продирались с трудом. Радовались, когда им встречались упавшие стволы. Тогда можно было идти по ним. Один раз Маша упала, окорябалась. На спине проявился длинный фиолетовый росчерк. Дед нес ее тогда до дома, она качалась в его руках, неудобно провисая попой, стучась ухом о старую летную куртку, которая пахла соляркой, кожей и немного — кладовкой.

Малина была в самой чаще — темная, фиолетовая. Маленькая и сладкая. Они вставали и, как медведи, обирали один куст за другим. Складывали ягоды в пакеты из-под молока, которые висели на груди. Так удобнее: руки свободны и малина не мнется. Иногда дед поворачивал вправо, на шум поля. Они вылезали из леса на его край. Поле ходило волнами. Далеко, между зеленым и синим, ехали машины. Прямо по линии горизонта.

С другой стороны леса было Черное озеро. С обрыва оно смотрелось густым, как лужица нефти. Дед объяснял, что оно очень глубокое, поэтому черное. «Возможно, там водятся чудовища», — думала Маша. Она представляла, что в этой дыре, заполненной темной водой, лениво и неприятно шевелится кто-то скользкий, длинный, с щупальцами и небольшой головой, полной острых зубов.

Дед говорил, что у каждого леса есть хозяин. Лесная душа. И что однажды он видел такого.

— Вот на берегу похожего озера я и лежал, — рассказывал он. — Когда сбили. Упал на оккупированную территорию. Фашистскую то есть. Ноги сломал. Парашют — повезло — утонул. Ноябрь. День лежал, старался не шевелиться, в грязи. Тут он и подошел. Весь в морщинах, как в ветвях. Большой, с дерево вот это. Руки до земли. На черном лице белые глаза. Посмотрел на меня, в зубах поковырялся — они пнями изо рта торчали, а рот — как разлом. Казалось, если засмеется, то голова пополам и сломается. Поднял плетню с четырьмя пальцами и ткнул в сторону. Потом по спине моей ногтем провел — и ушел. Туда я ночью и пополз. Куда он мне указал. За шесть часов добрался до наших. Так и спасся, — и дед качал головой, и колосок травинки, торчащей изо рта, тоже покачивался.

В лесу было влажно и прохладно, но, когда они выходили на просеки, земля под ногами начинала ломаться, как тонкий лед. Дед брал бочку, взваливал на тележку, привязывал синей тесемкой, катил на источник. Бабушка водила вилами по зеленой воде в заросшей старой ванне, что стояла около дома, и приговаривала:

пыль и дым и грязи хруст

мать дождя, приди на вуст

приди вылей воду в дар

погаси жары угар

Но ничего не помогало. Вместо дождя Маша с бабушкой увидели на краю садового товарищества два небольших смерча — длинные серые ноги гигантского слона. День был тихий, ни ветерка. Смерчи стояли неподвижно, крутили пыль, как будто размышляли. Мушка вжималась в бабушку и боялась. Одновременно со страхом хотелось подойти и дотронуться. Ей казалось, что сунь она палец внутрь смерча, тот сразу же рассыплется. Магия закончится, крутящийся столб превратится в песок.

2

Ни грозы, ни ливня, ни тучи, ни облачка.

Сердцем их дома был вагончик. Его поставили первым, когда корчевали пни, ровняли землю для грядок. Потом вагончик оброс верандой, комнатой, крыльцом и туалетом. Получился дом-конструктор. Под надстроенной крышей был даже настоящий чердак. Засыпая, Мушка слушала яблоню, смотрела на фонарь. Листья шумели со звуком тасуемой колоды карт. Близился день ее рождения. Она переводила взгляд на шкаф и мечтала, чтобы все пространство от шкафа до потолка было заполнено коробками с Барби. Она хотела Барби, и ее мужа Кена, и их дочку Келли, и подружку Барби Челси. Она хотела платья, и пластмассовый дом, и коня. Она лежала и мечтала, что заснет перед днем рождения, проснется утром, а на шкафах — розовые коробки. До самого потолка.

И еще бисер. Когда Маша видела бисер, ей хотелось до него дотронуться. А когда она погружала пальцы в коробку, у нее появлялось чувство. Ей казалось, что в животе что-то двигалось по замкнутой линии, похожей на цифру восемь, и она, замерев, слушала большое ошеломляющее движение внутри своего маленького тела. Маша мечтала, что приедет мама и подарит ей гору разноцветного бисера, она возьмет иголку, проденет в нее нитку, будет осторожно брать двумя пальцами маленькую прозрачную бисерину с цветом лишь у самой дырочки — окрашенная слеза — и нанизывать одну за одной. Из беспорядка в коробке получатся красивые бусы. Она сделает бусы себе, и Барби, и Челси, и Келли. Она будет расчесывать им волосы розовой расческой, ее называют массажной, но напоминает она пасть чудовища из Черного озера. А еще мама привезет свежий хлеб и докторскую колбасу, сделает большой бутерброд, Маша будет кусать, жевать и знать, что это самый лучший день рождения в ее жизни.

3

Мушка дружила с дочкой председателя Надькой и с Олюшкой-коробкой-из-под-обуви. Все в поселке были в курсе, что Олюшка родилась раньше срока и весила 700 грамм. Домой ее принесли, обложенную ватой, как елочную игрушку, в обувной коробке. Прозвище в младенчестве оторвалось, но лет в пять про коробку кто-то вспомнил в разговоре, и оно прилепилось обратно. Так и осталось.

Вместе они кормили народившихся под будкой охранника щенят — бледные животы со столовую ложку, прямоугольные тела, похожие на шерстяные пирожки. Вместе перебегали трассу — в соседнюю деревню, хоть дед Мушке запрещал. Но там были коровы, большие, как грузовики. Телята жевали Машкины штаны, выпуская из ноздрей теплый воздух, как из фена. Она колыхалась от страха, восторга, нежности и, не зная, как совместить в себе эти чувства, смеялась.

Однажды корова зацепила рогами Олюшку, швырнула в сторону. Метнулся продетый через лоб серебристо-черный месяц. Олюшка полетела легко, описала дугу, теннисным мячиком отскочила от забора. Где-то вдали, в вымени у коровы, начало гудеть, поехало к горлу, она разжала черные губы, выпустила громкий звук: аууммм. Олюшка уже стояла на ногах: правое ухо набухало синим. Чпок-чпок-чпок — на каждом крылечке появилось по бабульке. Одна из них, лицо больше головы, нос больше лица, оперлась о перила короткими руками, открыла рот, начала кричать. Маша увидела белые зубы. Больше в деревню они не бегали.

За девочками ходили собаки: Динка, Кефир и Пастила. Пастилу год назад насмерть сбила машина, но Надька уверяла, что видит ее, а иногда вскрикивала:

— Смотрите, Пастила! Где-где, вон там, в кустах! Вы слепые просто.

Кефира она таскала за передние лапы, дергала за хвост. Говорила:
— Он бесподобный, с ним можно, — и пальцем качала колтуны на впалом животе. Кефир улыбался зубами, вилял всем телом.

4

В третью июльскую пятницу Машкина бабушка нашла под сливами мертвого крота. Крот был серый, лапки розовые. Бабушка лопаткой вырыла ямку, Надька завернула крота в салфетку, сверху насыпали слой земли, слой муравьев, слой земли, семена травы. Положили камушек с отломанным боком — изначально он был круглый, а теперь стало видно, что внутри у него торт медовик.

— Раньше, чтобы вызвать дождь, приносили в жертву животное, или хоронили глиняную куклу, — сказала бабушка. — Пусть этот крот принесет нам грозу. Спойте песню Додоле.

— А кто это? — спросила Олюшка-коробка-из-под-обуви.

— Кто-кто, богиня дождя, ясно, — ответила за бабушку Маша.

После похорон обедали, после обеда пошли лежать на поле. Было жарко и ярко, Машка задремала. Вдруг почувствовала — слева за волосы кто-то тянет. Потянула в ответ и поняла, что Надька жует ее косичку.

— Я корова, — объяснила она ей шепотом, чтобы не разбудить Олюшку. И добавила, специально картавя: — Ты холесая. Ты такая кьясивая!

5

С каждым днем становилось суше. Преждевременно желтели листья. Клубника в обезвоженном унынии сложила на землю вялые усы. Обмывая Машу из бочки, бабушка не забывала приговаривать:

— Как на тебя льется вода, так чтобы дождь обливал землю!

Но он не обливал.

— Я все узнала, — заявила Надька. — Нужно устроить праздник Додолы.

И ткнула пальцем в книжку. Мушка увидела рисунок: девушка, обмотанная ветками, украшенная цветами, бежит по деревне с венком на голове, а люди поливают ее водой из ведер.

Надька торопилась. Она направилась мимо Маши — к бабушке.

— Я всю ночь читала про дождь, — тараторила она. — Знаете, почему в Англии говорят: «итс рэйнинг виз кэтс энд догс»? Потому что в Лондоне дохлых кошек ливнем с крыш смывало по водостокам! И они правда текли по улицам.

— Наденька, что ты хочешь? — спросила Машина бабушка.

— Давайте Мушку нарядим Додолой! — Надька не стала терять времени. — И по линиям проведем. Все ее будут водой обливать. Я договорюсь. Я и песню из мультика знаю:

дождик, дождик, пуще

барабань по крышам

будет травка гуще

а деревья — выше

Дед в синих ситцевых трусах делал зарядку и ждал последние известия.

— Ерунда какая! — буркнул он и ушел в дом.

Мушка поняла, что ему ее жалко. Из окна зашипели новости. На прогнозе погоды дед сделал погромче, чтобы всем было слышно:

— До конца июля ожидается засушливая погода. Температура воздуха завтра составит плюс двадцать восемь градусов. Осадков не ожидается.

Украшали Мушку тщательно, с любовью. Бабушка приметала еловые ветки к резинке от трусов. Получилась юбка. Из трех лопухов сделали пончо, надели поверх купальника на плечи. Надька сплела венок. Он был лохматый и колол лоб. Под конец с веранды вышел дед и повязал ей на шею платок в мелкую ромашку — на манер пионерского галстука.

Маше потом вспоминались отдельные лоскутки дня: обширная баба Валя с деревянным ведерком из бани; Кефир, Динка и Пастила, застенчиво тявкающие на каждого, кто обливал ее; трехлетний Светик с разбитой коленкой; ребята, выбежавшие на просеки с чайниками и кастрюлями (в голове крутилась строчка из стишка, под который они с Надькой делали массаж: «…и посыпался горох»); сухой, как лавровый лист, Олюшкин отец, держащий ковшик со смятым боком; спящие одной кучей щенята под будкой, похожие на грязную детскую шубку. И Димка на велосипеде, выливший на нее целое ведро холодной родниковой воды, которая ошпарила кожу и смыла наряд.

6

Дождь все равно не пошел.

В 21.30 по второму каналу показывали сериал «Оно». Дети собирались в большом доме у Надьки, смотрели вместе. Фильм был с неприятными сценами, от которых не оторвешься: из душа текла кровь, вместо слива в раковине крутился голубой глаз. Клоун отвратительно хохотал. Когда сериал заканчивался, в темноте было страшно идти домой. Ребята развозили девочек на велосипедах. Ехали и причитали:

— Ну как же так. Мы же все сделали по книжке. И Машку нарядили. И песни пели, и плясали, и воду последнюю лили. Тоже мне, Додола…

Мушка ехала у Димки на багажнике и тащила за собой вину за случившееся. Дома в кровати она зло смотрела на пустое пространство над шкафом. Пространство, которое в ее воображении давно было заполнено розовыми коробками. «Хочу, чтобы была гроза, — думала она. — Завтра. Весь день. Всю неделю!»

— С днем рождения! — кто-то дергал ее за нос. — Просыпайся, кукареку, все петухи уже встали и спешат тебя поздравить!

Маша вытянула руки, обняла маму. Прижалась к родному.

— Семь лет! Ура! Страшно подумать, в школу в сентябре, — говорил дед.

Маша не хотела слезать с маминых рук. Целовала ее в шею. На всякий случай глянула на шкаф. Пусто.

— Пойдем завтракать, — сказала мама. — Я отпуск взяла. На две недели. Жалко, что погода испортилась.

Машка сама слышала. Стучало по крыше. Шуршало по окнам. Звенело о подоконник.

На столе был чай, бутерброд с колбасой и коробка бисера. Бабушка посмотрела на Машу и улыбнулась. По разлинованным, как лимонный пирог, окнам веранды текли струи дождя. Вдалеке гремело. Мушка села маме на колени и представила, как хозяин леса бродит сейчас в чаще, гладит деревья, и голова его ломается от улыбки — пополам. Дед крутил ручку радио в поисках последних известий. Из-за грозы ничего не ловило.