Иллюстрация: GettyImages
Иллюстрация: GettyImages

2:2

— Хочу, чтобы ты был грубым со мной

— Буду грубым ))

— Ну вот и отлииично

— Хехе ))

— Почморишь? Мат, чмор, плевки, шлепки

— У меня аж встал

— Мммм. Под собой позажимаешь?

— Могу в наручники тебя заковать и *** жёстко

— Отлииично. Я по аналу девственник, не пугает?

— *** [врешь]

— Правда. Сам увидишь

— Ну как я увижу, у тебя там девственная плева, что ли?

— Значит придётся поверить на слово

— Ну трахнуть-то тебя можно будет или ты не даёшь?

— Можно

— Ммм

— Если аккуратно только

— А сколько тебе лет?

— 18

— Конечно, аккуратно

Интернет перестал работать. Ива закрыл приложение и поглядел в окно, провожая грязные перроны, на которых курили некрасивые толстые женщины и уродливые мужчины, они не обращали внимания ни на Иву, ни на его поезд, на переездах машины терпеливо ждали, пока Ива проедет, в домах вдоль железной дороги зажигался свет, Ива думал о том, сколько ненужной бесполезной жизни происходит вокруг: люди ходят на глупые работы, плетут интриги против коллег, едут домой на электричке, смотрят на красивого парня или девушку на противоположной скамейке, у них туманится взор, встаёт член или увлажняется влагалище, но красивые парни и девушки им заказаны, приходится возвращаться в свою маленькую, пропахшую вареным луком квартиру и не заниматься никаким сексом, независимо, есть рядом супруг или нет. Они смотрят телевизор, верят в бога, в президента и в переселение душ, у них живёт в сердце первая любовь, воспоминание о том, как летнее платье так приятно щекочет лодыжки, и солнце слепит глаза, пахнет мокрым асфальтом и березовыми сережками, и на душе легко, и хочется бежать, лететь куда-то, потому что так хорошо больше никогда не будет, господи! И они правы — не будет. Они рожают детей, делают ремонты, разводятся, снова выходят замуж, опять разводятся, ругаются насмерть с детьми, выходят замуж, в промежутках трахаются с тем и с этим, пробуя мужчин на зуб, а потом вдруг умирают от рака поджелудочной железы. Стоит ли эта наполненная страданиями жизнь того летнего дня, когда только и можно было ощутить счастье? Американцы даже в Конституции написали, что человек имеет право стремиться к счастью, но они ошиблись: право-то он, может, и имеет, но стремится прочь от счастья, оставляя его за спиной.

Ива не стал останавливаться дома, боялся, что накроет ненужными сантиментами. Друг дал ключи от квартиры в центре, Ива взял напрокат машину: надо было много ездить — мама с мужем жили последние годы на даче, морг и крематорий находились в разных местах, к тому же Ива хотел обладать свободой передвижения.

С утра поехали на дачу за маминым мужем, брат боялся, что тот не сможет сесть за руль. Ива подумал, что Слава, наверное, единственный, кто по-настоящему горюет по маме, хотя и ему досталось от ее сложного характера.

Раньше Иве было тяжко в родном городе. Он приезжал сюда лишь по самым неотложным делам, старался разобраться со всем как можно быстрее, часто менял билеты, чтобы вернуться раньше. Ему казалось, что, уехав в Москву, он сбежал из тюрьмы, из узкой камеры условностей и правил, от надсмотрщиков, что были строже Прокруста и пресекали любую попытку подняться над собой. Каждый раз возвращаясь домой, Ива мысленно надевал чёрный плащ и широкополую шляпу, чтобы тюремщики не узнали его. С напускной уверенностью ходил он по улицам, знакомым, как коридоры собственной квартиры, но в глубине таился страх: а вдруг разоблачат, а вдруг не выпустят.

В последние годы это чувство ушло. Ива с одинаковым безразличием мог гулять по Парижу или Риму, в Москве он чувствовал себя дома, во всех остальных уголках планеты — туристом.

— Куда ты гонишь, тут камер понавешали.

— Да я разве гоню?

У морга Иву, его брата и маминого мужа ждала деловитая женщина. Она поздоровалась с Ивой так, будто они были давно знакомы, но Ива не помнил её, оказалось — соседка. Она взяла Иву за плечо и проникновенно посмотрела ему в глаза: «Ну как ты? Держишься?» Ива виновато улыбнулся и ответил, что да, в порядке. На душе стало противно, всё это было невероятно пошло, приходилось играть какую-то новую для Ивы, неприятную и неподходящую ему роль. Он не любил маму, ему было жаль, что она умерла, ей и 58 не исполнилось, но он не чувствовал ни горя, ни боли утраты, ему было безразлично. Если бы вот, скажем, Заяц вдруг попал под машину, то Ива бы расстроился, хотя знал Зайца всего пару недель. А мама? Ну умерла. Пожила и умерла — все там будем.

В морге было грязно, тесно и суетно. Древних старух вели на отпевание в соседнюю с главным кабинетом часовню, старухи шамкали, еле волоча своими палками. Толпа молодых чеченцев ввалилась с цветами, один, симпатичный, перехватил Ивин взгляд, Ива покраснел, чеченец презрительно отвернулся. Брат стоял с отсутствующим видом, было видно, что ему тоже неуютно. Только неизвестная соседка и мамин муж чувствовали себя в своей тарелке, они всё знали, всё понимали, так было нужно. Ива подумал, что, наверное, чем ближе к собственным похоронам, тем больше разбираешься в разных тонкостях, тем вольготнее чувствуешь себя в морге и на кладбище — готовишься, набираешься опыта.

[blockquote]Организацию похорон поручили агенту, так что Иве нечем было заняться. Он сидел дома, пролистывал «Фейсбук» в ожидании новых постов, ни один из которых ему не хотелось даже лайкнуть[/blockquote]

Зашли. Слава с братом сели напротив здорового мужика в белом халате, Иве места не хватило, он прислонился плечом к стене, будто зашёл на минуту и должен вот-вот уйти, будто перемена в школе, стоишь возле класса и ждёшь звонка. Халат выдал Славе лист бумаги (Ива достал айфон) и принялся обстоятельно объяснять процедуру, проговаривая каждое слово и каждую сумму, как терапевт, что втолковывает больному ребёнку, зачем надо пить горькую микстуру: «Вскрытие прошло вчера, оно было бесплатным, сейчас мы вам подготовим медицинское свидетельство. Его надо будет подождать часа полтора. За день до похорон нужно принести вещи покойной. С 9 до 11 утра. При сдаче вещей заплатить 5000 рублей. Если есть фото, надо принести его вместе с одеждой. Фото подписать. Все эти вопросы со справкой, с одеждой может решить агент, вот тут её телефон, можете позвонить. Также у нас при больнице есть две часовни: малая и большая. Отпевание в малой стоит 5000 рублей, в большой — 7000 рублей. Мы предлагаем услуги бальзамирования. Тела у нас хранятся при температуре три градуса, как положено по правилам, но мы не можем остановить естественные процессы. У вас вот, к примеру, посинение правой стороны, отёк, трупные пятна на руках. Есть ещё желтизна, но мы можем устранить только те процессы, которые наступили после смерти. Всё, что было до смерти, останется. У покойной были, очевидно, проблемы с печенью, от того и желтизна, её убрать не получится. Мы предлагаем три вида бальзамирования: работа только с лицом, удаление трупных пятен, синяков, которые появились после смерти — это стоит 7800 рублей. Есть частичное бальзамирование, которое включает в себя лицо и руки, а также санитарную обработку тела. Это стоит 10 900 рублей. И полное бальзамирование, куда входит бальзамирование внутренних органов. Вы понимаете, хоть сейчас и не жарко, но процессы определённые происходят, и тела начинают пахнуть. Чтобы не было неприятного запаха, мы советуем делать полное бальзамирование. Это стоит 15 400 рублей. Также отдельно оплачивается фиксация головы и рук, чтобы головка в гробу не заваливалась. Это тысяча рублей. Ну что, определились, какое бальзамирование будем делать?»

От цифр у Ивы закружилась голова, он почувствовал себя лишним. Слава уверенно достал из толстого, набитого документами бумажника деньги и заплатил за полное бальзамирование. Иву вроде как никто ни о чём не спрашивал, впрочем, ему было наплевать. Выписав чек, детский доктор вытащил альбомы с венками, Слава с братом рассеянно их пролистали. «Ну я так думаю, лилии? Она любила лилии», — сказал Слава, виновато оглянувшись. «***, ну какая теперь разница, что она любила?» — подумал Ива и кивнул. «Гроб, — продолжил парень в халате. — У вас покойная была женщиной объёмной, ей потребуется двойной гроб. Если будете обращаться к услугам нашего агента, она вам всё объяснит». «Какая тщетность бытия, — улыбнулся про себя Ива. — Всю жизнь сидишь на диете, а как умрёшь — положат в двойной гроб».

Организацию похорон поручили агенту, так что Иве нечем было заняться. Он сидел дома, пролистывал «Фейсбук» в ожидании новых постов, ни один из которых ему не хотелось даже лайкнуть, переспал с двумя парнями из «Хорнета».

Вечерами было совсем скучно: середина недели, друзья давно обзавелись семьями и работами, встречаться никто не хотел. Ива решил наведаться в сауну, тем более что до неё можно было дойти пешком. Он спустился на улицу и надел наушники: второй фортепьянный концерт Шостаковича, сразу вторую часть. Она всегда заставляла его думать об этих грустных зимних дворцах на заснеженных набережных. Музыка падала вместе с пушистыми белыми хлопьями, кружилась в голове, к глазам подступали слёзы, дыхание захватывало. Оркестровая партия казалась лишь фоном для фортепьянной тоски — вечной, глубокой, проникающей в душу, как сырой холодный ветер, что пробирает через тёплое пальто. «За любое удовольствие ты заплатишь болью, — тянул рояль. — Любое».

Как и все гей-заведения в России, «Море» не объявляло о себе опознавательными знаками — освещённый лампой дневного света спуск в потусторонний мир подвала безликого панельного дома, скалистая щель в измерениях, жилище Циклопа, вместо камня закрытое массивной стальной дверью. Первый раз Ива долго искал и стеснялся спросить, пока не обошёл весь квартал и не удостоверился, что ошибки быть не может. За тяжёлой тюремной дверью был тамбур, за ним ещё одна дверь, две двери не могли оставаться открытыми одновременно, так что входя в эту городскую пещеру, ты на минуту оказывался заперт в узком вневременном отсеке. На reception за семью замками сидел кассир Захар с мелированием под черепаховую кошку и необычайно длинными ресницами. Безопасность черепахового Захара и посетителей охраняли внушительные церберы в чёрном с непременными проводами в ушах, лаять они не лаяли, но осматривали всякого входящего свысока, будто показывали: мы к этому борделю отношения не имеем, нам с местом не повезло, но работа есть работа. Захар, завидя Иву, всякий раз взмахивал тонкой рукой с лакированными ногтями и повизгивал, растягивая гласные, изображая томность: «Привет, привет. Ой, снова столичные гости! Сегодня повезло тебе, киса, много нового мяса». Или, если нового мяса не было, Захар переходил на театральный шёпот, делая глаза в сторону охранников, которым этого слышать не полагалось: «Ой, рыба моя, сегодня такая грусть-тоска, что даже не знаю. Что? Будешь брать?» Тоска или нет, идти в этом городе было некуда, так что Ива заплатил за вход и спустился в раздевалку.

Закрытые шкафчики рассказывали, много собралось народу или нет. Сегодня большая часть их пустовала, значит, скорее всего, пришли только старые обитатели подземелья: на секс рассчитывать не приходится, но чем чёрт не шутит. Иве казалось порой, что в отличие от него постоянные посетители приходили сюда вовсе не за ***, иначе чем объяснить, что с появлением смартфонов и вездесущего «Хорнета», они появлялись здесь несколько раз в неделю? Ива и себе не смог бы ответить на этот вопрос, хотя ему нравилось рационализировать, что в сауне всегда видишь «товар лицом», а знакомства в интернете порой приводят к разочарованиям. Или, может, даже нелюдимому Иве было важно иногда провести вечер в кругу людей, которые вне «Моря» интересны не были, но здесь составляли тайную общность, ложу посвящённых, говорящих на одном, пусть и не очень утончённом, языке. В сауне было тепло. Ива вспомнил, что труп его мамы лежит сейчас при минус трёх и подвергается естественным процессам. Интересно, что они с ней сделают? Мама была красивой женщиной, хоть в последние годы сильно располнела.

Ива разделся, повязал полотенце вокруг талии и вошёл в бар. Ярко освещенная стойка с мускулистым барменом Максимом походила на залитую софитами сцену в полутёмном кабаре, по углам стояли круглые дешёвые столы и длинные деревянные лавки с непромокаемыми седушками в тёмно-красных маках, на которые бросал с потолка фривольные блики блестящий шар — привет из школьных дискотек 90-х. Эта убого-провинциальная обстановка очень подходила сауне, даже не гей-сауне, а обычной — с бильярдом, проститутками и толстыми чиновниками, пьющими пиво из огромных запотевших кружек, широко расставив слоновьи ноги, между которыми под тогой простыни чернеют их бородатые мошонки. Среди завсегдатаев «Моря» был и такой чиновник, представлялся он Вячеславом Александровичем, но вся сауна звала его Славичкой. Он всегда приходил с выводком молоденьких пацанят, которых называл жирафами. Они и правда были все как на подбор худые, длинные и молчаливые. Ива никак не мог определить, были они эскортом или просто составляли компанию не лишённому шарма, хоть и очень корпулентному Славичке, восседавшему посреди них престарелым Сарданапалом. «О, смотрите кто к нам пожаловал! Главная московская шлюха! Оставь одежду, всяк сюда входящий! Ну садись, садись, проходи, — Славичка повсюду чувствовал себя главным и обращался с остальными по-хозяйски радушно. — Ну, расскажи-ка, милая, где была, расскажи, красивая, с кем спала».

— В Риме был, — ответил Ива, он не терпел говорить о себе в женском роде.

— О-о-о, ничего себе разъезжают наши ребятки. Ну и что там вечный город? *** [шлюх] много?

Ива старался в подробности не вдаваться, но и не обижать Славичку односложными ответами. Славичка весь состоял из советских предрассудков, не близких даже Иве, хотя он тоже родился и вырос в СССР. Он делил всех на актов и пассов, не верил в бисексуалов. Славичка был уверен, что би — продукты комплексов, которые обычных гомосексуалов заставляют спать с женщинами, а любой универсал на самом деле пасс, который из-за внутренних проблем хочет казаться актом. Иву он записал в пассы, но Иве это льстило — значит, Славичка относил его к той же категории, что и своих жирафов. Славичка был уверен, что любой симпатичный молодой человек ищет спонсора, иначе и быть не может, потому что не бывает никогда. Когда Ива был юн, Славичка предпринимал попытки присоединить его к жирафовому стаду, но Иве даже его дружеские похлопывания по колену были не очень приятны, что уж говорить о возможном сексе с человеком-горой.

«Ну что же, краса моя, придётся тебя сдать обратно нашим депутатам, жаль будет с таким расставаться», — сказал вдруг Славичка, и окружающие его юнцы одновременно прыснули, как будто за невидимыми кулисами помощник режиссера поднял оскаровскую табличку LAUGH. Ива не совсем понял, что имелось в виду.

— Ты в Рим ездила или на Луну, подруга? Принимают такой закон, чтобы забирать детей из пидорских семей. Так и тебя у нас заберут.

— Всё бы вам шутки шутить, скоро в лагеря начнут отправлять, дошутитесь, — мрачно сказал вошедший Олег, красноносый и краснощёкий, вечно не очень трезвый преподаватель высшей математики одного из местных университетов с бурным комсомольским прошлым, про которое он с охотой рассказывал после двух рюмок водки. — Вот из-за таких, как ты, Вячеслав Александрович, они с нами вертят, что хотят, а мы удивляемся.

— Да что же из-за таких, как я? — обиделся Славичка. — А из-за таких, как ты, Олег Викторович, не вертят как хотят? Ты-то где прославился в борьбе за права секс-меньшинств, я что-то пропустил.

— Ну из-за таких, как мы, согласен.

— Послушай, слеза ты моя комсомольская, ты что думаешь, если мы тут все будем хором переживать и посыпать голову пеплом, это изменит ситуацию? Что им там наверху от твоего пессимизма, можешь ты мне объяснить? Спешу смеяться, чтобы не заплакать, кто это говорил, Уайльд или Шоу, Ивонька, ты у нас начитанный, вспомни (Ива не помнил и кивнул в ответ головой). Или, может, ты на гей-парад к Думе хочешь выйти, как эти лесбушки-журналистки? Ну езжай, посмотрю я, что тебе ректор скажет.

— Какой народ, такое и правительство, — вступил вдруг один из Славичкиных мальчишек.

— Уууй, ты мой пупсик, да, именно так, — погладил его по коленке Славичка. — Вот, послушай уста младенца.

[blockquote]Он специально подсунул особенно гомофобной коллеге номер «Афиши» с радугой на обложке и откровениями внутри, после чего она неделю ругала журналистов на чём свет стоит, уверенная, что все истории там придуманные[/blockquote]

— Ну так и что дальше-то? Уезжать, что ли? — с каким-то неизбывным отчаянием спросил Олег.

— Кууудааа собраааался? Сидеть! Место! Кому ты там нужен? Ты зеркало, что ли, потерял, красава? Тебе с такой рожей только в Африку бананы жрать с негритятами, чтобы приличных людей не пугать. Что вы все так взбаламутились, не понимаю? При совке жили как-то и ничего. Ты вон весь пионерлагерь ***, что, посадили тебя? Ты вообще хоть с кем знаком лично, кто сидел по 121-й? Я пару имён знаю, когда в нагрузку дали к взяткам и расхищению госсобственности. А так вон — в Катькин сквер вечером было не выйти, хоть затычку в жопу вставляй.

— Ну а я не хочу обратно в совок, — сопротивлялся Олег, непонятно с чего быстро захмелевший.

— А ты из него и не выбиралась, милочка. Это сон был, навеянный áлкоголем (это слово Славичка произносил с ударением на первом слоге). Чтобы родиться, надо умереть — в следующей жизни вылезешь в Голландии и создашь гей-семью с одним из моих жирафов — поделюсь с тобой, так и быть. Феденька, хочешь замуж за Олега Викторовича? — Феденька за спиной у Олега молча изобразил крайний протест. — Он согласен! Дело за малым. Так-то, голубушка. Отчизне мы не судьи! Меч суда увязнет в нашем собственном позоре. Это про нас с тобой Ёся написал.

Ива в споре участия не принимал, но был согласен со Славичкой. Ему тоже казалось, что борьба за права секс-меньшинств в России если не бесполезна, то по крайней мере преждевременна. Он не видел смысла в намеренных провокациях общественного мнения демонстрациями с радужными флагами, потасовками у парламента и бесконечным потоком словоблудия в интернете. Он специально подсунул особенно гомофобной коллеге номер «Афиши» с радугой на обложке и откровениями внутри, после чего она неделю ругала журналистов на чём свет стоит, уверенная, что все истории там придуманные и среди них вряд ли наберётся и пара реальных персонажей, ну, может, за исключением тех же журналистов: «Ива, это вот и есть настоящая пропаганда! Надо штрафовать за такое», — горячилась она за обедом, всплёскивая руками. Ива хлебал борщ и молчал.

Ива огляделся. Пока Славичка с Олегом спорили, в сауне стало людно. Голые мужчины в набедренных повязках сидели за столиками, стояли у бара, смеялись, пили, но за разговорами шла охота, создававшая особое напряжение в помещении, полном мужского либидо. Взгляды скользили по обнажённым торсам, по полотенцам, по рукам, держащим толстыми пальцами пластиковые стаканчики с выпивкой. Взгляды метались по бару, будто заряженные уверенным кием бильярдные шары, сталкивались с соседними взглядами, отскакивали в сторону, отталкивались от глухой тёмной стенки и встречались снова, вели друг друга к желанной лузе, но не докатившись до неё, вдруг расходились, разбитые третьими, неожиданно встрявшими в, казалось бы, прочный союз.

Ива встал и вразвалку вышел. Небольшой бассейн за баром обычно пустовал — вода была слишком холодной, за ним располагались две сауны — финская сухая и паровая. Ива не просто париться не любил, но однажды потерял сознание в бане, так что теперь осторожно заходил в паровую и стоял возле двери, готовый выйти, если закружится голова. В густых клубах пара, пронизанного рассеянным светом из-за полупрозрачной двери, входящие казались бесплотными фантомами, белые полотенца растворялись в дымке, так что у призраков не было ног, только торсы, медленно вплывавшие в серое марево, которое окутывало их, плавно проводило мимо Ивы и растворяло внутри, в сгущающейся мокрой, хлюпающей темноте. Маленький волосатый старичок выкристаллизовался из пара, подошёл к Иве и положил ему руку на бедро, Ива осторожно отвёл её, старичок исчез. Тянуло зайти дальше, туда, где нет даже абрисов разгорячённых тел, а только отдельные руки, губы, но Ива боялся, что не успеет вовремя выскочить и останется в этом царстве теней навсегда.

Дверь открылась, и в парную зашла пара чуть моложе его — явно в поисках третьего. Иве эта игра была знакома: один обычно служит приманкой для второго, менее привлекательного. Но эти двое были исключением: оба были красивы, молоды, хорошо сложены. Ива попытался разделить их в уме, найти отличительные особенности, но сделать это было непросто: в призрачных вихрях они казались близнецами, вот только один был повыше. Высокий посмотрел в глаза Иве, подошёл и будто бы нечаянно провёл тыльной стороной ладони по тому месту, где под полотенцем был Ивин член, тут же от этого прикосновения напрягшийся. Второй похотливо улыбнулся, взял своего друга за руку, и они нырнули в густую влажную тьму. Ива почувствовал, что не может больше выносить жару, вышел на воздух, зачерпнул ледяной воды в бассейне и умыл лицо. Голову немного повело, но тут же отпустило. В бар к разговорам возвращаться не хотелось, член стоял, Ива решил не ждать братьев и пойти в лабиринт кабинок.

Если в баре и парной охота кокетливо прикрывалась полотенцем, здесь условностям места не было. Как на любом гей-курорте есть непременный лесок или заросли кустарника, куда туристы ходят, как в общественный туалет, удовлетворять сексуальные нужды, так и здесь по тропинкам между кабинок бродили мужчины с голодными глазами, другие же просто стояли, прислонясь к дверному косяку, ожидая, что кто-то откликнется на их призывную позу, поцелует, возьмёт за член, увлечёт за собой. В кабинках шлёпало, хлюпало, кто-то шумно кончал. Большинство парней для Ивы не представляли интереса, ему нравились худенькие стройные мальчики младше его, а в глубинах «Моря» плавали взрослые, заросшие шерстью самцы. После двух безрезультатных кругов Ива решил выйти на простор, но наткнулся на молодого симпатягу, стоявшего, сложив руки на груди. Он осклабился шлюхой с rue Saint-Denis, Ива подошёл, приобнял его, поцеловал. Парень ответил, но слишком влажно, Ива перестал целоваться, прижался к нему, провёл языком по шее. Эти моменты нравились Иве больше всего: когда не всё ещё изучено, когда не надо делать ничего особенного, но можно обмениваться той тёплой, нежной энергией, за которой он приходил сюда. Они зашли в кабинку, похожую на комнату в древнеримском борделе в Геркулануме, только без фресок с Венерой на стенах. Когда-нибудь и нас засыплет пепел. Кого-то громко трахали за стенкой, это возбуждало. Сняли полотенца, принялись ласкать друг друга. «Ну что, кто кого *** будет?» — неожиданно неприятно-визгливо спросил парень. «Как хочешь», — глухо ответил Ива, моля, чтобы он не открывал больше рта, так не вязался этот манерный говор с точёным телом греческого атлета. «Давай ты меня. Презик-то взял?» — «Взял», — ответил Ива и развернул парня к стене.

Поднявшись на улицу, Иве захотелось надеть новую кожу, сбросив ту, что побывала в подземелье. Говорят, тело человека полностью обновляется каждые пять лет, жалко, что нельзя взять и заменить все клетки по велению. Город встречал пощёчиной влажного ветра, казнил Иву за низость и слабость, за Славичкину свиту, за униженную дрожь от возбуждения в парилке, когда ждал, что вынырнут братья, пригласят его заняться любовью втроём, за то, что поборол отвращение, довёл до конца начатое в кабинке.

Он остановил старую белую «Ниву». Похожий на моржа грузный старикан в огромных очках навис над рулём, будто его надо было толкать, а не крутить. Ива назвал адрес и сел вперёд, потому что заднее сидение было завалено картонными коробками. «Не понимаю, всегда был тут левый поворот, а теперь взяли и знак повесили! Можете мне объяснить, что произошло? — но только Ива открыл рот, чтобы отреагировать, старикан продолжил: — И что они с этими либералами столько нянчатся? При Советах давно бы уже сидел как миленький и за воровство, и за гонор, — выдав эту сентенцию морж замолк ненадолго и начал снова: — Вот я тоже не понимаю, этих гомиков, чего выходят со своим парадом? Если нравится в сраку ***, извините великодушно, то и *** себе на здоровье, только тихо. Чего всему миру-то докладывать?»

«Да что вы все привязались к нам?! — заорал на моржа Ива. — Останови машину, старый козёл, мне противно с тобой ехать!» Но морж машину не остановил, потому что прокричал всё это Ива про себя, отвернувшись от водителя, скользя взглядом по высокомерным дворцам с празднично подсвеченными фасадами.

В углу на лестнице под листком с надписью «У нас не курят» сидел человек. Ива сперва принял его за бомжа и брезгливо отшатнулся, но потом пригляделся: со смешанным выражением любопытства и готовности при необходимости бежать смотрел на него тщедушный подросток в узких джинсах и лёгкой не по погоде толстовке с капюшоном.

— Доброй ночи, — сказал Ива.

— Доброй.

Всё говорило, что надо идти: это не его подъезд, не его подросток, Ива был немного пьян, завтра похороны, и вообще непонятно, чего можно ожидать от парня, что сидит на лестнице среди ночи. Может, наркоман. Что Иве до него за дело? Что-то, впрочем, не отпускало Иву, заставляло вглядываться в подростка, изучать его при тусклом неоновом свете. Вытянутая овальная, не до конца оформившаяся голова сидела на длинной гусиной шее, и он постоянно дёргал ей вправо, когда смотрел снизу вверх на Иву, будто заело что-то у него в шее и нужно было высвободить её, вернуть на шарниры. Нелепая чёлка из белых прямых волос закрывала пол-лица, так что виден был только левый глаз. Это был ребёнок ещё: припухлые, розовые от прыщей щёки, острый носик, полные обиженные губы и белёсые, почти прозрачные глаза с невидимыми белыми ресницами и бровями. Ива понял вдруг, почему он не был похож ни на наркомана, ни на бомжа: в руках подросток сжимал айфон.

— Батарея села, — пояснил он.

— Хочешь, пойдём, зарядишь у меня, — не веря своим ушам, произнёс Ива.

Ива старался шагать не слишком быстро, чтобы не казалось, что он убегает, но и не медлить. Ему было немного страшно, даже очень страшно, будто он совершал какое-то преступление, но никак не мог понять какое. В тесном лифте Ива ещё раз скользнул взглядом по подростку, боясь смотреть слишком долго: он был совершенный альбинос, симпатичный, но всё-таки настоящий ребёнок, весь соломенный, похожий на тряпочного Ваньку-дурачка с верёвочными волосами, хоть и ростом почти с самого Иву. Он мотнул в очередной раз головой, отбросил чёлку, и Ива заметил, что правый глаз сильно косит, наверное, потому он и прикрывал его волосами.

Зарядить айфон не так-то быстро, Иву клонило в сон, но он боялся оставить подростка одного: а ну как украдёт что-нибудь да убежит. Он отвёл мальчика на кухню, включил телефон в розетку, а сам вернулся в прихожую, закрыл дверь на ключ, убрал с видных мест деньги и паспорт, вернулся и поставил чайник.

«Надо как-то немедленно отделаться от него, — думал Ива, — от малолеток одни проблемы. Где его родители? Откуда он вообще? Может, айфон просто украл. Как он согласился пойти в гости к незнакомому мужчине? Я бы согласился в его возрасте? Согласился бы, наверное».

— У вас майка шиворот-навыворот, — сказал вдруг подросток.

— Битым буду, значит.

— Чего?

— Ну я когда маленьким был, примета была такая у бабушки: если что шиворот-навыворот наденешь — битым будешь.

— Ааа, — протянул парень безо всякого интереса. Ива отвернулся к плите, стянул майку, переоделся.

— Тебя как зовут-то?

— Джастин.

— Как?

— Джастин. Ну, как Джастина Бибера.

— Кого?

— Джастина Бибера, что ли, не знаете? — удивился подросток.

— Нет.

— Ну это певец такой.

— Кумир твой, значит?

— Типа того.

— Подозреваю, что когда ты родился, ещё не было никакого Джастина Бибера. Как на самом деле-то?

— Максим. Но лучше звать Джастином. Ненавижу Максима. А вас?

— Иван. Ваня. Друзья зовут Ива.

— Дядь Вань.

— Какой я тебе дядя? — вспыхнул Ива. — Нашёлся мне тоже. Племянник.

— А можно мне у вас в душ сходить?

Пока Максим-Джастин мылся, Ива залез в его айфон. Телефон явно принадлежал ему или другому подростку. Сотни неизвестных Иве приложений, большая часть из которых были, кажется, играми. Миша Тормоз, Нинка Никифоренко, Петюня в записной книжке. Перед Петюней значился увесистый Папа. Ива хотел ещё почитать смс и посмотреть фотки, но вода в ванной перестала шуметь, и через пару минут вышел сам Джастин, завёрнутый в полотенце, краснощёкий, лохматый.

— Боже, какой ты худющий, тебя что, не кормят? — не сдержался Ива.

— Ничего не худющий, нормальный, — обиделся Джастин.

— Сколько лет-то тебе?

— 13. Исполнилось неделю назад.

— Поздравляю, молодец.

— А есть поесть чего?

Поесть было нечего, кроме молока и старой упаковки кукурузных хлопьев, припасённых Ивой на утро. В повисшей тишине было слышно, как жадно Джастин хрустит хлопьями, причавкивает, с журчанием втягивает молоко, громко стучит ложкой о края кружки с чаем, который он наполнил чудовищным количеством сахара, выдыхает с сытым, удовлетворённым стоном — за такой шум во время еды Ива давно бы получил от матери подзатыльник.

— Так откуда ты взялся, Джастин? — решился спросить Ива.

— Дааа, долгая история, — протянул загадочно подросток.

— Ты где живёшь-то?

— Тут, недалеко.

— С родителями поругался?

— Типа того.

— И что теперь делать будешь?

— Не знаю. Пойду пошатаюсь.

— Ночью?

— А что делать?

Отставив пустую плошку и громко вздохнув, Джастин откинулся на спинку стула, поглядел на айфон, выдернул его из розетки: «Тридцать процентов. Должно хватить». Ива поднялся и пошёл провожать мальчика до двери, в коридоре спохватился, что дверь закрыта, метнулся, вспоминая, где оставил ключи. «Они в ванной», — с наигранным безразличием сказал Джастин. «Точно», — ответил Ива, смутившись, взял ключи, аккуратно лежащие на стеклянной полочке между парфюмом и маникюрными ножницами, и, не глядя на Джастина, отпер. «Ну спасибо, дядь Вань. Пока», — бросил Джастин и вышел на лестничную клетку.

— Погоди, — неуверенно сказал Ива. — Куда ты пойдёшь среди ночи? Тебе точно домой нельзя? Может, тебе денег на такси дать?

— Не нужно мне такси, просто погуляю.

— Нет. Так не пойдёт. Хочешь, спи тут на диване, только мне завтра вставать рано.

— Ладно, — безразлично проронил Джастин и вернулся в коридор, как будто и не собирался уходить.

Ива проснулся до будильника. На мгновение почувствовал, что лежит не в чужой постели, а в бабушкиной кровати на даче, ему лет 10, и если выпростать из-под одеяла левую руку, можно дотронуться до шершавого ковра с цветущими яблонями на стене, а если оттолкнуться пятками от перины, то макушкой упрёшься в деревянное изголовье. Такое бывало с Ивой и раньше, особенно когда только уехал в Москву, но потом случалось всё реже, и вот Ива уже не помнил, когда это произошло в последний раз. Это состояние было невозможно вызвать нарочно, оно всегда появлялось на грани сна, случайное смешение запахов, сквозняков, звуков переносило вдруг Иву на двадцать пять лет назад, всё так отчётливо сливалось в единую картину: вой ветра за деревянной стеной, колотушка обмороженных гулких веток, запах печки и невынесенного с ночи ведра с помоями — всё было таким сладостным, что Ива боялся двинуться, чтобы не сбить, не упустить. Но тело затекло, Ива пошевелился, кровать чужеродно скрипнула и призрак прошлого испарился. Ива с отвращением вспомнил жирного Славичку, никчемный секс, похороны, где он не зритель, а один из героев. За стеной спал этот непонятный подросток, которого надо гнать к чёртовой матери, пока чего не вышло.

Ива слез с кровати, натянул трусы и направился в ванную. На кухне горел свет. Одетый Джастин сидел, уткнувшись в телефон, и не сразу поднял голову, когда Ива, щурясь, зашёл на кухню.

— Ты что, не ложился, что ли?

— Неа. Я мало сплю.

— Ну ты даёшь.

Было зябко. Рядом с моргом что-то строили, возле котлована возвышалась ведущая в никуда лестница — два серых пролёта по-магриттовски парили в воздухе посреди рассыпанного песка и раскиданных бетонных блоков. Ива загляделся на стройку, пропуская ухабисто паркующийся автобус, ему стало жалко лестницу — одинокую, нелепую, ненужную, похожую на Иву. Ворота в морг располагались в цокольном этаже большой больницы, к ним вёл спуск по крутому оврагу-подъезду, тополя на его берегах заслоняли солнце. Стоял ясный морозный день, но в овраге было промозгло, рядом с лужей возле ржавых серых створок нахохлились гопники-голуби, мёртвые, злые. Посетители приходили с одеждой, их глотала замызганная синяя дверь, где в глубине их ждал обходительный детский врач, а ещё дальше при правильной температуре лежала забальзамированная по высшему разряду мама. У морга уже стояла та соседка с какими-то людьми, они все знали Иву и его брата, но Ива никого не помнил. Слава, с красными глазами, но трезвый, в дрожащих руках держал папку с какими-то бумагами, курил не переставая и всё суетился. Кто-то забыл цветы и направился к ларьку, предложив купить букет и Иве, Ива кивнул. Слава запаниковал, принялся спрашивать у всех, где тут продают цветы, ему указали на киоск через дорогу, он долго выяснял, через какую дорогу, как выглядит киоск, открыт ли в это время, потом стал объяснять всё это долговязому парню, чьему-то сыну или внуку, хотя тот давно уже всё понял, но не мог вырваться из вязких наставлений. «Вся жизнь в бесполезном метании», — зло подумал Ива. Появились какие-то старухи, среди которых Ива узнал только тётю Паню: она была стара ещё в Ивином детстве, он играл с её внуками, пока она выгуливала коз. С тех пор умерли дед и бабуля, куча других соседей, мама вот тоже, а тётя Паня всё держала коз, косила сено и ездила на похороны, как на работу. Она обняла Иву, проплакала беззубым ртом, что с ним-то уж больше не свидится, ведь скоро и её черёд, впрочем, она говорила это каждый раз.

[blockquote]Мама лежала в чёрной пелерине, накрытая белым кружевным покрывалом, украшенная казёнными лилиями, оплывшая, некрасивая, недовольная[/blockquote]

Позвали внутрь. Старухи с цветами любопытно ринулись к гробу, Иве сунули букет белых хризантем. Слава с братом стояли в изголовье, Слава вцепился заскорузлыми рабочими руками в красный атлас, брат торжественно держал такие же дурацкие хризантемы. Ива подумал, что они чем-то похожи, хотя никакой родственной связи между ними не было. Слава — строитель из Луганска с измождённым морщинистым лицом, редкими прилизанными волосами и разноцветными глазами: один был голубой, а другой карий, Ива стеснялся спросить, но ему казалось, что голубой глаз был незряч. Из-под потёртой кожаной куртки выбивались полы тёмного поношенного пиджака, весь он был до смешного нелепый, выдернутый из контекста. Странно смотрелся и высокий, грузный младший брат Ивы, щетина и блестевшие в чёрной шевелюре седые волосы делали его похожим на осетина, он и вовсе забыл, что на похороны надевают чёрное, под распахнутой зимней курткой серел растянутый свитер, на ногах — грязные бежевые Тимберленды на толстой подошве, будто он собрался в поход. Иве стало неловко за свой щёгольский чёрный костюм с приталенным пиджаком и узкими брюками, дорогое пальто и начищенные до блеска туфли. Он подошёл ближе и посмотрел. Мама лежала в чёрной пелерине, накрытая белым кружевным покрывалом, украшенная казёнными лилиями, оплывшая, некрасивая, недовольная. Портрет её не изменился. Зажмуренные глаза глядели так же подозрительно, накрашенные фиолетовым губы улыбались той же улыбкой, углы их опустились, как бывало всякий раз, когда она билась в приступе гнева, жир с подбородка растёкся по жёлтой шее, голова утонула в нём, и если бы мама встала и начала кричать, затрясла бы этим жиром, как индюк.

Некоторые старухи положили в гроб цветы, но соседка-устроительница сказала, что рано — нужно подождать до церкви. Они вынули букеты и заторопились к выходу. «Родственники должны ехать в общем автобусе», — скомандовала хозяйка похорон, Ива ответил, что страховка выписана на него, и доверить машину он никому не может. Женщина поглядела недовольно. Выйдя из морга, Ива улыбнулся: под лобовым стеклом похоронного автобуса лежала табличка со зловещим обещанием: «Скоро вернусь».

Церковь взобралась на холм, с паперти открывался вид на спокойный, тургеневский пруд. Хотелось подождать здесь, не входить внутрь, подышать щекочущим ноздри морозцем, выкурить сигарету, а лучше косячок, спуститься к воде, побродить и уехать к чёртовой матери в Москву. По ступенькам тяжело поднялась полная рябая женщина лет пятидесяти в пушистом сером пальто и сером же берете, громко заквохтала по телефону. «Сашенька, я видела твою последнюю фотокарточку, ты совершенно худой. Почему ты не ешь? Ты должен нормально питаться. С тебя можно снимать кино про концентрационный лагерь. Саша, я серьёзно тебе говорю: готовь дома, ты ведь умеешь. Не ешь в ресторанах, там одна химия и соль! У тебя деньги есть? Может, у тебя нет денег? Саша, рацион — это главное, если у тебя проблемы, скажи, я с папиной пенсии вышлю, а Борьку ты видел? Видел Борьку? — не сделав и секундной паузы, она сменила тему. — Мы вчера его возили в клинику, ну всё нормально там, ему прописали порошки. Привезли его на дачу, а он как выскочит, да так и взвился на дерево, мы ахнуть не успели. Ты помнишь берёзу, которая за баней? Ты под ней гриб ещё нашёл. Вот на неё. Взвился и сидит, орёт благим матом. Папа достал стремянку, полез спасать, несмотря на спину. Так он вцепился ему в куртку когтями, а сам сидит на ветке и ни в какую. Папа говорит: или мне вместе с ним падать, или оставлять у него куртку в лапах! Ну потом снял. Я говорю, Борька, что же ты, зачем так испугался? А он молчит. Накормили его, заперли в доме». Женщина подошла вплотную к Иве. «Да-да, мамочка, ага, я всё видел. Мамусечка, я у друзей тут сейчас, я тебе завтра перезвоню. Я в гостях, мамочка, целую тебя», — отвечала трубка. Мамусечка суетливо попрощалась, нажала на кнопку сброса, посмотрела на вечно изумлённого Иисуса над церковными дверьми, перекрестилась и вошла. К Иве обратилась сумасшедшего вида тётка в пуховике, вязаной шапке с помпоном и в очках с толстенными линзами.

— Здравствуйте. А вы Надин сын? А я Надю уже тридцать пять лет знаю.

— Да-а-а? — протянул Ива. — Мне тридцать шесть, но я вас не помню.

— Ну может, двадцать пять. Ага, — кивнула она сама себе и блаженно улыбнулась. — Мы с ней вместе лечили, она была хорошим человеком.

Лечили? Это ещё что? Ива не стал спрашивать блаженную, дюжие мужики принесли двойной гроб, Ива зашёл в церковь.

Вместе с мамой отпевали незнакомую старуху, на её стороне было много молодёжи, один мальчик лет девятнадцати в синем пуховике с капюшоном, скучал и посматривал на Иву. Ива ловил его взгляд, мальчик смущался и отводил глаза, но украдкой смотрел снова. Старухи у обоих гробов плакали, Слава стоял с отсутствующим видом, брат истово крестился и вытирал слёзы тыльной стороной ладони. Ива не крестился: в бога он не верил и полуязыческие ритуалы считал дикими и бессмысленными. Кадила, хороводы вокруг гроба, вечная память… Какая к чертям вечная память? Ива и брат его не забудут маму до своей смерти, которая в планетарных масштабах случится совсем скоро, а потом уж некому будет помнить о ней. Нужно быть Понтием Пилатом, чтобы заработать вечную память, а смерды довольствуются памятью на пару десятков лет. Служба закончилась, священник предложил попрощаться с покойной, целуя венчик на лбу, и забрать лишние цветы, которые снова предстояло возложить в крематории. Проходя мимо гроба, Ива в последний раз поймал взгляд парня напротив, тот покраснел и затесался в толпе.

В крематории было людно, как на вокзале, на экранах высвечивались фамилии, время начала церемоний и номера залов. Подумалось, что вот оно, последнее табло, на котором появится мамино имя, прежде чем кануть в вечность. Мы ищем наши имена в списках на распределение по классам в школе, с упавшим сердцем смотрим результаты вступительных экзаменов, проверяем время от времени, не появились ли мы на доске объявлений среди предупреждений об отчислении, читаем наши имена в роддоме рядом с номером палаты или в воинской части в расписании дежурств, слышим, как нашу фамилию объявляют в аэропорту, когда зовут нас из дьюти фри на посадку, и вот, наконец, табло в крематории. Вечная память.

В огромном сером зале мама торжественно возлежала на мраморном постаменте, не хватало саркофага с изображениями загробного мира или битв, в которых участвовала покойная (дрязги с соседями и коллегами заменили бы Фермопилы). Перед прощанием Ива, брат и Слава зашли в зал, чтобы рассчитаться с агентом, уселись за столик с двумя стульями, что стоял немного в стороне от саркофага — покойники тоже участвовали в сделке, следили, чтобы всё было честно. Иве места не хватило, он встал в стороне.

Запустили остальных. «От нас ушла заботливая мать, верная подруга и неустанная труженица», — бубнил по бумажке министерского вида мужчина в сером костюме и коричневом галстуке. Ива усмехнулся про себя: не попал ни разу. Никогда мама не была заботливой матерью. Ладно он, Ива, блудный сын, но вот брат его однажды в 40-градусный мороз приехал в Москву в джинсовой куртке, а на изумлённый вопрос Ивы ответил, что денег у него нет, а у мамы и её мужа есть, но она учит его жизни и вообще разделила полки в холодильнике, так что брат питается пирожками из ларька у метро. «Что дети ей, ей были бы мужья». С верной подругой тоже вопросы — с друзьями мама давно перессорилась. На похороны приехало на удивление много людей — человек двадцать, но то всё были или соседи, или относительно недавние знакомства, впрочем, кажется, некоторые плакали вполне искренне. Ну и уж про труженицу было совсем смешно, из какой советской похоронной методички он это выкопал? Мама всю жизнь старалась работать как можно меньше, сидела на больничном по несколько недель, чтобы продлить отпуск на даче, а как только вышла в третий раз замуж, работу тут же бросила, чтобы заниматься мужем и… каким-то лечением.

Чиновник от смерти предложил родным и близким выступить, но все молчали — томительный конфуз. Вышла зарёванная тётка, прорыдала что-то в микрофон, снова тишина. Наконец объявили, что нужно обойти саркофаг, родственники замыкают шествие. Ива послушно пристроился в конец змейки и подумал, что дико хочется есть, скорее бы поминки. Слава напоследок залез на постамент и, рискуя свалиться вниз, театрально припал к маминому лбу. В окно залетел воробей, потерял дорогу на волю, забился в сводах серого арочного потолка, зачирикал по-весеннему, гроб накрыли крышкой, мама медленно опустилась в Аид, чёрные металлические створки люка захлопнулись за ней с ржавым грохотом, брат с любопытством поглядел внутрь.

Поминки устроили на Ладожском озере, недалеко от того места, куда в детстве ездили купаться, загорая на оставшихся с войны бетонных плитах, по которым трёхтонные ЗИСы Дороги Жизни спускались на хрупкий лёд. Оформленное под деревенскую избу пустое кафе смотрело на унылый песчаный пляж, незаметно перетекающий в мёртвую поверхность озера. Электричество не работало, было промозгло и холодно. Ива сел напротив Славы и брата, не снимая пальто, оглядел праздничный стол. Есть было нечего. Майонез Ива не переносил, оставалась сельдь с картошкой и сырые овощи, что не были даже порезаны, будто лежали для красоты. Он все смотрел через Славину спину на озеро-Солярис, ради поминок ожившее: экскаватор собирал валуны на отмели и складывал их в кузов КАМАЗа. Машины были далеко и потому работали беззвучно, как игрушечные. Ива принялся считать камни: один, два, три, пять, но отвлёкся на Славу, который пытался положить ему один из несъедобных салатов.

Ива понял, о каком лечении говорила блаженная. За последние годы мама превратилась в гуру народной медицины. Делала лечебные массажи, прописывала травы, создала две группы «Вконтакте», где «давала советы по здоровью». Всё это без малейшего медицинского образования, разумеется, мама была инженером. За столом то и дело вставали женщины маминого возраста и делились чудесными историями исцеления: «у врачей глаза на лоб полезли», «всё как рукой сняло», «он всё равно умер, но хотя бы не мучался». Слушать это было тягостно. Ива понял, что маму совсем не знал, не интересовался ей, она осталась для него застывшей маской гнева из того дня, когда он уезжал из дому, а есть же люди, которые относились к ней с пиететом. Впрочем, подумал Ива, это знахарство и свело её в могилу: когда начались боли, она пила травы, в больницу ехать не хотела, медицине не верила, рак обнаружили при вскрытии.

— Я одного не могу понять, как она лечила людей, а себя так запустила?

— А я ей давно говорила: Надя, не лечи очень сложных, на себя всё возьмёшь. У меня вот соседка тоже лечила. Спасла одного парня молодого. Не помню от чего, но врачи говорили, не жилец. А потом я её встречаю, она вся серая. Я говорю, батюшки, да что же с тобой? Так умерла через месяц!

— Нет. Надя всегда ставила защиту, я вам точно говорю. Не могла она на себя ничего взять.

— Это вы точно про защиту знаете?

— Абсолютно. Она была профессионалом.

Мракобесие и невежество всегда губили людей, но как объяснить, что они губят их до сих пор, в век медицины и научных открытий? Человечество в поисках жизни отправляет зонды на Венеру и Марс, бурит морские глубины, признаёт гей-браки, а мы рак лечим шалфеем. Впрочем, мама была некурабельна и умерла бы даже при правильной терапии, хотя, может, и прожила бы дольше.

Нужно было выступить, но врать не хотелось, да Ива и не очень умел. Выкрутился тостом про прекрасных маминых друзей и любящего мужа: всегда проще говорить о других. Брат сказал то же самое, перефразировав. Слава пил водку и молчал, брат ел за троих, Ива украдкой чатился с парнем в «Хорнете», пытаясь найти секс на вечер.

К ночи Ива напился. Он пил на поминках, хоть и был за рулём, потом в баре с одноклассниками и до четырёх утра дрыгался в гей-клубе, целовался с юным американцем, что возник из ниоткуда, положил Иве руку на шею и спросил, как его зовут. Eeeva — тянул американец, которого Ива тут же окрестил Адамом, хотя звали его иначе. Он пригласил его к себе, они шли, держась за руки, по ночному вымершему городу, в котором жизнь пульсировала лишь у редких баров, ели в Маке пирожки с яблоками, горячо жалившими язык, смеялись. Ива чувствовал себя счастливым от того, что завтра возвращался в Москву, ужас похорон закончился и только через девять дней надо вернуться за прахом. Когда зашли в подъезд, Ива уже чуть протрезвел, но всё же еле стоял на ногах. Держась за перила, он начал подниматься по лестнице, но чуть не споткнулся о сидящего в углу Джастина. «О! Чувак, — протянул Ива. — Привет, чувак, какими судьбами тут?» Джастин молчал, глядя исподлобья на Иву и его спутника. «Я напился, да! В говно, — объявил Ива. — Имею право. У меня сегодня такой день был, что просто ***, а не день. Ха-ха. Врагу, сука, такого дня не пожелаешь». Ива плюхнулся на пол рядом с подростком, Адам непонимающе смотрел на него. Listen, honey. You know. I’m sorry. We can’t do that tonight. I have a brother visiting, — сказал Ива Адаму и попытался подняться, чтобы попрощаться с ним, но Адам расстроенно протянул: Alrighty, dude. See you soon, — хлопнул Иву по плечу и вышел в промозглую тьму.

— Ну. И откуда же ты снова на меня упал? — устало пробормотал Ива, на которого вдруг всей гробовой тяжестью навалился этот длинный день. — С родителями сложно, да. Лучше быть сиротой, я всегда говорил, ха-ха. Но я же не могу быть твоим папой. Я вообще завтра в Москву улетаю.

— В какую Москву?

— Москва, штат Москва. Какую-какую, что, у нас две Москвы, что ли? Пошли, ладно, сил нет, боже, как же можно так нажраться