Владислав Наставшев: Кузмин — самый живой из всех классиков
Звезда на сцене. Пятиконечная конструкция, похожая на залитый каток, зависла почти перпендикулярно подмосткам. На ней так легко поскользнуться и слететь вниз. Но артисты мужественно держатся и даже пытаются танцевать. А в какой-то момент лед будто начнет таять у них под ногами. Невероятный голос, какой-то почти альтовой пронзительности и чистоты, споет про «шабли во льду». И совсем другая реальность вдруг завибрирует и оживет поверх сценографии и литературного монтажа, составленного из стихов Михаила Кузмина и мемуарных записок Ольги Гильденбрандт. Стихи станут музыкой, объятиями, танцем, «полетами во сне и наяву». Вспыхнет четвертый луч в самом успешном театральном проекте сезона 2016/2017 года — поэтическом цикле «Гоголь-центра», начатом спектаклями «Пастернак. Сестра моя — жизнь», «Мандельштам. Век-волкодав» и «Ахматова. Поэма без героя». Теперь очередь дошла и до Михаила Кузмина — «Форель разбивает лед» в постановке Владислава Наставшева.
«Последний стыд и высшее блаженство»
Впервые имя Наставшева я услышал в Риге, где до сих пор невозможно попасть на его хит «Озеро надежды». Все билеты распроданы на месяц вперед. Единственный спектакль, который идет на русском языке в Новом Рижском театре. Сам Наставшев русский, учился в Петербурге на курсе у Л. А. Додина. Потом были в его жизни и Лондон, и Париж. И вот теперь Москва, еще один «порт постоянной прописки». Здесь у него в «Гоголь-центре» идут два спектакля: «Митина любовь» и «Без страха». Была «Медея», но по независящим от театра обстоятельствам ее больше не играют.
Наставшев из поколения режиссеров новой формации. Не бунтарь по темпераменту, не главарь по судьбе. Скорее волк-одиночка с драматичной историей охот и облав, о которой он не очень любит распространяться. У него свой голос, своя интонация. Кстати, он неплохо поет. Однажды я слышал, как он это делает, подыгрывая себе на фортепьяно. Стиль довоенных берлинских кабаре: надтреснутый тенор, блондинистый пробор, узкий галстук на шее, как удавка. Запрокинутый профиль в профессорских очках. И что-то такое пронзительное в ля-миноре. Голос из подполья, человек из тени, персонаж, «одетый в ночь». То ли незнакомец из фильмов Линча и Вендерса, то ли герой прозы Кристофера Ишервуда и Альбера Камю. Есть во Владе не поддающаяся объяснению угловатая иностранность, которую не сымитируешь, не изобразишь. С такими лицами, как у него, раньше любили брать на роли умных гестаповцев или наших разведчиков. Холодная непроницаемость и невозмутимость во всех жизненных обстоятельствах. Впрочем, чему уж тут удивляться? Все-таки он — рижанин, пусть и из спального района, который прославил в своем «Озере надежды», пусть его прошлое, как когда-то шкафы его мамы, переполнены бедным советским скарбом и воспоминаниями, оставшимся от прошлой жизни, которая то и дело врывается шаровой молнией в пространство его спектаклей, заряжая их каким-то таинственным и тревожным электричеством.
Может, поэтому он всегда предпочитает минимум декора и пустую наклонную сцену. Он не любитель шумных эффектов. Знает, как работать в театре с тишиной, как научить актеров выражать самые сложные мысли и чувства предельно просто — одним жестом, взглядом, позой. Умеет безошибочно настраивать зрительный зал на ответную волну нежности. А еще он пишет музыку. Ее много в новом спектакле. «Музычка», как любил говорить сам Кузмин. Ведь, кроме всего прочего, автор «Форели» вошел в историю как неподражаемый исполнитель собственных «песенок», манерных, прелестных, игривых. Не знаю, сохранились ли их клавиры? Но даже если и так, то режиссер ими не воспользовался, а сочинил свою музыку, придав кузминским стихам совсем новое звучание. Музыка Наставшева — это то, что происходит со льдом, когда он тает. Чистая, прозрачная, сверкающая вода. В нее бросается с крутого обрыва возлюбленный главного героя, она тихо плещет за бортом, отражаясь в иллюминаторах океанского лайнера («Стояли холода, и шел “Тристан”/ В оркестре пело раненое море»).
Никто не умел так обольщать, очаровывать, соблазнять, как Кузмин, этот граф Калиостро русской поэзии. «Последний стыд и полное блаженство» — вот тайная формула его творчества и неизменный девиз жизни. Он никогда не числился в первых рядах пантеона страдальцев, праведников и гениев. Не страдалец — все-таки умер своей смертью в пожилом, по тогдашним меркам, возрасте на больничной койке. Совсем не праведник и даже наоборот. Что касается гениальности, тоже до последнего времени имелись на этот счет сомнения. Хотя его главный поэтический сборник «Форель разбивает лед» любые вопросы снимает. Конечно, гений, но так и не ставший гранитным памятником. Отечественное литературоведение задвинуло его в какую-то странную резервацию, в душную гейскую глушь, о которой полагается говорить со снисходительной улыбкой. («Ну мы же с вами все понимаем, о чем эти стихи».)
Что стало тому причиной? Ориентация, которую Кузмин никогда не скрывал, или демонстративное отсутствие интереса ко всякой политике и борьбе за «место у колонн»? Или, может, отсутствие высоких покровителей и правильных промоутеров? Трудно сказать. Тут все сошлось, включая клеймо «неудачника», так и не сумевшего вписаться в высшую литературную номенклатуру. К тому же его окружение и привязанности тоже не располагали к попаданию в школьные хрестоматии. Тут и многолетний любовный треугольник с участием Юрия Юркуна и «снежной Психеи» Ольги Гильденбрандт. И какая-то вполне себе второстепенная, мятая питерская публика, которая, судя по кузминскому дневнику 1934 года, беспрерывно чем-то закусывает, выпивает, флиртует, злословит, раскладывает пасьянсы и танцует под патефон в ожидании своей невеселой участи. А где-то в стороне от них сидит он, пожилой поэт в обносках. Уже не поет, не шутит и не язвит, а только сипло квохчет, невозмутимо фиксируя собственное тихое угасание и маленькие радости, «признаки неистребимой, милой жизни», которые время от времени еще случались и без которых, наверное, было бы совсем грустно.
В своем спектакле Наставшев сознательно старается уйти от любых намеков на советскую бедность и унылый ленинградский быт. У него Кузмин — старый граф или маркиз с собственной прислугой. У него есть «бой» с кудрявым чубчиком (актер Михаил Тройник) и «экономка» в накрахмаленном фартучке и наколке (актриса Светлана Мамрешева). А сам он персонаж из поздних фильмов Висконти, доживающий, переживающий, доигрывающий сюжеты ушедшей любви. Только очень страшный. Почти мертвец , будто вынутый из гроба. Самое удивительное, что старого Кузмина в спектакле играет совсем молодой актер Илья Ромашко. Резиновая маска поначалу полностью скрывает его лицо, но руки и голос живут своей отдельной жизнью. Ее нельзя назвать ни молодой, ни старой. У любви нет возраста, у страсти нет пола. Но есть благородный, чуть глуховатый, «петербургский» голос, красивые, изнеженные руки, бессильно тянущиеся к небу или жалко цепляющиеся за ускользающую юность. Наставшев срежиссировал «смертельную любовь» так, как это мог бы сделать, наверное, только сам поэт — бесстрашно, целомудренно и горько.
А любовный дуэт Ольги и Юркуна в исполнении Марии Селезневой и Георгия Кудренко он поставит в прямом смысле на ходули. Актеры, как заправские циркачи, будут передвигаться на них, изображая любовь, вознесенную над бытом и сценическими подмостками. Как выяснилось, к спектаклю по стихам Кузмина Наставшев шел давно — больше двадцати лет. До сих пор он Кузмина бесконечно читает и перечитывает. Может открыть на любой странице его дневник, чтобы цитировать оттуда наизусть. В Риге он уже ставил спектакль по роману Кузмина «Плавающие и путешествующие», за который получил кучу премий. Два года назад он собирался продолжить свое театральное путешествие в эту сторону, но помешали внешние обстоятельства.
«Озеро надежды»
Тогда одновременно с «Форелью» возник замысел автобиографического «Озера надежды». Как ни странно, этот спектакль родился из подготовки к ремонту в собственной квартире Наставшева.
— Мы с мамой стали разбирать ее вещи, — рассказал мне Влад. — И это была просто какая-то древнегреческая трагедия. Медея прощается со своими детьми. Представляете, да? И даже не прощается. Какой там! Она выхватывала эти старые вещи у меня из рук, прятала от меня. Она не могла представить, что я сейчас отнесу все это на помойку. В какой-то момент я позвонил своей давней подруге, прекрасной актрисе Гуне Зарине, и сказал, что у меня дома происходит самый настоящий театр. Просто готовые сцены из спектакля. Собственно, я ей тогда и предложил: «А хочешь сыграть мою маму?» Она сказала: «Давай, круто».
Кто не знает, Гуна Зариня — это латышская Мэрил Стрип. Раньше про таких актрис говорили, что они могут сыграть все, даже телефонную книгу. Сумасшедший диапазон — от высокой трагедии до фарса. Маму Наставшева Гуна играла в подлинных очках своей героини. С веселой легкостью прирожденной лицедейки она присвоила себе ее походку, манеру говорить, прическу и даже какие-то отдельные словечки и фразы. И этот изумленный вопль «Ты олатышился!» — под хохот и неизменные аплодисменты в зале.
— Мы понимали, что это должен был быть спектакль на русском языке о русских и латышах, — рассказывает Влад. — Я долго искал литературный материал, пока не наткнулся на сборник рассказов русских писателей, живущих в Латвии. Больше всего меня потрясло то, что там ни на одной странице нет ни слова о латышах. Как будто их нет в природе, словно все происходит в другом измерении, на другом свете. Мне понравился рассказ об одной маме. По настроению он поразительно совпал с тем, что у меня происходило в доме. В общем, это был еще один импульс и одновременно знак, что надо приступать к работе.
