Июнь Ли: Женщина, укрытая от мира

Июнь Ли — первый из четырех американских писателей, которых Colta.ru и PEN America привозят в Россию в рамках программы «Written in the USA / Написано в Америке». Проект откроется 21 апреля в 19.00 в Библиотеке имени Достоевского круглым столом с участием Июнь Ли, Анны Наринской, Марии Степановой, Ильи Данишевского, Любови Сумм и Алисы Ганиевой. 22 апреля в 16.00 в Электротеатре Станиславский Июнь Ли прочитает лекцию и ответит на вопросы зала. Вступительное слово — Линор Горалик.

Молодая мать сидела за столом, жмурясь спросонок, как будто не понимая, что от нее требуется. Возможно, так никогда и не поймет, подумала тетушка Мэй. На плотной салфетке стояла миска супа из соевых бобов и свиных ножек, который тетушка Мэй готовила для многих только что родивших женщин прежде. «Для многих» — недостаточно конкретно, тетушка Мэй на собеседовании с будущими работодателями всегда называла точную цифру, сто двадцать шесть, сказала она теперешнему нанимателю, а детей — сто тридцать один. Адреса и телефоны семей, даты работы, имена и дни рождения детей она заносила в блокнот размером с ладонь: дважды этот блокнот разваливался, и она склеивала его. Блокнот тетушка Мэй купила давным-давно в Молине, штат Иллинойс, на гаражной распродаже. Ей приглянулась обложка с цветами, лиловыми и желтыми, и желтый нетающий снег вокруг нетронутых лепестков. И цена понравилась: пять центов. Протягивая мальчишке, державшему на коленях ящик для денег, десятицентовик, она спросила, нет ли еще одного блокнота, чтобы без сдачи, но ребенок глянул с удивлением и ответил: нету. Это жадность подтолкнула ее спросить, и когда ей вспоминался тот случай, что случалось частенько, стоило вынуть блокнот из чемодана, готовясь к очередному собеседованию, тетушка Мэй посмеивалась над собой: с какой бы стати понадобился второй блокнот, когда и один-то за всю жизнь не заполнить?

Мать сидела тихо, не притрагиваясь к ложке, в пышущий паром суп закапали слезы.

— Ну-ну, — сказала тетушка Мэй. Держа на коленях ребенка, она качалась в новом кресле – взад-вперед, взад-вперед. Знать бы, кому это больше по душе: креслу, чье назначение — раскачиваться, пока не развалится, или тебе, чью жизнь отсчитывает этот маятник? И кого из вас первым настигнет конец? Тетушка Мэй давно смирилась с тем, что, вопреки собственным зарокам, сделалась одной из женщин, кто разговаривает сам с собой, благо мир вокруг ничего не слышит: хотя бы за этим она следит, ни словечка вслух.

— Мне этот суп не нравится, — сказала мать, у которой было, разумеется, китайское имя, однако она велела тетушке Мэй называть ее «Шанель». Впрочем, тетушка Мэй называла каждую мать Ма Малыша, а каждого младенца – Малышом. Так было проще, один набор клиентов легко сменялся другим.

— Он не для вас, — сказала тетушка Мэй. Суп настаивался все утро и загустел до молочной белизны. Сама бы она в жизни к такому не притронулась, но это лучший рецепт для кормящей грудью женщины. — Вы едите его для Малыша.

— Почему я должна есть для него? — настаивала Шанель. Тощая, хотя после родов прошло всего пять дней.

— Вот уж действительно! — засмеялась тетушка Мэй. — Откуда молоко берется, как вы думаете?

— Я не корова.

Лучше бы ты была коровой, подумала тетушка Мэй, но вслух лишь мягко пригрозила: можно перейти на искусственное питание. Тетушка Мэй ничего против этого не имела, но, как правило, работодателей интересовал именно ее опыт ухода за новорожденными и матерями, стремящимся к грудному вскармливанию.

Молодая женщина захлюпала носом. Право, подумала тетушка Мэй, ей еще не попадалась женщина, так мало пригодная стать матерью, как эта бедолажка.

— У меня, должно быть, послеродовая депрессия, — заявила Шанель, уняв слезы.

Где-то набралась умных слов.

— Моя прабабушка повесилась, когда дедушке было всего три дня. Люди говорили, ее околдовал какой-то призрак, но я думаю вот что, — поглядывая в экран айфона как в зеркало, Шанель изучила свое лицо, разгладила пальцем опухшие веки, — у нее была послеродовая депрессия.

Тетушка Мэй перестала раскачиваться и крепче прижала к себе младенца. Теперь головка Малыша подскакивала на ее груди.

— Не говорите глупостей, — строго посоветовала она.

— Я просто объясняю, что такое послеродовая депрессия.

— Вся беда в том, что вы не едите. Кто бы на вашем месте чувствовал себя счастливым?

— Никто, — угрюмо сказала Шанель, — не может оказаться на моем месте. Знаете, что мне снилось этой ночью?

— Нет.

— Угадайте.

— В нашей деревне разгадывать чужие сны считалось к беде, — сказала тетушка Мэй. — Только призраки могут свободно входить в разум человека и покидать его.

— Мне приснилось, что я спустила Малыша в унитаз.

— Ох! Такое я бы не угадала, даже если бы попыталась.

— В том-то и беда. Никто не понимает, что я чувствую, — сказала Шанель и снова принялась плакать.

Тетушка Мэй сунула нос под детское одеяльце, не обращая внимания на женские слезы.

— Малышу пора менять подгузник, — возвестила она, зная, что со временем Шанель опомнится: мать есть мать, даже если рассуждает про то, как спустить ребенка в канализацию.

Тетушка Мэй уже одиннадцать лет работала няней, ухаживала за новорожденными и их матерями. Обычно она съезжала из дома в тот день, когда ребенку исполнялся месяц, разве что — такое случалось редко — приходилось дожидаться следующей работы, самое большее несколько дней. Многие семьи рады были бы заплатить за дополнительную неделю, а то и месяц, некоторые предлагали и более долгий срок, но тетушка Мэй неизменно отказывалась: она работала няней с новорожденными, ее обязанности по отношению к матери и младенцу отличались от обязанностей постоянной няни. Порой кто-то из бывших работодателей приглашал ее ко второму ребенку. Мысль о встрече с ребенком, который был некогда младенцем на ее руках, лишала тетушку Мэй сна, и она соглашалась лишь при отсутствии другого варианта — в таком случае старшего она старалась вовсе не замечать.

В перерыве между рыданиями Шанель пожаловалась на мужа, который не пожелал взять хотя бы короткий отпуск. Накануне он улетел по делам в Шэньчжэнь.

— Как он мог бросить меня одну с сыном?

Одну? Тетушка Мэй покосилась на бровки Малыша, сошедшиеся так плотно, что кожа между ними приобрела желтоватый оттенок. Твой Па работает изо всех сил, чтобы Ма могла сидеть дома и считать меня «никем». Год змеи — неблагоприятный для рождения детей, дела у тетушки Мэй шли неважно, а то бы нашлась семья получше. Ей эта пара не понравилась при первом же знакомстве: в отличие от большинства родителей, ожидающих первенца, оба выглядели рассеянными, задали слишком мало вопросов, прежде чем предложить ей место. Они же собираются доверить Малыша незнакомому человеку, готова была напомнить им тетушка Мэй, но обоих это, похоже, нисколько не волновало. Может быть, они собрали достаточно отзывов? У нее ведь и правда репутация золотой няни. Ее наниматели — счастливчики, получившие хорошее образование в Китае, а потом в Америке, и устроившиеся на высококвалифицированную работу в районе Залива, эти юристы, врачи, венчурные капиталисты, инженеры — кто бы ни были, они все равно ищут опытную китайскую няню для своих рожденных в Америке детей. Многие семьи занимали очередь за несколько месяцев до появления ребенка на свет.

Малыш, подмытый, в чистом подгузнике, выглядел довольным, так что тетушка Мэй оставила его на пеленальном столике и выглянула в окно, как всегда, наслаждаясь видом, который ей не принадлежал. Между кустом азалии и дорожкой из сланцевого камня — рукотворный пруд с кувшинками и золотыми рыбками. Перед отъездом хозяин дома поручил тетушке Мэй кормить рыбок и менять воду в пруду — тысяча восемьсот галлонов в год, проинформировал он ее, подсчитывая расходы. Она бы отказалась от лишних обязанностей, если бы он с готовностью не предложил дополнительные двадцать долларов в день.

Статуя цапли, балансирующей на одной ноге, красовалась в пруду, шея изогнута вопросительным знаком. Тетушка Мэй попыталась представить себе мужчину, который создал статую. Разумеется, это могла быть и женщина, однако тетушка Мэй такую версию не рассматривала. Ей нравилось думать, что красивые и бесполезные вещи, вроде статуи цапли, создавал мужчина. И пусть это будет одинокий мужчина, до которого злобным бабам не добраться.

Малыш зашевелился. Лежи тихо, пока Ма не доест суп, шепотом предостерегла его тетушка Мэй, но без толку. Цапля, вздрогнув, взмыла ввысь с неспешным изяществом, ее одинокий вскрик напугал тетушку Мэй и тут же вызвал смех. Стареешь, похоже, память портится: вчера же никакой статуи не видела. Подхватив Малыша, тетушка Мэй вышла во двор. Золотых рыбок поубавилось, но сколько-то все же спаслось от налета цапли. Все равно придется известить Шанель об убытках. Думаете, у вас проблема — послеродовая депрессия? Представьте себе золотую рыбку: день прожила в райском пруду, а на следующий вознеслась к небесам в желудке пролетавшей мимо цапли.

Тетушка Мэй верила в строгое соблюдение режима — для каждого доверенного ей младенца и его матери. В первую неделю она кормила мать шесть раз в день с тремя перекусами между основными приемами пищи. Младенца прикладывала к груди через каждые два часа днем, через три или четыре часа ночью. Родителям предоставлялось решать, в их ли спальне будет стоять люлька или в детской, но в комнату к себе тетушка Мэй ее не допускала. Не ради своего удобства, поясняла она родителям, а потому, что не стоит Малышу привыкать к человеку, рядом с которым он проведет всего месяц.

— Столько есть невозможно. Люди все разные, — взбунтовалась на следующий день Шанель. Ненадолго перестав плакать, она свернулась на диване с согревающими компрессами на грудях: тетушку Мэй не устраивало производимое ею количество молока.

Вот уйду, и будь тогда разной, сколько хочешь, думала тетушка Мэй, купая Малыша, пусть твой сын хоть кривой-косой растет, переживать не стану. Однако на этом этапе ни ребенок, ни мать не вывернутся. Для того люди и нанимают няню к новорожденному, пояснила тетушка Мэй: чтобы все шло правильно, а не по-разному.

— А вы-то соблюдали эту диету, когда родили? Наверняка же нет.

— Вообще-то не соблюдала, но только потому, что у меня детей нет.

— Ни одного?

— Вы не указывали требование: няня, имеющая собственных детей.

— Да, но почему же вы... почему выбрали такую работу?

Правда, почему.

— Иногда работа выбирает тебя, — ответила тетушка Мэй. Подумать, на какие глубины мудрости она порой способна.

— Значит, вы любите детей?

О, нет, нет: и этого нет, и того нет, ни одного из них.

— Разве строитель любит кирпичи? — усмехнулась тетушка Мэй. — Или тот, кто ремонтирует посудомоечные машины, влюблен в них?

В то утро приходил мастер, посмотреть, что случилось с посудомоечной машиной Шанель. Всего двадцать минут провозился, а счет на сто долларов, тетушка Мэй столько за целый день зарабатывает.

— Тетушка, это никуда не годный довод.

— По работе от меня и не требуется умение спорить. Умей я доказывать, я бы стала юристом, как ваш муж, верно?

Шанель ответила безрадостным смехом. Несмотря на депрессию, которую она у себя диагностировала, от разговоров с тетушкой Мэй она вроде бы получала больше удовольствия, чем большинство матерей: те обсуждали только детей и грудное вскармливание, в остальном няня их не интересовала.

Тетушка Мэй положила Малыша на диван возле Шанели, та нехотя подвинулась.

— Посмотрим, как обстоит дело с молоком, — сказала тетушка Мэй, растирая руки, чтобы согреть перед тем, как снять согревающий компресс. Шанель завопила.

— Я же еще не дотронулась.

Что у тебя с глазами, хотелось ей спросить. Даже специалист-слесарь не справится с такой протечкой.

— Я больше не хочу кормить это существо, — заявила Шанель.

«Это существо»?

— Вы его мать.

— У него отец есть. Почему он не остался помогать?

— Мужчины не кормят грудью.

Шанель рассмеялась сквозь слезы.

— Нет. Они только деньги способны зарабатывать.

— Вам повезло, что попался такой, кто зарабатывает. Не все они это умеют, сами знаете.

Шанель тщательно утерла глаза рукавом пижамы.

— Тетушка, вы замужем?

— Была, — ответила тетушка Мэй.

— Что случилось? Вы с ним развелись?

— Он умер, — сказала тетушка Мэй. Каждый день, пока длился их брак, она мечтала, чтобы муж ушел из ее жизни, однако не так непоправимо. Теперь, годы спустя, она все еще чувствовала вину за его смерть, словно не банда подростков, а она сама напала на него в ту ночь. Почему ты не отдал им деньги и все? — ругала его порой тетушка Мэй, устав разговаривать сама с собой. Тридцать пять долларов за жизнь, три месяца до пятидесяти двух.

— Он был намного старше?

— Старше, да, но еще не старый.

— Мой муж старше на двадцать восемь лет, — продолжала Шанель. — Наверняка вы этого не заметили.

— Нет, не заметила.

— Это я кажусь старой или он молодым?

— Вы оба с виду подходите друг другу.

— И все же он, скорее всего, умрет раньше, ведь правда? Женщины живут дольше мужчин, а у него еще и фора.

Значит, ты тоже рвешься на свободу. Сказала бы я тебе: скверно, когда такое желание не сбывается, но если оно сбудется, тут-то и поймешь, какое разочарование — жизнь. Мир и так-то не слишком хорош, но когда бессмысленное желание бессмысленно удовлетворяется, он становится намного хуже.

— Глупостей не говорите, — посоветовала тетушка Мэй.

— Это очевидная истина. Как умер ваш муж? Сердце?

— Можно и так сказать, — кивнула тетушка Мэй и, не дожидаясь новых вопросов, ухватила Шанель за одну из непослушных грудей. Шанель резко втянула в себя воздух и завизжала. Тетушка Мэй не отпускала, пока хорошенько не промассировала грудь. Когда она потянулась ко второй, Шанель взвыла громче, но не шелохнулась — может быть, боялась придавить Малыша.

Закончив, тетушка Мэй принесла полотенце.

— Уходите, — сказала Шанель. — Мне вы больше не нужны.

— Кто же о вас позаботится?

— Обойдусь без заботы. — Шанель поднялась и завязала пояс халата.

— А Малыш?

— Что ж, не повезло.

Шанель зашагала к лестнице, спина выпрямлена, словно бросая вызов. Тетушка Мэй подхватила Малыша, его вес был столь же незначителен, как те эмоции — печаль, гнев или досада, — которые она могла бы почувствовать за него. Скорее ее напугала эта молодая женщина. Вот так, сказала себе тетушка Мэй, мать делает своего ребенка сиротой.

Шестидневный Малыш был отлучен от груди. Тетушка Мэй оставалась единственной, кто мог дать ему пищу, уход и — хотя в этом не желала признаться самой себе — любовь. Шанель всю вторую половину дня сидела у себя в комнате и смотрела китайские теледрамы. Изредка она спускалась попить воды и заговаривала с тетушкой Мэй так, словно и пожилая женщина, и младенец были бедными родственниками: их присутствие в доме обременяло, но, по крайней мере, развлекать их не требовалось.

Мастер, чинивший посудомоечную машину, вернулся вечером. Его зовут Пол, напомнил он тетушке Мэй. Словно она так стара, что за день могла забыть. В тот раз она пожаловалась на цаплю-воровку, и он обещал зайти и решить проблему.

— Вы уверены, что птица останется жива? — спросила тетушка Мэй, наблюдая, как Пол натягивает проволоку над прудом.

— Попробуйте сами, — предложил он, щелкая выключателем.

Она опустила руку на скрещенные провода.

— Ничего не чувствую.

— Вот и хорошо. Если бы вы что-то почувствовали, это значило бы, что я подвергаю вашу жизнь опасности. Могли бы в суд на меня подать.

— В чем тогда смысл?

— Будем надеяться, цапля чувствительнее, — сказал Пол. — Если не сработает, позвоните мне. Второй раз денег уже не возьму.

Сомнения у тетушки Мэй оставались, но ее недоверчивое молчание не помешало Полу расхваливать свое изобретение. Думающему человеку ничего не трудно, сказал он. Инструменты он собирал не торопясь, и она поняла, что домой он вовсе не спешит. Он вырос во Вьетнаме, сказал он тетушке Мэй, в Америку приехал тридцать семь лет назад. Вдовец с тремя взрослыми детьми, и ни одного внука, даже в планах нет. Сестры, живущие в Нью-Йорке, обе моложе, в этом его опередили.

Все та же знакомая история: все откуда-то приехали, все по дороге обросли другими людьми. Тетушка Мэй провидела, как закончится жизнь Пола: он будет трудиться до последнего дня, пока от него будет хоть какая-то польза, потом дети сдадут его в дом престарелых, станут приезжать по праздникам и в его день рождения. Тетушка Мэй, женщина без корней, чувствовала перед ним некоторое превосходство. Когда Пол уходил, она приподняла крошечный кулачок Малыша:

— Скажи пока-пока дедушке Полу.

Затем она обернулась к дому. Шанель выглядывала из окна спальни на втором этаже, навалившись на подоконник.

— Собирается поджарить цаплю? — крикнула она вниз.

— Сказал, ее только слегка стукнет. Послужит уроком.

— Знаете, чего я терпеть не могу? Когда говорят: «Это тебе послужит уроком». Зачем еще уроки? Если провалишься, в жизни пересдача не предусмотрена.

Стоял октябрь, с залива тянуло холодом. Тетушка Мэй не нашлась с ответом, только посоветовала Шанель беречься простуды.

— Кому до этого дело?

— Вашим родителям?

Презрительный звук.

— Или мужу.

— Ха! Он только что написал на электронную почту: задерживается еще на десять дней, — сообщила Шанель. — Знаете, чем он занят, по-моему? Спит с другой женщиной. Или даже не с одной.

Тетушка Мэй не отвечала. Ее правило: не сплетничать о работодателе у него за спиной. Однако, войдя в дом, она застала Шанель уже в гостиной.

— Думаю, вам следует знать: он вовсе не такой человек, за какого вы его принимаете.

— Я вовсе не задумывалась, какой он человек, — сказала тетушка Мэй.

— Вы ни за что о нем дурного слова не скажете, — продолжала Шанель.

И доброго не скажу.

— У него раньше была жена и двое детей.

А ты надеялась, что мужчина, любой мужчина, будет ходить холостым, пока не повстречает тебя? Тетушка Мэй сунула в карман записку с телефоном Пола.

— Этот мужчина оставил свой телефон? — спросила Шанель. — Решил поухаживать?

— Он-то? Одной ногой в гробу, по меньшей мере.

— Мужчина гоняется за женщиной до последнего вздоха, — сказала Шанель. — Тетушка, не поддавайтесь. Ни одному из них верить нельзя.

Тетушка Мэй только вздохнула:

— Если Па Малыша задерживается, кто поедет за продуктами?

Хозяин дома откладывал возвращение, Шанель и близко подходить к Малышу отказывалась. Вопреки своим правилам тетушка Мэй перетащила кроватку к себе в комнату и — опять-таки вопреки правилам — взялась за покупки.

— Могут нас принять за его бабушку и дедушку, что скажете? — спросил Пол, с трудом протиснувшись между двумя семейными автомобилями.

Неужели он согласился отвезти ее в магазин и помочь с покупками не только ради тех денег, что посулила тетушка Мэй?

— Никто, — сказала она, передавая ему список, — ничего не подумает. Мы с Малышом подождем в машине.

— В магазин не зайдете?

— Ребенок только что родился. Зачем же я потащу его в магазин, где полно холодильников?

— Надо было оставить его дома.

С кем? Ей казалось, если оставить Малыша без присмотра, к ее возвращению его уже на свете не будет, хотя этим страхом она с Полом не делилась. Пояснила только, что Ма страдает от послеродовой депрессии и не в состоянии позаботиться о нем.

— Так дали бы мне список и дело с концом, — сказал Пол.

А если бы ты сбежал с деньгами и ничего нам не привез, мысленно возразила она, хотя и сознавала несправедливость такого подозрения. Некоторым мужчинам доверять можно, в их число входил даже ее покойный муж.

На обратном пути Пол спросил, возвращалась ли цапля. Не видела, ответила тетушка Мэй. Интересно, выпадет ли ей возможность посмотреть, как птица получит свой урок. Осталось всего двадцать два дня. Двадцать два, а потом следующая семья заберет ее отсюда, с цаплей, без цапли. Тетушка Мэй обернулась поглядеть на Малыша, тот спал в автокресле.

— Что же тогда с ним станется? — вслух произнесла она.

— Со мной? — уточнил Пол.

— Нет, с Малышом.

— О чем волноваться? Его ждет отличная жизнь. Получше моей. Небось, и вашей тоже.

— Про мою жизнь вы ничего не знаете и судить не можете, — сказала тетушка Мэй.

— Могу себе представить. Вам бы надо кого-то себе найти. Что за жизнь — переходить из дома в дом, нигде не осесть.

— Чем плохо? Я не плачу за жилье. Еду себе не покупаю.

— Смысл зарабатывать, если не тратить? — удивился Пол. — Я хоть для будущих внуков коплю.

— Как я своими деньгами распоряжаюсь, не ваше дело, — сказала тетушка Мэй. — Смотрите-ка лучше на дорогу.

Пол в кои-то веки смутился и замолчал, тащился еле-еле, самый медленный водитель на шоссе. Возможно, он ей добра желал, но таких благожелательных мужчин полным-полно, а она — из тех женщин, кто причиняет этим мужчинам страдания. Если бы Пол хотел послушать, она бы рассказала ему одну-две истории и избавила от надежды завоевать ее сердце. Только с чего же начать? С мужчины, за которого она вышла замуж, даже не собираясь его любить, кому намечтала безвременную могилу? Или с отца, которого ни разу не видела, потому что мать потребовала его полного отсутствия, иначе тетушка Мэй не появилась бы на свет. Или с бабушки начинать, которая однажды исчезла, бросив малютку-дочь в колыбели, и вернулась спустя двадцать пять лет, когда муж умирал от изнурительной болезни. Ее исчезновение стало бы понятно, если бы дед был негодяем, но он был добрый человек и вырастил дочку один, цепляясь за надежду, что ушедшая без единого слова прощания жена когда-нибудь возвратится.

Бабушка ушла недалеко: все эти годы жила в той же деревне с другим мужчиной, пряталась у него на чердаке днем, ночью выходила подышать. Никто не понимал, почему она вышла из укрытия, не дождавшись смерти мужа. Она объяснила: супружеский долг велит проводить мужа в могилу.

Мать тетушки Мэй, которая незадолго до того вышла замуж и хорошо зарабатывала шитьем, приняла возращение родительницы и смерть родителя с виду равнодушно, однако на следующий год, забеременев первым (и единственным) ребенком, вынудила супруга уйти. Пригрозив в противном случае выпить бутылку ДДТ.

Тетушку Мэй вырастили две таинственные женщины. Деревенские держались от них в стороне, однако девочку приняли как свою. Прикрыв двери, ей рассказывали о дедушке и отце, и в глазах соседей она читала пугливое неодобрение своим наставницам: бледнокожая бабушка, отвыкшая за годы в сумраке от дневного цвета, продолжала вести ночной образ жизни, готовила и вязала дочери и внучке в глухую ночь; мать, почти ничего не евшая, постепенно уморила себя голодом, но ей никогда не надоедало следить, пристально, немигающе, за тем, как ест ее дочь.

Тетушка Мэй и не думала покидать свой дом, пока не умерли обе эти женщины — сначала мать, потом бабушка. При жизни обеих защищали от мирской молвы собственные странности, но с их смертью убежище разрушилось и для тетушки Мэй не осталось укрытия. Предложение выйти замуж за дальнего родственника из Квинса, Нью-Йорк, она приняла сразу же: в новой стране мать и бабушка не будут легендами. Мужу тетушка Мэй о них рассказывать не стала, да он и не проявлял интереса — добрый и глупый человек, ему всего лишь требовалась работящая жена — и вместе строить основательную жизнь. Тетушка Мэй повернулась и пригляделась к Полу. Может быть, он не так уж отличается от ее мужа, отца, деда и даже от того мужчины, с которым бабушка прожила много лет, но так и не вернулась к нему после смерти деда: все они притязали на обычное счастье и чтобы женщины им жизнь не осложняли.

— Как думаете, нет ли у вас шансов освободиться завтра пораньше? — спросил Пол, притормаживая перед домом Шанель.

— Я работаю весь день, сами знаете.

— Можете взять с собой Малыша, как сегодня.

— Куда?

Пол сказал, в парке Ист-Уэст Плаза по воскресеньям во второй половине дня играет в шахматы один человек, и Пол хотел бы прогуляться там с тетушкой Мэй и Малышом.

— Зачем? — рассмеялась тетушка Мэй. — Отвлечь его, чтобы он проиграл?

— Хочу, чтобы он думал, будто у меня жизнь сложилась лучше, чем у него.

Лучше? Со взятой напрокат подружкой и взятым напрокат внуком в коляске?

— Кто он такой?

— Да никто. Я ни разу не говорил с ним за двадцать семь лет.

Лгать и то не умеет.

— И все-таки рассчитываете, что он поддастся на такую уловку?

— Я его знаю.

Тетушка Мэй задумалась: «знать кого-то» — друга, врага — означает ли это никогда не выпускать этого человека из виду? В таком случае, если тебя «знают» — это почти все равно, как если бы тебя заключили в тюрьму чужого знания. В этом смысле бабушке и маме повезло: никто не смел утверждать, будто знает их, даже тетушка Мэй не могла. В молодости она и не пыталась их разгадать, ведь ей говорили, что они обе непостижимы. После смерти они превратились в абстракцию. И это незнание для тетушки Мэй обернулось к счастью: ей уже не хотелось знать тех, кто появлялся после, мужа, коллег по китайским ресторанчикам, где она трудилась в долгий год путешествия из Нью-Йорка в Сан-Франциско, младенцев и матерей, за которыми ухаживала — они превращались в короткую запись в блокноте.

— По мне, лучше об этом забыть, — сказала она Полу. — Что за счеты через двадцать семь лет?

Пол вздохнул.

— Вы поймете, если я расскажу вам всю историю.

— Пожалуйста, не рассказывайте мне историй, — остановила его тетушка Мэй.

С площадки второго этажа Шанель смотрела, как Пол складывает покупки в большой холодильник, а тетушка Мэй подогревает бутылочку. Только после ухода Пола Шанель ее окликнула: как прошло свидание? Тетушка Мэй кормила Малыша в кресле-качалке, и удовольствие, которое она получала, глядя, как он ест, уравновешивало докуку, причиняемую его матерью.

Шанель спустилась, села на диван.

— Я видела, как вы подъехали, — сказала она. — И долго еще сидели в машине. Вот уж не думала, что старик может вести себя так романтично.

Тетушка Мэй подумала, не уйти ли с Малышом в свою комнату, но это же не ее дом, и Шанель, раз уж настроилась поговорить, пойдет за ней следом. Не дождавшись ответа, Шанель сообщила, что звонил муж, и она сказала ему, что его сын не дома — присутствует при закатном романе.

Тебе следовало бы прямо сейчас подняться и уйти, сказала себе тетушка Мэй, но ее тело приспособилось к ритму кресла-качалки, взад-вперед, взад-вперед.

— Сердитесь на меня, тетушка?

— Что ответил ваш муж?

— Расстроился, понятное дело, и тогда я сказала: поделом тебе, раз никак не возвращаешься домой.

Что же ты не уходишь, снова спросила себя тетушка Мэй. Прикидываешься, будто осталась тут ради Малыша, так, что ли?

— Вы бы порадовались за меня, что он расстроился, — сказала Шанель. — Или хотя бы за Малыша, а?

Я радуюсь тому, что, как и все прочие, вы скоро останетесь в прошлом.

— Почему вы все молчите, тетушка? Простите, если я вам досаждаю, но у меня здесь нет подруг, а вы были ко мне добры. Вы позаботитесь обо мне и Малыше?

— Вы мне платите, — напомнила тетушка Мэй. — Так что, разумеется, позабочусь.

— Сможете остаться, когда месяц закончится? — спросила Шанель. — Заплачу вдвое.

— Я не работаю постоянной няней.

— Но как же мы без вас, тетушка?

Не позволяй нежному голосочку этой молодой женщины обмануть тебя, одернула себя тетушка Мэй: не думай, будто незаменима — для нее, для Малыша, для кого угодно. И все же тетушка Мэй на миг представила себе, как Малыш растет на ее глазах — первые несколько месяцев, год, два года.

— Когда же вернется Па Малыша?

— Вернется, когда вернется.

Тетушка Мэй уголком полотенца вытерла Малышу лицо.

— Знаю, что вы думаете — что я не смогла правильно выбрать мужчину. Хотите знать, как меня угораздило выйти замуж за такого старого и безответственного?

— Честно говоря, не хочу.

Но они все равно рассказывали тетушке Мэй свои истории, не внимая ее протесту. Тот человек, который по воскресеньям играет в шахматы, родом из одной деревни с женой Пола, и много лет назад она говорила, что он мог бы стать для нее лучшим мужем. То ли один раз это сказала, хотела уколоть, то ли годами терзала разговорами о бывшем ухажере. Пол не уточнял, а тетушка Мэй не спрашивала. Но он мерился с соперником карьерами: сам он стал квалифицированным ремонтником, а тот остался простым рабочим.

Враг делается так же близок, как друг: вражда способна превратить двух мужчин в братьев навек. Повезло тем, кто любого может считать чужаком, размышляла тетушка Мэй, но этой мудростью делиться с Полом не стала. Он хотел от нее одного: чтобы она его выслушала, и она пошла ему навстречу.

Шанель оказалась лучшей рассказчицей: подробностей не жалела и порой вгоняла тетушку Мэй в краску. Она спала с немолодым женатым мужчиной назло отцу, который гонялся за молодыми женщинами, в том числе за однокурсницей Шанель. Беременность тоже задумывалась как месть отцу, а заодно любовнику, ведь он, как и ее отец, обманывал жену.

— Сначала он понятия не имел, кто я. Я сочинила про себя историю, чтобы он решил, будто я из тех девиц, с кем можно переспать, а потом откупиться, — пояснила Шанель. — А когда узнал, у него не было другого выхода, только жениться на мне. У моего отца достаточно связей, чтобы загубить его бизнес.

А как это отразится на ее матери, Шанель не подумала? — спросила тетушка Мэй. С какой стати? — возразила Шанель. Женщина, которая не смогла удержать любовь мужа, для дочери не пример.

Поди пойми их логику — развращенность Шанель, неуступчивость Пола. Что за мир тебя ждет, сказала она Малышу. Было уже заполночь, она выключила в спальне свет. Ночнички в виде плавающих в океане животных бросали на лицо Малыша голубой и оранжевый отблеск. Было время, когда мать сидела над ней при свете свечи или бабушка — в полной темноте. О каком будущем для нее они мечтали? Она росла в двух мирах: в мире бабушки и мамы — и в мире всех остальных людей, каждый мир предоставлял ей убежище от другого, но стоило утратить один из них, и против собственной воли она оказалась пожизненной пленницей другого.

Тетушка Мэй происходила из рода, женщины которого не понимали самих себя и, не зная себя, отравляли жизнь мужьям, оставляли детей сиротами. Ей хотя бы хватило здравого смысла не рожать, хотя порой, в бессонные ночи вроде этой, она тешила себя мыслью — бежать с полюбившимся Малышом. Мир велик, женщина сумеет найти место, чтобы вырастить ребенка на свой лад.

Младенцы — сто тридцать один — и их родители, доверявшие ей и все же бдительные, укрывали тетушку Мэй от самой себя. Кто же защитит ее в этот раз? Не младенец, такой же беспомощный, как и прочие, это она должна его беречь. И от кого? От родителей, которые не предоставили ребенку места в своих сердцах, или от самой себя, ведь она уже начала воображать, какой станет его жизнь по истечении отведенного ей месяца.

Видишь, что получается, когда забиваешь себе голову. Так недалеко до надоедливой старости Пола, до женского одиночества Шанель, когда только и делаешь, что вкладываешь истории в каждое доступное ухо. Будешь думать и болтать о матери и о бабушке и обо всех женщинах перед ними — но ты же их не знаешь. Если знать человека значит, что он навсегда остается с тобой, незнание проделывает тот же трюк: смерть не забирает покойника, он все глубже прорастает в тебя.

Никто бы не сумел ей помешать, если бы она взяла Малыша и вышла из дома. Она могла бы превратиться в свою бабушку, для которой сон под конец уже не был потребностью, могла бы уподобиться своей матери и почти не есть, потому что кормить надо только Малыша. Могла бы сбежать из этого мира, который слишком долго ее удерживал. Но подобные порывы, подступавшие, как это часто бывает, волной, пугали ее куда меньше, чем в прежние годы. Она старела, что-то забывала, но тем острее сознавала опасность быть собой. В отличие от матери и бабушки, она уговорила себя на заурядную судьбу. Когда она переберется в следующую семью, не оставит позади ни тайны, ни ущерба: никто в этом мире не пострадает из-за того, что узнал ее.