Андрей Звягинцев: Морализировать — дело невежд

О себе

Я актер, режиссерского образования у меня нет. Мои университеты — это Музей кино на Краснопресненской. Начиная с 1989 года я ходил туда как на службу. Вот только служба эта была в радость. Смотрел практически всю программу, которую предлагал Наум Клейман. Однажды, в самом начале работы музея, зимой, я подошел к кассам, где одно время выставляли советский ламповый телевизор в витрине. И вот вижу: идет какой-то черно-белый фильм за стеклом этой витрины. Ясное дело, без звука. Было холодно, но я не мог оторваться. Где-то на пятнадцатой минуте я предположил, что на экране Бельмондо. Никогда прежде не видел его молодым. А уже значительно позже узнал, что это фильм Годара «На последнем дыхании». Я простоял до конца.

Фото: Кирилл Пономарев/Сноб

О работе

Когда не снимаю, я очень поздно ложусь и долго сплю. Просыпаюсь тоже поздно, стыдно даже сказать во сколько. А когда идут съемки, не сплю до поздней ночи — готовлюсь к следующему дню или отсматриваю материал, часа в четыре просыпаюсь, чтобы в шесть быть на площадке, потому что в шесть пятнадцать, например, взойдет солнце, и ты должен успеть поймать все лучи, которые оно тебе щедро предложит. Съемочный период — это очень интенсивная работа, это практически непрестанный бег.

Чем кончается «Нелюбовь»

Когда мы снимали «Левиафана», у нас водителем в Териберке работал один хороший человек. Его зовут Андрей Агеев. Недавно он мне прислал СМС: «Андрей Петрович! Был вчера на премьере “Нелюбви”. Спасибо вам. Вышел из кинотеатра, первым делом набрал сыну. Было уже за полночь, и он, конечно, не ответил мне. Перезвонил утром. Разговаривали недолго, но я вслушивался в каждое его слово, пытаясь по ноткам в голосе понять — правильно ли я все делаю? Достаточно ли ему моей любви и веры в него?»

Вот это и есть настоящий финал «Нелюбви». У фильма, уверен, есть и другие грани и токи, но вот эта его аффективная, что ли, эмоциональная сторона работает безошибочно, если только открыть свое сердце увиденному. Такой финал не перед титрами, а после — в нашей с вами жизни.

Фото: Кирилл Пономарев/Сноб

Политика в «Нелюбви»

Начало фильма — 9 октября 2012 года. Наш герой Алеша выходит из школы. То время — излет протестного движения, когда неравнодушные люди были полны надежд на изменения в стране. Еще через два месяца был принят «закон Димы Яковлева», в народе прозванный «законом подлецов». В это же самое время набирают обороты судебные преследования по «болотному делу». В первых эпизодах картины мы слышим радиоведущего Стаса Кучера, который рассказывает об обращении питерского Заксобрания к губернатору Полтавченко с требованием прекратить истерию, раздуваемую прессой вокруг наступающего конца света.

Финал картины — 1 февраля 2015 года. Прошло немногим более двух лет. Уже позади Олимпиада в Сочи, уже вовсю идет война в Украине. Дебальцевский котел, цензура в полный рост и как ее прямое следствие — самоцензура. Еще 26 дней — и убьют Немцова. Конец света как будто не наступил, хоть и был обещан. Зато наступили другие времена. Изменения духовного и политического климата за эти два года колоссальные, страх висит в воздухе. Наступила политическая зима. Надежды на изменения самые призрачные. Апатия поселяется в умах.

Эти два с половиной года и атмосфера общественной жизни в это время — то, что бросает тень на состояние наших героев. И они сами — часть той истерической и одновременно апатичной атмосферы. Но это, разумеется, не главное содержание фильма. Все вышесказанное — только грунт частной истории наших героев. Фильм все же про людей, а не про политику.

Фото: Кирилл Пономарев/Сноб

Об актерах

Когда приходит актер и начинает работать с текстом, тот образ, который жил у тебя в голове, замещается самим существом актера. И это самое верное. Актер должен быть абсолютно правдив — это единственное, что от него требуется. Если не считать таланта, разумеется. Понять это очень просто — нужно, чтобы ты поверил в происходящее.

Есть актеры, которые не ходят на пробы, они говорят: «Вы что, не видели моих фильмов?» С такими артистами мы не движемся дальше. Именно потому, что я сказал выше: прошлый опыт киноработ не имеет существенного значения. Нужен непосредственный опыт работы с персонажем, которого предлагает наш сценарий. И, разумеется, пластичность, убедительность и работоспособность актера. Когда мы проводили кастинг для «Левиафана», Володя Вдовиченков пришел на пробы, выучив пять страниц текста. И не как ученик-отличник, чтобы удивить режиссера, а войдя в обстоятельства персонажа. Во всяком случае, он пришел подготовленным и ориентировался во всех своих сценах для проб. Он меня просто сразил своим отношением к делу.

За всю историю моей режиссерской деятельности единственный случай, когда образ был ясен еще на стадии написания сценария — это когда мы точно знали, что Роман Мадянов будет мэром. И все равно делали пробы — и с Романом, и с другими претендентами.

Фото: Кирилл Пономарев/Сноб

Об отце

Отец ушел из семьи, когда мне было четыре или чуть больше. Так что я его очень плохо знал, почти никак. Он как тень появлялся иногда, крайне редко, я его краем глаза видел только. Боли по этому поводу у меня не было. Конечно, я только ретроспективно сейчас могу говорить об этом, оглядываясь назад. Потому что мама сумела заполнить образовавшуюся пустоту целиком и полностью.

Могу вспомнить два характерных момента.

Мне восемнадцать. День. Я сплю после ночной репетиции, а они сидят за столом с мамой. Он спрашивает: чем Андрей занимается? И мама говорит — учится в театральном. Отец бьет по столу — какое театральное, какие артисты? На кой черт это нужно? Когда она мне потом это пересказала, помню, я подумал — как хорошо, что мне не нужно отстаивать право на собственную жизнь и собственные решения.

Прошло много лет. За год до смерти отца — он умер из-за врачебной ошибки — мы встретились на Курском вокзале, в Москве. Я увидел его впервые за огромный промежуток времени. И он стал задавать мне какие-то неумные, совершенно неуместные, немудрые вопросы. Я вспомнил, в который раз — «не кровь и плоть делают нас отцами». Передо мной стоял незнакомец с сигаретой, совершенно чужой мне человек.

Так что мои отцы — великие столпы русской и зарубежной литературы и драматургии. И конечно, моя мама, которая своей беззаветной любовью заполнила все в моем сердце, не оставив там места для какой бы то ни было боли или смутных переживаний по этому поводу.

Фото: Кирилл Пономарев/Сноб

О любви к зрителю

Быть в искусстве морализатором, то есть подсказывать ответы, указывать на цели конечного пути и держать в этой связи менторский тон — нельзя. Во-первых, это выглядит отвратительно. А во-вторых, пусть этим занимаются невежды или пропагандисты. Это не моя работа и не мое призвание. Моя любовь к зрителю — это требовательная любовь. Я отношусь к своей аудитории как к равному, как к соавтору. И требую от нее ровно того же, чего и от себя. Это разговор со взрослым человеком, а не с инфантильным взрослым зрителем, которому ответы нужны явленными на экране здесь и сейчас.