Ольга Брейнингер: Ничего личного

Некоторые города вечерами кажутся красивее, чем днем, и Амман — из их числа. Днем его пустынные улицы с домами из белого камня все похожи одна на другую: сероватые коридоры, по которым бродишь от одной лужи к другой, а находишь вместо перекрестков, поворотов и площадей — тупики и магазины подержанной мебели. Амман — сложный город на семи холмах, и очень хитрый город: если не знать, как найти лестницы, которые ведут с одного его уровня на другой, судьба тебе каждый день сидеть снова и снова на каком-нибудь пыльном кресле, «видавшем дни Набатеев» (но это вряд ли), и пытаться найти на карте несуществующие улицы и дороги к дому.

Так и я сидела в «Доме Юсуфа», рассматривая в телефоне точку пересечения двух улиц, где «пили», как говорят здесь, аргилу мои друзья. Навигатор утверждал, что я нахожусь прямо по вбитому мною адресу, но по вбитому мною адресу находилась только разбитая дорога, старый фонарь, и, конечно, магазин мебели. Юсуф подливал мне чаю и хвалил кресло. Наконец, где-то сбоку открылась маленькая калитка, и из-за нее вышел мой друг Марио.

Всего двадцать шагов по узкой лестнице, заворачивающейся крутой дугой направо и вверх — и мы выходим на маленькую площадку, с которой открывается лучший вид на город, и на которой я и напишу для вас этот рассказ, то и дело выдувая клубы серебристого дыма в монитор, пока одной рукой я держу аргилу, а другой — набираю текст. Да, это одно из тех мест в этом хитром городе, о которых можно узнать только от знакомых знакомых знакомых местных друзей и, вам сразу скажут, лучше никому больше не рассказывать, так что я — молчу. За пять динаров здесь можно взять напрокат два раскладных стула, вытянуть ноги на грязно-лиловом пуфе, и три часа подряд пить аргилу, рассматривая Амман, похожий на нарезанный ломтями пирог, где завитки одних улиц, спускаясь вниз, расширяются до громких и оживленных «бульваров», а другие так и теряются, прокладывая дорогу к центру, заканчиваясь, неожиданно, грудой камней и уличной свалкой.

По ночам этот пирог внезапно превращается в настоящий город с яркими пятнами уличными фонарей, подсвеченными зеленым мечетями, и лучами, расходящимися в разные стороны из самого сердца — римского амфитеатра — внезапно напоминая, что Амман, как ни смотри и как ни думай о нем, есть то, что он есть — точка в пространстве, где одна история накладывается на другую, еще одну, третью, и так до бесконечности — и если знать про все секретные двери и лестницы, можно переходить из одной истории в другую, никогда не останавливаясь.

И поэтому история, которую я вам сейчас расскажу — это именно такая, настоящая амманская история, и я буду писать ее, рассматривая, сверху вниз, этот город, похожий на остов огромного корабля, затонувшего в песках пустыни. Здесь в любой момент может открыться секретная дверь — а лестницу между началом и финалом, конечно, придется поискать, как тому и положено. Но самое главное, друзья, — это помнить, что нет ни одной такой улицы, линии в пространстве, и ни одной такой истории или жизни, которая бы не завивалась клубком, переплетаясь узлами с самой собой и со всеми другими.

В Иордании у меня было два имени и две цели — выучить арабский и познакомиться с Марко. Конечно, странно было, уезжая в незнакомую страну, готовиться так тщательно к знакомству с человеком, о котором ты только слышал однажды, и не знал почти ничего; и странно было ощущать себя частью истории, которой только суждено будет случиться — если ты с этим справишься. Но если ради чего-то и оставлять все позади, и открывать новые и новые коридоры в темноту — то, может, ради того, чтобы продолжать и менять ход всех историй. Потому что ты не отправляешься в путешествия для того, чтобы что-то увидеть, поставить отметку на карте или привезти домой сувениры. Ты едешь или спасая сам себя, сбегая, и так временно залатывая голодную, жадную дыру в своей груди; или для того, чтобы спасти других. А может быть, просто для того, чтобы где-то далеко, где ты остаешься один, выпустить на свободу своих внутренних демонов, выменивая на эту краткую прогулку следующую возможность остаться самим собой.

Ночью, после самолета, в новом доме меня встретили рассыпчатый барабанный ритм, цимбалы и прищелкивание бубна. Было около часа ночи — обычное для арабских семей время для того, чтобы собраться всем вместе в гостиной, открыв настежь двери и окна. Час ночи — это хорошее время, когда опустившийся, наконец, прохладный воздух чуть развеет накопившуюся за день в гостиной духоту и густую завесу сигаретного дыма. Ночью прохладнее, и поэтому перестает окутывать по ногам и рукам липкая восточная лень; ночью легче дышится, и поэтому можно выходить друг к другу из сени темных комнат чтобы перебрасываться шуточками, сидеть на диване, попивая свежесваренный младшей дочерью кофе, и просматривать на ютьюбе смешные ролики или горячие новости про события вокруг Аль-Аксы, передавая друг другу мобильный телефон и проклятия в адрес Израиля. Две молодые женщины повторяли, стоя перед телевизором, движения за танцовщицей живота на экране; та, что помладше, увидев меня, ойкнула, одернула футболку и потянулась к скомканному на диване платку — но, увидев, что я одна, махнула рукой. На ней были короткие брюки-кюлоты, спортивный лифчик и переводная татуировка на плече.

— Это она? — спросила она по-арабски.

— Это я, — ответила я. — Меня зовут Рита.

На большее моего арабского не хватило, и разговор пошел на ломаном английском. Батуль познакомила меня с Абир, которая, хотя и моя ровесница, приходилась мне теперь мамой; младшими Хамсой и Рагат, и отцом семейства Ахмадом, который, поднявшись с кресла, вдавил сигарету в пепельницу, разгладил складки на длинном белом платье, и церемонно пожал мне руку.

— Welcome to Jordan, — сказал он.

Когда я с нарастающей благодарностью отказалась и от чая, и от кофе, и от еды, и от просмотра арабского музыкального канала, Батуль проводила меня в мою комнату. Чуть мерцающая лампочка осветила серовато-розовые простыни с «губкой Бобом» и наспех покиданные в картонный ящик игрушки,

и я поняла, что ради меня из комнаты выселили младших детей.

— Этот комната Рагат и Хамса? — подбирая слова, спросила я.

Батуль махнула рукой и ответила по-английски.

— Теперь они будут спать со мной. Надеюсь, тебе понравится в Иордании. Ты здесь никого не знаешь, но в Иордании — хорошие люди.

Батуль, конечно, и в голову не могло прийти, что она ошибалась. И хотя я очень долго не могла заснуть, ворочаясь на узкой детской кровати, и то и дело вскакивая, чтобы стряхнуть с себя муравьев, пока еще оставались силы, и вздергивая руками, когда их уже не стало; и хотя все прошедшее за теперь уже бесконечно долгий день — растянувшийся от такси с севера Москвы в аэропорт Домодедово, через пять часов первого перелета, через раскрывшуюся на моем пути, словно лилия посреди ночного бархата, Белую Мечеть в Абу-Даби, через еще один перелет, и до самой дороги от аэропорта до нового дома, когда я смотрела в окно, пытаясь понять, как страницы из учебников истории и статей на википедии раскладываются по городским пейзажам этого нового города — все это казалось теперь смутной дымкой, витающей передо мной в светлом воздухе нового дня, пока я, уже полупровалившись в сон, но ушами и глазами все еще в сознании, слушала, как отзываются от холмов Аммана и долетают до самой моей кровати протяжные, похожие на океан, волны намаза Фаджр, от самого «Аллаху Акбар» до самого «Ассаляму аляйкум уа рахмату-ллах» — и хотя, когда в шесть-сорок пять на айфоне начал звенеть будильник, его мелодия показалась мне сначала этой детской шкатулкой, музыкальной игрушкой, которую включают на сон, чтобы он был крепче, и я перевернулась на другой бок, обняв подушку и подумав, что мой сон и без того крепок — а потом, соскочив с кровати, выбежала в коридор босиком, потому что не могла понять, где я нахожусь — несмотря на все, все, все это, я сразу узнала Марко, когда наткнулась на него в дверях школы арабского языка в Вебде.

— О, ты новая студентка? — спросил загорелый, коротко стриженый парень в брюках хаки и сережкой в ухе. — Меня зовут Марио. Я из Италии, из Милана.

— А меня зовут Рита, — ответила я, — я из Хантингтона, Западная Вирджиния.

«Марио», — отметила я про себя.

Не проходит и дня, как мы с Марио уже знаем друг про друга все, а со второго дня — официально лучшие друзья. Он называет меня «маленькая коммунистическая панда», а я его — «бывший финансист». В каком-то смысле наши истории очень похожи, хотя Марио уже за тридцать пять, а мне пока за двадцать. Марио двенадцать лет проработал в консалтинге, и бросил, а я из семье хиппи, где «консалтинг» — страшное слово, в компании с которым обычно приходят «капитализм» и «корпорации». Этим летом мы оба оказались в Иордании в школе арабского языка: Марио — потому что он хочет способствовать разрешению конфликтов на Ближнем Востоке и прекращению вмешательства запада в политику региона, а я — потому что мои родители считают, что это должна сделать я. Марио считает, что за органическую еду мы переплачиваем в три раза, а я в Иордании как в раю потому что здесь в ходу все то, чего я в своей органической веганской семье не видела годами: батончики «Сникерс», бесконечная «Пепси» и чипсы без ограничений. Я живу в арабской семье душа в душу с тремя детьми в возрасте от семи до семнадцати, с которыми мы каждый вечер скидываемся по динару и покупаем на всех огромный пакет того, что родители называли «эта химия добьет мир»; Марио живет в одной квартире с учителем Эльясом из Египта, с которым он каждый вечер обсуждает политическую ситуацию на Ближнем Востоке.

Но самое главное, Марио хочет стать писателем, а я вечно попадаю в разные истории. Любую из них, говорит мой друг, можно переделать в рассказ, и я щедро делюсь ими с будущим голосом юга Италии. На самом деле, он даже не осознает, что я придумываю их на ходу. Но этого я ему не говорю. Когда тебе двадцать, можно постоянно притворяться, что ты еще ничего не понимаешь и веришь во все, что сказано вслух. И даже когда тебе не двадцать, можно легко имитировать все, что угодно — американский акцент, придуманные истории, сумасшедшую семью, искренний тон и даже свою личность — совсем не ту, которая проходит за тебя паспортный контроль. И если даже кому-то вдруг надо знать больше — это ничего страшного. Люди добры в таких вещах. Люди готовы поверить во все, что ты им скажешь — где ты живешь, почему не живешь там, где родилась, и даже почему не хочешь использовать свое «старое» имя — «потому что оно из той жизни, которой я не помню и к которой не принадлежу, и сейчас я — совсем другой человек». Люди готовы хранить такие простые секреты, если их просить об этом, и я прошу очень часто.

И поэтому для всех здесь я — Рита.

Марио — красавчик. Это не столько про внешность, сколько про тип характера. Когда он сидит на порыжевшем диване в летнем саду нашей школы, сосредоточенно накручивая кусочек питы в тарелке с хумусом, все тарелки с бабаганушем и омлетом, над которыми он проносит свою питу, покрываются сеточкой перекрестных взглядов девушек, которым не удалось сегодня сесть поближе к славному итальянскому парню, бросившему мир денег и фальши, чтобы стать самим собой. Я думаю, что если бы я была самой собой, и Марио бы нравился мне, то непонятно сколько дней ушло бы на то, чтобы с одного края стола до другого протянулась загадочная русско-итальянская ниточка из задумчивых взглядов, непроизнесенных вслух приветствий и приглашений выпить горячий чай, как его пьют здесь, с двумя ложками сахара на дне и веточкой мяты.

Но американская девушка Рита, Маргарита (Маргарита как пицца, не как коктейль) в двенадцать часов сорок пять минут каждый день сама стоит около термоса с чаем и громко опрашивает всех вокруг, разливая и передавая картонные стаканчики тем, кого считает своими друзьями — то есть всем подряд. Маргариту любят даже те, кто с ней незнаком — потому что никто не умеет так внимательно слушать, так быстро забывать, так громко смеяться и так искренне восхищаться и верить в то, что говорят и другие, и она сама. Маргарите всегда достаются лучший фалафель и ближайшее к кондиционеру кресло в классе. После занятий в школе она валяется на диване в зале, под единственным в доме феном, с Батуль, старшей дочерью в своей приемной арабской семье. Маргарита красит Батуль ногти в черный цвет и рассказывает, как тяжело жить подростку на западе по сравнению с Иорданией. Телевизор по часам, летом школьный лагерь и репетиторы, и друзей домой каждый день не приведешь. Батуль под ее взглядами и словами расцветает, но потом наступает вечер, и солнце Батуль заходит: Маргарита идет гулять со своими настоящими взрослыми друзьями. Батуль каждый раз кажется, что это предательство, но долго обижаться на Маргариту не удается никому, потому что, хотя даже и Батуль уже способна понять, что все эти ногти и разговорчики — как одноразовая жвачка, ее все равно хочется еще и еще. Все обожают Маргариту. Если бы я не была ею, я бы ужасно хотела ею стать.

Маргарита и Марио — лучшие друзья на три недели, что они оба живут в Иордании. Каждый вечер мы ходим пешком из Вебде в Старый город, и пока мы спускаемся с холмов Аммана вниз по разбитым старым лестницам, разукрашенным граффити, и проходим через стаи уличных кошек, мусорные баки, узкие улицы, книжные развалы, базарные ряды с черными платьями, покрытыми золотой вышивкой, золотым бисером, золотыми цветами и такими же платьями, но красными, нам всегда находится обсудить столько всего, что мы по часу не можем решиться где-нибудь сесть и поужинать; а Рита все вспоминает и вспоминает новые истории, которые с ней происходили — удивительно даже, как много может случиться с человеком за какие-то двадцать лет. Марио относится к материалу со всей ответственностью молодого писателя — то и дело записывает что-то в телефоне, а иногда останавливается и предлагает сделать селфи, чтобы запомнить момент, когда именно эта история перестала быть частью просто жизни и стала частью мира идей и будущей литературы. Я никогда не отказываюсь, потому что ни я, ни Маргарита не любим иронии: она всегда ведет или к безразличию, или к жестокости. А их и без того достаточно в каждом из нас.

На самом деле, Маргарита знает самый большой секрет Марио: что он на самом деле тоже никакой не Марио, а в паспорте у него написано: «Марко». У Марко — сложная история. В юные годы своей жизни он был обычным школьным задротом. Любил экспериментальную физику, читать научно-популярные книжки и спорить о чем угодно, лишь бы переспорить собеседника. По окончанию школы Марко, единственный из всех своих ровесников, поехал по специальной стипендии учиться в Милан, где следующие четыре года провел приблизительно так же, а на пятый его оторвали с руками — работать в компании мечты каждого итальянского выпускника. И в принципе, будь Марко чуть-чуть менее умным или, может, везучим, вся его жизнь сложилась бы немного проще и немного скучнее. Он бы переходил с одной ступеньки карьерной лестницы на другую, и постепенно бы становился взрослее, циничнее, приземленнее и печальнее, как это обычно бывает. Но Марко очень повезло, и через год в его компании совпали две счастливые звезды — освободившаяся вакансия, которая была ему выше головы, и новая кадровая политика по продвижению молодых экспертов.

И Марко полетел — вверх и вниз. Внезапно большие деньги для мальчика из семьи трамвайных рабочих, совершенно новые люди, поездки то в Монако, то в Бейрут, постоянные внеурочные, нескончаемые ночные клубы, невозможность заводить постоянные знакомства и поэтому временные друзья, временные женщины, временные дома и временные страсти; коктейли в rooftop барах стоимостью с недельный бюджет местных семей, из чьих стран компании, на которые работала компания Марко, выкачивала нефть, не оставляя им ровным счетом ничего — все это ослепило, оглушило и очаровало его.

— Ты знаешь, — признается мне Марио, — первый год я провел в офисе какого-то хрустального заводика в чешской Моравии, рассчитывая день за днем цифры по формулам и работая по шестнадцать часов в день за одним и тем же столом, пока рубашка под пиджаком не пропитывалась потом, как ледяная простыня, а воротничок не впивался в перегретую шею. А потом, когда меня вдруг повысили до руководителя филиала, и сразу перебросили на проект в Африку — у меня, честное слово, как крышу снесло. Рита… Это была вообще другая жизнь. Мне казалось, что у меня есть все, я самый лучший, самый везучий, самый умный. Раз в месяц я летал в Италию, в Милан, а родителям покупал билеты на поезд, чтобы они могли приезжать тоже и жить в моей квартире на выходных. Папа смотрел футбол на моем огромном телеке, мама готовила все, что я любил в детстве, а я приходил вечером домой, долго выпендривался и рассказывал, что за вино мы пьем на этот раз, и вещал молчаливым родителям про дела компании, пока мама сидела, сложив руки на колени, и смотрела на меня умиленным взглядом. Потом я перестал приезжать домой, потому что это стало слишком скучно. У нас там была корпоративная вилла в компаунде в Луанде — и вот я каждый день приходил в эту квартиру как в ночной клуб. На улице плюс сорок пять, дома — плюс восемнадцать, девочки в меховых, знаешь, таких штучках, поверх вечерних платьев, музыка, стриптизерши и куча алкоголя. Мы столько там пили, ты даже не представляешь. Ну, не только пили. Короче, иногда выходишь на террасу — а хата была роскошная, вид на весь город, как на ладони, — просто чтобы вспомнить, что пока ты в раю, на улице дышать невозможно — и стоишь специально, пока не появится ощущение, что вот-вот под пиджаком взорвешься — а потом закрываешь за собой стеклянную дверь, наливаешь виски, бросаешь один кубик льда, и думаешь: «Боже, как мне повезло в этой жизни».

— Один раз про меня написали в местной газете, опубликовали фото с пресс-конференции в честь открытия нового проекта нашей компании, и на первой странице — мое фото с министром каким-то там. Мне тогда казалось, что меня знает все, все, весь мир. Я купил экземпляров двести, приехал домой, и бросал их по одной с балкона, заставляя девушек делать ставки на то, в какую сторону унесет меня ветер. Если они проигрывали — должны быть раздеваться и оборачиваться страницей с моей фотографией. И вот там куча девчонок, все как на подбор, белые, черные, мулатки, губастые, на каблуках, босиком — и все с моим портретом на груди.

— Потом, когда меня из Африки вернули назад в Италию, я уже немножко стал осознавать, что нефигово зажрался и зазнался. Но меня еще раз повысили, дела шли, о чем было думать. А потом… потом уже появилась Влада. Это было в Польше, значит, год на пятый. Ее звали Влада. Мы с ней познакомились в этом городе… блин, забыл, как называется, красивый такой, на реке еще стоит… Короче, там есть такой бар на набережной, где из мужчин одни экспаты, а из девушек половина хочет влюбиться, а половина — выйти замуж за иностранца. И вот я не спал уже часов сорок, пью из них как минимум восемь, убитый в хлам, ничего не хочу, и думаю — окей, пора спать. Решил, что пора. Потом забыл. Потом через час снова вспомнил — нет уж, думаю, вот теперь точно пойду. И вот я как-то пробираюсь на выход, но почему-то оказываюсь около барной стойки, и немножко так, ну не падаю, а как бы опираюсь на нее, и вдруг — вдруг вижу, что лежу на полу, а надо мной стоит девушка и смотрит испуганно. Это вот Влада и была. У нее, знаешь, были такие глаза, как у маленького олененка, светло-карие и несчастные, и она даже когда очень сердилась за что-нибудь и бегала за мной по комнате с расческой, чтобы ударить — все равно всегда казалось, что сейчас расплачется. Ну, тут я, конечно, моментально передумываю уходить, и такой ей, лежа, — девушка, меня зовут Марко, я итальянец, точнее, не просто итальянец, а сицилиец, вы знаете, что такое Сицилия? Она кивает.

— Вам помочь встать? — и протягивает мне руку. Конечно, что бы я обычно сделал в такой ситуации? Потянул бы девушку на себя, а там как пойдет. Но с Владой почему-то не стал. Во-первых, у нее было белое платье. А во-вторых — опять же, глаза. Поэтому я поднялся, поблагодарил ее, и спросил — что вам заказать выпить? Она пожимает плечами. Нет, мне обязательно нужно вас отблагодарить за то, что вы меня подняли с пола. И она смотрит на меня, прямо мне в глаза так, как ребенок, и говорит — ну тогда можно мне сок? Я переспрашиваю, потому что, думаю, может быть, она какой-то коктейль назвала, а я не расслышал. Но все-таки сок. Апельсиновый. Я заказал ей этот сок и вроде снова передумал уходить. Короче, что дальше там было — не очень важно… ну если совсем честно, я не очень помню. Помню только, что когда уже рассвет наступил, вдруг вокруг почти никого не осталось, и я снова вспомнил, что хотел спать. Отель у нас был на лодке. Назывался «Венеция». Плавучий отель. И вот я вроде как прошу Владу меня туда проводить, потому что я сам уже могу не дойти, и если она смогла бы мне помочь, то это бы было очень доброе дело. И она затаскивает меня в такси, садится рядом, все время, пока я пытаюсь ей руку на плечо положить, или на коленку, руки мои отпихивает — и, пытается понять, куда меня везти. Я не помню адреса. Помню только, что на реке. Мы едем туда, едем сюда, и я не выдерживаю и в какой-то момент отключаюсь. Сколько мы так катались — не знаю. Потом Влада меня будит — нашли гостиницу, выходите, я вас провожу, а то вы… Там, понятное дело, все на нее пялятся: ночь, она красивая, я еле стою на ногах; добрались до номера, я падаю на кровать, а она такая в дверях стоит:

— Ну все, до свидания. Спокойной ночи вам.

— Как до свидания? — спрашиваю я, — а с кем же я буду спать?

— Ну, наверное, с самим собой, — отвечает Влада, тихонечко прикрывает дверь, и полоска света за ней исчезает.

Когда я проснулся на следующее утро, я сначала даже про нее не вспомнил, а потом к середине дня — вдруг хлопнуло, тут помню, тут нет, только ее сок этот апельсиновый и оленьи глаза. И что-то меня накрыло. Была девушка, не было девушки. Я повспоминал, кто там еще был вчера, и через знакомых знакомых нашел контакт, пригласил ее на ужин. Поблагодарить. Договорились, я выбрал место, вечером ее жду. Темный зал, вокруг глыбы льда, официантки ходят в золотых масках, я потягиваю бакарди, и тут ее приводят — ваша гостья пришла. И она садится напротив меня, улыбается, и опять как школьница:

— Здравствуйте.

Все, короче. Я в нее влюбился.

— А потом?

— А потом мы еще встречались еще два года.

— А потом?

— А потом перестали.

Мы уже давно оставили недоеденный салат и пустые бутылки пепси на бумажных скатертях; прошли весь старый город, и Рэйнбоу-стрит через район Джабаль Амман, и поднялись по длинной грязной лестнице назад в Вебде, на ту самую площадку, где мы обычно проводим вечера и разговариваем, разговариваем, разговариваем, пока вдруг не становится ясно, что на сегодня пора прощаться. По дороге мы отвлеклись от начатого разговора, и Марио стал натянуто-весело напевать модную в этом сезоне песенку «Desposito» — непонятно, то ли не спеша возвращаться к начатому разговору, то ли не зная, как лучше это сделать. На этот раз нам досталось местечко у самого края смотровой площадки, на границе темноты, у обрыва. Мы переставляем стулья то так, то так — но лучше уже и быть не может.

— Двойное яблоко, как обычно? — спрашивает нас Файруз. Дожидаясь его, мы потягиваем прохладный каркаде и перебрасываемся школьными новостями и планами. Как всегда в любом маленьком сообществе, там своя жизнь, свои сплетни и маленькие истории. Но меня все-таки интересует большая история Марио-Марко — и когда, наконец, аргилу приносят, и все готово к продолжению долгого разговора, я возвращаюсь к прерванному.

— Итак, — говорю я, — два года. А почему… два?

Марио раскуривает аргилу и долго молчит.

— Наверное, надоело. Ей надоело за мной по всему миру мотаться, потому что я то там, то здесь, и выписываю ее к себе — Влада, прилетай в Москву, Влада, прилетай в Стокгольм, Влада, прилетай в Найроби, Влада прилетай в Хартум. Она прилетала, вначале с радостью, потом уже не очень. И не то чтобы я был несогласен — а что ей, например, было делать в Хартуме? Но потом она стала говорить, что ее семья над ней издевается все время из-за этого, что я ее мотаю по всему свету, а толку ноль; а еще меня начало бесить, что она такая хорошая. Слушай, ну правда, не закатывай глаза, это реально для меня была серьезная проблема, потому что я уже хорошо знал — в жизни так не бывает. Люди не бывают такими хорошими. Значит, или ей что-то от меня нужно, или она на самом деле не такая. Потому что вот этими своими «да, хорошо» и «если это для тебя важно, то конечно» она меня начала сводить с ума. Я попрошу — она сделает. Я позову — она приедет. Я на работе — она сидит дома, ждет. Приду в восемь вечера — ждет. В десять — ждет. В час ждет. В пять — тоже ждет. И главное, все молча. А больше всего бесило — что она поначалу даже меня не ревновала и не проверяла. Что, где, с кем, как. Никаких лишних вопросов, что расскажу — то и правда. «Я тебе доверяю» — и причем, я-то знал, что зря доверяет. И тогда я стала ее специально провоцировать. Делать разные вещи, чтобы ей было неприятно, чтобы вытащить из нее наружу вот это темное, которое она прятала.

— Wallah, Марио! — не выдерживаю я, потому что меня сердит то, что она говорит, и еще — для того чтобы приостановить на секундочку этот поток речи, чтобы выдохнуть и глубоко вдохнуть, приступая к той части истории, которой я еще не знала. — Зачем ты все это делал?

— Потому что бесит меня, Рита. Бесит, когда люди притворяются хорошими.

— И она прямо так сильно притворялась?

Марио мнется с ответом.

— Ну, по большому счету, она была почти хорошая, до самого конца. Ну не считая пары срывов, всяких там слез и женских криков, ну это ладно, мелочь. Но знаешь что, Рита, — это еще ничего не значит. Просто это я ее видел хорошей. Я ее так узнал, запомнил, и потом продолжал представлять.

— Или все же нет? Ладно. А что было дальше?

— А дальше было все просто. Я решил, что все-таки дознаюсь, что на самом деле у нее внутри. Узнаю, посмотрю, и уже тогда решу. Потому что жить с этим неизвестным мне казалось невыносимо. Она долго не сдавалась. Я тоже не сдавался. Из всего, мне казалось, ревность ее добьет быстрее всего, и я решил давить на это. Пойдем в ресторан — начинаю болтать с официанткой и включаю харизму на максимум, как будто все заново, но только не с Владой — комплимент, то спрошу, другое, узнаю, как ее зовут, и тут же, пока Влада прячет лицо за десертным меню — добавляю в друзья на фейсбуке и обещаю написать. И это так, знаешь, мило — девочка сначала отвечает осторожно, смотрит на Владу, мол, вижу, что вы пара, говорит нам что-то обоим. А через пять минут уже все — Влада для нее пустое место, и прямо из кухни посылает мне в чате губки и сердечко. А я смотрю на Владу. Она молчит, но губы надулись, дрожат, и в глазах — чирк-чирк, молния. Я спрашиваю — ну ты чего, Влада, ты чего? Неужели — делаю круглые глаза — ты меня ревнуешь? А как же все эти слова — про то, что ты так доверяешь мне, и всегда будешь? Нехорошо, дорогая, нехорошо. Она начинает сомневаться, стыдится, уверяет меня, что, конечно же, вовсе нет. Конечно.

— Что-то там еще было, я много всего придумывал, но я уже не все помню, конечно. Помню, что в какой-то момент заблокировал телефон, чтобы она не могла открыть, хотя раньше такого не было. Вот это ее уже сильно подкосило. Она все порывалась спросить — но, видимо, стыдно было. А я зарегистрировался на сайте знакомств. И вот один раз прихожу домой, оставляю телефон на кухне, а сам иду руки мыть — Влада борщ приготовила. Да-да. В Хартуме, приготовила мне польский борщ и сидит на кухне. Как обычно — ждет. На столе все накрыто для меня. Тарелки, хлеб, салат, салфеточка, вода стоит. И мой телефон. И Влада. С круглыми глазами — Марко, там… — и на телефон, как на таракан.

— Что там, моя хорошая, — спрашиваю я, сажусь рядом с ней, одной рукой обнимаю, а другой пододвигаю телефон к себе. Ага, уведомления от badoo. Их она видит. Сообщения — не видит. Так мне весело было в этот момент. «Ну ладно, — говорю, — это я потом посмотрю», — и убираю телефон в карман.

— Марко, — спрашивает Влада. Ну не спрашивает, а просто так говорит, с вопросом в голосе, и на карих глазах вовсю расплывается клякса прозрачная, — что это?

— Дорогая, — говорю я, отодвигаясь от нее и зачерпывая ложкой борщ, — ты что, опять мне не доверяешь? У нас все начинается заново?

— Доверяю, конечно.

— Ну и все.

— Но ты зарегистрировался на сайте знакомств, — продолжает Влада так обиженно, что даже мне становится ее жалко на секунду, — зачем?

— Да просто так. Сейчас работа на спаде, на переговорах вечно нечем заняться, — Влада выбирается из-за стола и уходит в другую комнату. Я врубаю на кухне телек. Мне нравится Влада, но мне не хочется сейчас ее успокаивать.

— В общем, длилось это у нас так месяца два или три, и я даже вошел во вкус — чем дальше я продолжал, тем быстрее она велась на все это, и знаешь что, Рита? Все! Изменился человек. Изменился! Была одна Влада, а стала другая Влада — нервная, дерганая, в слезы пускается с четверть оборота. Одно только осталось — глаза такие же у нее были детские. Поэтому если она плакала, я всегда уходил в другую комнату.

— Самый последний раз я почему-то запомнил очень хорошо. Была суббота — редкая суббота, что я был не на работе, и поэтому пообещал Владе, что весь день будем вместе, и будем делать все, что она захочет. И она потащила меня на выставку типа современного искусства, ну, знаешь, там была такая комната, вся заполненная цветным газом, полосками — тут идешь — синий, потом вдруг красный, потом переходишь в желтый, ну и так далее. Газ плотный, ничего не видно, даже если за руку держаться, и по идее, там надо было искать выход наощупь, но Влада была в хорошем настроении, и я почему это так хорошо запомнил — она то убегала, то снова появлялась и начинала меня целовать, а я только наощупь мог понять каждый раз, что это она. Потом она выбрала пойти в ресторан, в который мы ходили в самый первый ее вечер в Хартуме — все прекрасно, она довольна, я тоже — а потом мне звонит коллега. Спрашивает, не занят, вечер субботы, конечно, но нужно кое-что обсудить. Я смотрю на Владу — нет, говорю, совершенно свободен, о чем речь? И вот мы десять минут трепемся, двадцать, тридцать — коллега, ясное дело, не просто коллега, я с ней спал, пока Влада в Польшу летала в очередной раз. Влада сидит, в телефон смотрит, молчит. Я прикрываю ладонью трубку — что, дорогая, что-то не так? Она уже на взводе немножко — да, говорит, а твоя коллега в курсе, что сейчас одиннадцать часов вечера?

— Диночка, — говорю я в трубку, — я тебе перезвоню попозже. Сбрасываю звонок. И поворачиваюсь к Владе. Это был первый раз, когда она так прямо высказалась, и я вышел из себя — дождался-таки. Стал ей все высказывать: что сейчас опозорила меня при коллеге, что достала уже своими слежками и вечными обидами, что вначале была вся такая нежная-хорошая-никогда-не-ревнует, а на самом деле — вранье, одно сплошное вранье, она точно такая же, как и все. Конечно, сразу берем счет, едем домой, в такси между нами Сахару можно насыпать, а она уставилась в окно и плачет. Я протягиваю руку, чтобы ей погладить коленки, и пальцами начинаю водить по краешку платья ее — а другой набираю номер:

— Диночка, прости, был немного занят.

И тут у Влады вообще дикая реакция — она сталкивает мою руку, и сама бросается на мне, чтобы выхватить телефон.

— Марко, ты что, у тебя вообще стыда нет?

— Ты совсем офигела? — кричим мы одновременно.

Водитель такси оборачивается, пальцем стучу по голове и Владе показываю — совсем, что ли, больная? Жестко ее беру за плечо и отодвигаю назад к окну, где она сидела, и до конца поездки разговариваю с Диной. Когда мы заходим в дом, она свет не включает. Так проходит. Я слышу только, что она рыдает вовсю, захлебывается просто от истерики. И так мне от этого тошно. Подождал немного, потом включаю свет — сидит на полу. Тушь растеклась, помада размазана, на платье точки от слез расплываются.

— Чего ты ревешь? — спрашиваю.

— А ты сам не видишь, отчего? — говорит она. Сначала тихо.

— Вижу, что ты истеричка, — отвечаю.

И она срывается на крик:

— Марко! Хватит! Зачем ты это делаешь? Ты же это специально делаешь, я же вижу. Что не так, зачем ты так делаешь мне больно?

На ней было в тот вечер такое платье — красивое, золотистое, на тонких лямках, и на груди ткань — как лодочка такая глубокая, ну или как качели, что ли. И вот я ее схватил за плечи, поднял, а потом эти качели на груди — на себя дернул. Платье порвалось, она передо мной стоит — заплаканная, рваная и вообще некрасивая.

— Потому что бесит меня, когда мне врут, — отвечаю ей. Все время врала мне, ясно?

На следующее утро она уехала.

Мы помолчали.

— Все? — спросила я.

— Все, — ответил Марио.

Когда я до этого слушала историю Марко и Влады, мне показалось, что она намного, намного длиннее. Тогда было много подробностей — и слишком много попыток все объяснить или оправдать. Но Марио не объяснял и не оправдывался, и ему хватило десяти минут.

— То, что ты стал Марио, связано с этой историей? — говорю я полуутвердительно. Переход делает наш разговор немного легче, и Марио даже смеется и чуть подается вперед в кресле.

— Ну, Рита, ты не же серьезно. Это было бы слишком просто — чтобы я однажды проснулся, мне стало стыдно за свою жизнь и за Владу, и я решил начать все с чистого листа и исправить свои ужасные ошибки — ибо я понял, что причинил ей и другим боль и зло, и всякое такое, правда?

— Не переживай, — говорю я, похлопав его по плечу, — конечно, я знаю, что ты не мог так низко пасть. Хотя знаешь, даже если бы я так и думала — ты не можешь меня винить. Мне двадцать лет, и, не в обиду тебе, но Влада мне сейчас кажется куда симпатичнее Марко.

— Ай-ай. Я все время забываю, что тебе двадцать, западная Вирджиния, — отвечает Марио в тон, — и что у тебя еще вся жизнь впереди.

На самом деле, мы просто не знаем, как разговаривать дальше после его рассказа, потерявшись, — и он, и я — от откровенности и неожиданной честности. Но я — еще и от того, что история, которую я знала от Влады, не просто обретала на моих глазах реальность и плоть — но и становилась совершенно бесповоротно историей, у которой не было объяснения.

— Перемены, на самом деле, начались не из-за Влады. После нее я еще несколько лет жил… нормально. Но потом Африка закончилась, других поездок стало меньше, и меня окончательно вернули в Италию. А я… Ну, как тебе сказать честно. Еще после истории в Луанде, с портретами которая, я себя поймал на том, что мне все время хотелось большего. Больше впечатлений, больше ощущений, нового, яркого, чтобы меня все вокруг любили — ну или хотя бы притворялись, что любят, чтобы все время было ощущение, что вот она, вершина мира — это где я… Мне нравилось жить с этим чувством, понимаешь, вот даже с Владой — я же ее, считай, вообще не ценил, хотя ведь было, чертовски было за что — именно потому, что у меня было вот это все другое, чего я хотел больше, что было для меня привлекательнее, чем просто любая девушка, какая бы она ни была. Это со всеми было — и до, и после Влады. У меня был я сам… ну а кто бы там ни был рядом — она всегда была nothing but placeholder, пока будущее не станет еще лучше и интереснее.

— И вот с такой философией ты вдруг, после всего, снова оказываешься в Италии. Тихо, скучно, ходишь по утрам на работу, родители счастливы, и вроде бы даже есть ощущение, что жизнь, она удалась. Но ты при этом — стремное ничтожество. Короче, я начал пить — пил, пил, пил, пил, пил. И потом от меня избавились. На работе. Сначала был шок. Но потом я признался сам себе, что это было справедливо, что я зарвался. И в принципе, можно было продолжить все, просто в другом месте — знаешь, не то чтобы у других людей никогда не случалось таких срывов. Но я не захотел. Не потому что не мог. А потому что правда понял, что смысла в этой гонке нет.

— И, значит, Марио появился как попытка найти смысл заново, в другой жизни?

— Вроде того. Я еще долго маялся, не зная, куда себя приткнуть. А потом решил — буду как все. А что сегодня делают люди, которые не могут помочь себе? Начинают помогать другим.

Дальше начиналась та часть жизнь Марко — точнее, уже Марио, моего друга Марио — которую я успела узнать хорошо. С годом на палестинской границе, работой за еду и кровать, и решением остаться работать на Ближнем Востоке — что и столкнуло нас в школе арабского языка в Аммане. Жизнь Марио казалось красивой, романтической историей, полной, пусть и запоздалого, юношеского максимализма.

(— Ты знаешь, — признался он мне (а я, конечно, знала), — я ведь даже фейсбук удалил, когда решил остаться здесь, чтобы не было соблазна опять свалиться в жизнь напоказ и прочее геройство вроде своего портрета во всех местах.)

Но добавление к этой романтической картине рассказа о прошлом Марко превращало ту же самую историю в попытку что-то исправить, переписать жизнь, и просто убежать — и делало ее отчего-то менее красивой. Хотя, на самом деле, это только чужие жизни бывают для нас красивые или не очень — а Марио, вместе с его Марко, был для меня теперь другом, и я совершенно не представляла, как правильно будет поступить дальше.

Я не могла рассказать Марио о том, как в мой директ-мессенджер в инстаграме однажды написала незнакомая девушка из Хартума — в ответ на пост, где я, отметив в геолокации Амман, писала о своих планах на лето.

«Оля, — начиналось письмо, — мы с Вами никогда не встречались и никак не связаны, поэтому мое письмо может показаться странным, и мне на самом деле неловко оттого, что я так внезапно врываюсь в Вашу жизнь. Недавно, пытаясь найти хоть какую-то информацию о человеке, который был для меня когда-то очень важен, я бродила от одной отметки «Амман» здесь, на инстаграме, до другой, и так случайно узнала, что летом Вы собираетесь быть в Аммане, в школе арабского языка *A. Про *А я знаю только две вещи — что это маленькая школа, и что человек, которого я ищу, — там (или, во всяком случае, был там полгода назад — это последнее, что мне удалось о нем узнать). Влада».

У Влады была для меня «одна маленькая просьба» — на самом деле, очень маленькая после всей той двухчасовой беседы по скайпу, когда я смотрела в ее, правильно сказал Марко, детские оленьи глаза, и заранее начинала сердиться на человека, о котором она до сих пор думала каждый день.

И эту просьбу я выполнила. Завтра я напишу Владе, что она была права — но что теперь с Марко все в порядке, и она может спокойно жить своей жизнью. Можно будет, конечно, и подробнее написать — и рассказать, что все действительно было, что Марко начал все заново и по-другому, что теперь у него другое имя и что, наверное, это уже не тот человек, который когда-то был «Влада, прилетай в Стокгольм Влада, прилетай в Найроби, Влада, прилетай в Хартум». Но это я смогу решить завтра, а сейчас мне нужно было решить, что делать с Марио. Потому что — хотя ему-то я ничего не обещала — как его друг Рита, я тоже должна была ему теперь, — например, честность. Например, не скрывать ничего. Например, не притворяться.

Мне было стыдно перед Марко. И казалось теперь, что маленькая просьба Влады завела меня в невообразимые лабиринты — или дело все-таки было в Аммане, который простирался под нашими ногами, путая все мысли.

И я подумала о том, что когда я единственный раз разговаривала с Владой по скайпу, я дала обещание не рассказывать Марко о ее просьбе. Но и только. И поэтому, помедлив, я все-таки сказала:

— А знаешь, Марио… или Марко. Ты ведь прав. Все на самом деле лгут.

— Извини?

— Скажи, а ты никогда не пытался узнать, что было потом с Владой? После того, как она уехала из Хартума.

— Пффф, — поднимает руки Марко, показывая, что перемена темы сейчас очень не к месту, — не знаю, пытался как-то раз или два, но она заблокировала меня везде.

— Я просто подумала, что если для тебя вдруг это еще хоть как-то важно, у нее все хорошо. Она вышла замуж несколько лет назад, и у нее двухлетняя дочь. Она живет и работает в Хартуме. Некоторые люди, кстати, помнят вас там еще вместе.

Я говорю это жестко, смотря ему в глаза, потому что, хотя мне и нравится мой друг Марио, Марко, я думаю, заслужил получить этот удар.

— Я вот сейчас вообще ничего не понимаю, — потерянно и немного враждебно говорит он, — а ты-то это откуда знаешь?

Я выдыхаю аргилу и смотрю, как завитки, причудливо растворяясь, обрамляют контуры ожесточившегося лица Марио.

— Потому что — как ты и сказал, все люди врут. И я не исключение.

— Рита…

— Марио, меня на самом деле зовут не Рита. Мне не двадцать лет, и я не из Западной Вирджинии.

— Ты сейчас шутишь надо мной? — переспрашивает он.

— Нет.

Марио картинно закрывает глаза ладонями, и так застывает на несколько секунд, а потом снова делает невозмутимое лицо.

— Ты хочешь сказать, что ты не мой друг Рита, которой я рассказал свою самую личную историю, а странная неизвестная девушка, которая ее уже знала? Он думает, что я шучу, но я соглашаюсь:

— Все именно так, — и делаю глубокий вдох.

Марио сидит на самом краешке стула, готовый то ли откинуться назад, расхохотавшись от моего розыгрыша, то ли вот-вот поверить и сорваться, и бросить к черту этот разговор. И у меня мелькает мысль — что странно, что Марио, который так верил, что все люди врут — не знает, что именно такие милые, как Маргарита, обычно и бывает главным злом.

— Марио. Ты извини, что это все так… несуразно. Я просто не хотела тебе тоже врать… и давай я все тебе объясню. Все, что смогу.

— Так это правда? — окончательно мрачнеет он.

— Абсолютная. Спрашивай.

В преддверии тяжелого разговора мы оба меняем позу и пододвигаем кресла ближе друг к другу.

— Откуда ты знаешь Владу? — начинает Марио. Не очень удачный первый ход.

— К сожалению, именно на этот вопрос я не могу ответить.

Марио закатывает глаза.

— Это все реально? Это не бред? Что это вообще такое? Меня снимают скрытой камерой? Ты маньячка? — продолжает он полушепотом.

— Я знаю про Владу совсем немного, и я тебе уже почти все рассказала. Про Хартум, и как она живет сейчас.

— Пока я рассказывал, ты все время знала, да?

— Да.

Это тоже нелегко дается ему.

— Но я знала только часть истории, и мне было очень интересно узнать другую половину.

— Ты стала дружить со мной только ради этого?

— В теории. Но вообще — нет.

— Ты подруга Влады?

— Нет. Я не знаю ее лично.

— А какого черта тогда вот это все сейчас происходит?

Я думаю над ответом, которого и сама толком не знаю, пока пауза не становится совсем уж неловкой.

— Я не знаю, как тебе это объяснить. Можешь считать, что это случайность. Или что, не знаю, я и Влада принадлежим к какому-нибудь тайному обществу.

— Обществу, где незнакомые подруги мстят друг за друга?

Я не выдержала и рассмеялась.

— Ну, мести тут, на самом деле, вроде было не сильно много, нет? Давай будем считать, что это тайное общество, которое собирает истории.

— Через анонимных коллекторов вроде Риты? Может быть, ты хоть что-нибудь можешь мне нормально объяснить?

Хотелось бы мне что-нибудь нормально объяснить, мысленно отвечаю я ему, перебирая расползшиеся нитки старого одеяла, которое полагалось мне вместо с раскладным стулом, кальяном и видом на Амман. В это время года здесь никогда не бывает настолько прохладно, чтобы одеяло действительно было нужно, но в сложных разговорах оно — почти незаменимая вещь. Пока ты раздумываешь, что сказать, можно водить пальцами по завиткам узора, выбрав одну линию и следуя за ней из одного угла до другого.

— Марио. Смотри. Ты ведь хотел, чтобы все говорили правду, Марио? Или Марко? Сейчас я говорю тебе правду, просто не всю, а ту, которую могу.

— Хорошо. Если ты не Рита и не двадцать лет, то что ты такое? — спросил он.

— Хороший вопрос, — ответила я, — давай будем считать, что твоя новая подруга… из России.

— Из России?

— Не совсем. Но почти.

— Отлично. И тебя зовут…

— Оля.

— Не совсем, но почти?

— Совсем! Совсем Оля.

— Оля, — повторяет Марио. — Оля из почти России, которая знает Владу, но не лично, зачем-то приехала в Иорданию, прикидывалась мои другом по имени Рита с непонятной целью, и принадлежит к тайному обществу.

— Нет, — покачала я головой — не совсем так. Я приехала в Иорданию учить арабский язык. И заодно, так получилось, встретиться с тобой. Встретилась! Но дружба была искренней. Честное слово. Что касается Риты… ну, это что-то вроде образа, другой человек, не похожий на меня, мне было так проще общаться с тобой. И да, я не принадлежу к тайному обществу — я сказала «что-то вроде тайного общества».

— Тайное общество, которое собирает истории… Подожди-подожди, — оживился Марио, — истории, ты спрашивала меня про мою историю и я говорил тебе, что…

Я киваю.

— … хочу стать писателем. Holy shit. Ты смеялась надо мной все этой время?

— Ты что, шутишь, Марио. Нет, — поднимаю я ладони перед собой в знак оправдания, — совершенно точно нет.

— Хорошо. Все эти штучки с разными людьми, с историями. Ты писательница? Ты журналистка? Ты наемная убийца? Профессиональный детектив?

У меня есть такой жест, который мне всю жизнь помогает выбираться из неопределенных ситуаций: я поднимаю ладонь и немного делаю так пальцами, вверх-вниз. И прищуриваю на секунду глаз. Это значит — может быть, may be, more or less, вроде бы да, а вроде бы и нет, а по-арабски — mumkeen или shwai-shwai. Shwai-shwai — значит так себе. И я сделала пальцами так, чтобы остановить Марио.

— Если совсем честно, — осторожно говорю я, стараясь вложить в свой голос как можно больше смирения и спокойствия, — я бы хотела написать эту историю.

— Ты издеваешься? — поднимает на меня глаза Марио.

— Влада разрешила… — робко говорю я.

И тут уже, не выдержав окончательно, он вскакивает со стула и нависает надо мной; сидящая рядом с нами семейная пара, приподнимается вслед за Марио, озадаченно смотря на нас, но я показываю им жестами, что все в порядке, просто очень серьезный разговор.

— Это не только ее история, — медленно, по словам, говорит мне Марио. — Это моя история, это я рассказал ее тебе.

— Можно? — робко повторяю я.

— Fucking shit, — говорит Марио — конечно, нет! Это для меня личное и, в конце концов, если я захочу, я сам напишу про это когда-нибудь.

— Хорошо.

Я думала, что после того, как я отвечу на все его вопросы, Марио уйдет, и мы будем молча переживать эту историю каждый сам с собой: Марио, Влада, и я. Но он остается, и мы продолжаем сидеть в тишине, рассматривая город и то и дело передавая другу другу аргилу — вежливо, как здесь положено, заворачивая шнур дугой, с легким хлопком по руке в момент передачи.

И через какое-то время начинает казаться, что, может быть, все не так уж и плохо.

— А если ты напишешь, Влада прочитает? — спрашивает Марио, смотря не на меня, а в сторону, разглядывая что бы там ни было на горизонте.

— Да, — отвечаю я. Искоса смотрю на Марио, ловлю на себе его взгляд, и полуулыбаюсь в ответ. Потом достаю из рюкзака ноутбук.

— Что, прямо сейчас? — с деланным ужасом спрашивает мой друг, и я начинаю узнавать интонации, которые раньше отличали наши разговоры.

— Если хочешь, можешь сделать селфи, хабиби.

И он так и сделает, пока я открываю чистый лист с ощущением, что прямо, прямо сейчас, я падаю с обрыва и взлетаю. Потому что я так хотела написать эту историю. Потому что она так жгла мне пальцы, что по ночам я выводила в воздухе над собой первые строчки всего, что случилось — и про Амман, и про Владу, про Марио, и про дым с запахом и вкусом двойного яблока.

— Вообще-то, — говорит Марио, — я очень сильно зол на тебя.

— Я знаю, — отвечаю, — и это справедливо.

— Но с другой стороны, ты могла вообще не говорить мне правду, и я бы даже ничего не узнал.

Продолжая печатать, я киваю в знак согласия, и разворачиваю компьютер так, чтобы Марио мог читать все вместе со мной. Это очень странно, и раньше мне бы показалось, что так не бывает, что слова застынут, несказанные, в мигающем курсоре, и история умрет, не начавшись. Но сейчас слова и предложения сами ложатся на экран, одно за другим, и иногда я даже оборачиваюсь и глазами спрашиваю у Марио — все так? Ты видишь? И он складывает губы в замочек, проверяет текст, и серьезно кивает.

— Слушай… Оля, — неуверенно выговаривает он, когда на экране появляется новое имя — а что там насчет Риты? Или это тоже та часть правды, которую, «к сожалению, ты не можешь рассказать»?

— Нет, — отвечаю я, — это — могу. С Владой — там просто была не моя история, понимаешь? А про Риту — все, что угодно. Приходи сюда завтра вечером, как обычно. И я расскажу тебе про Риту, — и добавляю, — хотя я немного недолюбливаю ее, если честно. Она все время врет.

Марио улыбается мне широкой улыбкой — так, как вчера и как три часа назад улыбался Рите.

— Имей в виду, хабибти, я ведь могу тоже написать про Риту. Посвящу ей свой первый рассказ.

— Без проблем. Хотя, на мой взгляд, Рита его не заслуживает. Ничего личного.

Когда история превращается в историю из строчек, уже неважно, кто ее написал. Ты, я, или кто-то другой — она уходит, и уже больше не случится ни с кем из нас, и никому не принадлежит. И если ты и я узнали хоть что-нибудь — это именно то, что каждая история — часть чего-то большего, даже если мы этого не видим, как параллельные улицы в Аммане, которые всегда пересекаются, если знать, как выйти на нужную лестницу. И так ты можешь перемещаться с одной на другую, из своего сюжета — в чужой, в мой, в чей-то, связывая между собой все рваные края пространств в одно, потому что ты это можешь, ты знаешь, как это сделать. Так, пока я печатаю, и мы с Марио наблюдаем, как угасает солнце и разгорается вечерний Амман, каждая из этих историй становится частью моей истории.

Когда узкая полоска солнца снова появляется на востоке, на смотровой площадке уже почти никого нет. Файруз спит в машине на обочине; спит в кресле Марко, укрывшись тем самым узорчатым одеялом. Я тоже уже почти сплю, но отчаянно борюсь с наступающей дремой, отвоевывая у нее последние три минуты. Потому что понимаю вдруг, разглядывая разгорающуюся полоску нового дня, что я знаю еще один виток этой истории, еще одну ее жизнь.

Потому что в следующий раз, когда кто-то отправится в дорогу, это будет Влада. Бывшая Рита, которая, может быть, все еще будет владеть этим важным жестом — вытянуть ладонь, и вот так пальцами, вверх-вниз — ничего точного, никаких обещаний, ничего личного — теперь станет Владой.

— Здравствуйте, — будет говорить она — точь-в-точь, как та, первая, которая больше ни о ком не беспокоится и, наконец, отпускает прошлое, погружаясь в свою настоящую жизнь в Хартуме.

Потому что истории должны продолжаться и должны меняться, чтобы одни люди причиняли боль другим, а потом наоборот, чтобы солнце вставало, а потом садилось, чтобы город умирал, а потом оживал.

«Пожалуй, на этом все», — говорю я вслух, закрываю лэптоп, и через тридцать секунд, наконец, и сама покидаю эту историю.