Оливковые будни. Вдвоем с ребенком на край света
Вы пробовали оливку прямо с дерева? Сочную, крупную, спелую. Так, чтобы в жаркий полдень залезть на толстую ветку, усесться поудобнее, сорвать одну штучку — и в рот. Не пробовали? И не пробуйте. Гадостнее ничего нет. Горечь страшная, язык щиплет, водой этот привкус не смыть, лавашом не заесть. Зато это единственное, что заземляет и напоминает, что мы не в раю, а на бренной нашей планете. Остальное — сказка о заморском крае с трудолюбивыми и приветливыми жителями, магией гостеприимства и совсем-совсем без злых волшебников.
Итак, жили-были мы с Санькой в нашем домике на холме. Жили два дня, пока порядок наводили и уют создавали. А потом, конечно, стало жутко любопытно попробовать собирать оливки. И звучит романтично, и выглядит привлекательно. Оливок у хозяина фермы Али много. Так много, что мы до конца оливковой рощи и не доходили ни разу. Три тысячи деревьев. Урожай Али отвозит на завод, где горькие оливки, так разочаровавшие меня, превращаются в ароматное масло холодного отжима.
Урожайная пора — время для рабочих тяжелое: они приходят в рощу к восьми утра и до шести вечера работают с одним перерывом на чай и одним на обед. Что меня удивило — это отношение к труду. Собирать оливки можно двумя способами: с земли, уже упавшие, или прямо с дерева. В первом случае устает и ноет постоянно согнутая спина. Во втором — постоянно поднятые к небу руки. Ноги болят в обоих случаях, потому что ты целый день ползаешь на четвереньках или ходишь. Но я не видела, чтобы люди работали с неохотой или с раздражением: почти все время они или переговариваются о чем-то веселом и хохочут, или поют песни. С улыбкой переходят они от дерева к дереву, быстро и умело собирают с него все плоды, внимательно смотрят вокруг, не закатилась ли куда в траву пара штук. Это тоже меня удивило: каждая найденная оливка имеет ценность, каждая раздавленная — маленький минус из общего урожая. Первое, что нам сказали: «Ступайте осторожно!»
Хотя пишу я про тяжелый оливочный труд и думаю: «А может, это просто у меня, городской и нежной, с непривычки так все болело?» Нас с Санькой, конечно, никто не просил работать весь день. Мне для ломоты в суставах хватило и четырех часов. В первый день мы собирали оливки с земли. Берешь две плетеные корзинки, выбираешь длинный ряд ровно посаженных деревьев и ползешь себе, как муравьишка, подбирая все, что уже упало. Рядом с тобой ползет твой маленький муравьенок. Он в полном восторге:
— Мама, смотри, какая корзиночка! Мама, смотри, как оливки запрыгивают в нее! Мама, смотри, жук! Мама, я собрала уже вон сколько, я быстрее тебя! Мама, мне так нравится! Мама, я устала!
Смеюсь от счастья: «мама, я устала» — такая сердцевина детскости, что меня захлестывает нежностью. Я бережно собираю в коллекцию памяти все самое дитячье в Саньке, самое летучее, самое быстротечное: неправильные словечки, когда она услышала не так, а я не стала исправлять, пусть сохранятся на подольше; чистые, без примесей и нюансов, эмоции — гнев так гнев, а радость так радость, только дети и святые умеют чувствовать радость всем собой, животом; способность любоваться веточкой и камешком, собирать их, как настоящие сокровища (и отправлять эти сокровища ценным грузом по почте в Россию; интересно, много ли Почта России камешков пересылает?).
Есть у меня одно правило: после первого «устала» и я сама, и дочка еще точно можем до второго и третьего проработать. Что такое волонтерство и что такое обязательства, Санек прекрасно знает. Во-первых и в-главных, Сашка — верный и опытный участник моего благотворительного проекта «Хурма»: каждый год она помогает на сортировке теплых вещей, связанных в подарок к Новому году бездомным людям. Во-вторых, полгода назад в карельской деревне Кинерме мы белили печки и чистили столетнюю бревенчатую избу. Год назад в Одессе тоже были волонтерами — строили вальдорфскую экошколу из самана: смешивали ногами глину, воду и сено, лепили «кирпичики», передавали их по цепочке до фундамента и выкладывали стену. Как там сейчас идут дела, не знаю, но думаю, что учатся ребята уже в просторном зале со стенами, которые возводили мы с Санькой, в том числе. Мне от этой мысли хорошо.
В общем, мой ребенок знает, что если мы тут в качестве добровольцев, то у нас есть дела, которые важно сделать и сделать хорошо. Знает, что есть время трудиться и есть время отдыхать. Знать-то знает, но ребенку этому всего пять лет, и долгий монотонный труд, конечно, для такого волонтера утомителен. Поэтому я начинаю игру:
— Санька, это оливковый детский сад, маленькие оливята разбежались кто куда, а большие оливки-воспитательницы стараются их собрать.
— Да, мама, оливят ведь уже укладывать в корзинку пора!
— Ну-ка, где они? Давай их всех быстренько найдем, малышей непослушных!
Малыши, и правда, находятся довольно резво. Детский сад большой, государственный, наверное: в одной корзинке несколько десятков оливят.
— А это, мама, смотри, бабушки-оливки! Они пришли за своими внучатами.
Бабушки-оливки остались, видимо, с прошлого сезона, больно уж сморщенные и высушенные. Когда всех «деток» собрали, они стали показывать представление, потом отправились в путешествие, потом играли в прятки. Потом мы придумали еще два десятка игр. Когда с играми подвыдохлись (особенно старшая «оливка»), настал черед сказки. Санина сказка — произведение устного народного творчества, начатое года три назад на одной из прогулок и с тех пор льющееся бесконечной рекой ее воображения и мастерства рассказчика на всех прогулках, переездах и в любую свободную минуту. Это композиционно сложная, сюжетная история, в которой периодически сменяются все герои и постоянно происходят приключения. Язык у Саньки подвешен, словарный запас богатейший, а фантазии хватит на десятерых взрослых, переживающих творческий спад. Поэтому:
— Давай, мама, сказку!
Сказку так сказку. Санька, отнеся свою корзиночку к ящикам с уже собранными оливками, пристраивается рядом со мной и начинает рассказывать. Мне остается только иногда вставлять словечко, как правило, уже выбранное автором. Так мы потихоньку собираем и собираем с ней. Пока нас не зовут на чай.
Чай в оливковой роще — занятие душеполезное. Одна из женщин уходит куда-то и появляется с большим медным подносом, на котором стоят традиционные турецкие чашечки, большой чайник и сахарница. Мы усаживаемся и укладываемся на траву, кому как удобно. Берем чашечки с чаем и начинаем пить маленькими глотками: обжигающе горячий! Завязывается неспешная вавилонская беседа: на турецком, английском и русском. Кто-то рассказывает историю, кто-то тихонько обсуждает рабочие планы на завтра. Сашка затягивает песню и, ободренная вниманием, устраивает импровизированный концерт. Я смотрю на людей вокруг. Думаю об их жизни, такой непохожей на мою. Не лучше и не хуже, просто другой. С другими привычками и ценностями, с другими страхами и целями. А они глядят на нас с Сашкой, смеются, одна из женщин что-то долго говорит Али. Да, забыла сказать: Али работает вместе со всеми, хоть он и «босс», как его называют ребята. Так же стоит на лесенке, собирает оливки, так же перетаскивает сетки, в которые они падают, так же ползает по земле, согнув спину, ну и так же пьет сладкий чай в минуты отдыха.
Он переводит мне на английский то, что сказала женщина:
— Фатима предлагает тебе оставить Сашку с ней. Говорит, что научит ее понимать землю, ухаживать за ней, научит вести хозяйство. Она вырастила своих детей, они тоже это все умеют. И твою дочку сможет научить. Ты уезжай, а дочка будет с ними жить.
Я улыбаюсь, женщины хохочут, цокают языками: Сашка им нравится. Чаепитие заканчивается. Али подходит ко мне, смеясь, говорит:
— Я думаю, вам на сегодня хватит. Если мои волонтеры устанут в первый же день, они потом совсем не захотят помогать. Отвезти вас домой?
Совещаюсь с Сашкой — той хочется дождаться кормления птиц. Это еще через пару часов, но мне, признаться, тоже интересно, как их кормят. Поэтому решаем остаться и пока просто погулять и поиграть.
Птиц — индюков, кур, гусей и уток — оказывается, кормят до темноты: после они уже не видят корм и остаются голодными. Кормят их — во всяком случае, на ферме у Али — пророщенной пшеницей. Сначала большие комья этой пшеницы надо разодрать руками на маленькие, чтобы птицам удобно было глотать, наполнить таким образом ведра два. Это занимает минут двадцать, если волонтеров больше, чем один. Потом осторожно выйти из сарая на улицу: птицы не глупы и прекрасно знают, что мы там, в этом сарае, готовили. Они нетерпеливо гогочут у двери, время от времени громко стуча по ней клювами. Когда мы уже на улице, осталось просто набирать пригоршни корма и раскидывать, по возможности, равномерно вокруг себя. Дальше птицы уже разберутся сами.
Из всех занятий и дел на ферме кормление птиц нравилось Сашке больше всего. Почти каждый день Сашка предлагала:
— Мам, останемся птичек покормить?
И мы, конечно, оставались до вечера, готовили корм и давали его пернатым. После наблюдали за ними: кто как переваливается, кто кого щиплет, кто посмелее, кто потрусливее, кто жирненький и мягонький, а кто грязный и довольно общипанный. Дожидались заката, чтобы еще раз увидеть, что да, действительно, индюки и курочки спать устраиваются на деревьях, чтобы лиса или другой хищный зверь их не утащили. Факт, почему-то нас веселивший.
Потом ждали, пока Али сварит мясо и накормит трех собак, охраняющих птиц. Кроме нас этого обычно ждала одна из куриц. Сашка прозвала ее Суматохой: глупенькая курочка каждый раз стремительно неслась к миске, распугивая псов, и старалась утащить большой кусок мяса или макаронину. Зачем ей это было надо, неизвестно.
А потом мы садились в машину и по беспросветной темноте, какая бывает только в горах, ехали в наш домик на холме готовить ужин, лепить пластилиновых мюкл, читать книги и сидеть в кресле-качалке у печки. И засыпать, улыбаясь от счастья.