Максим Кантор

Я переусердствовал в своем желании стать снобом

Patrick Voigt / brigitta-horvat.com
Patrick Voigt / brigitta-horvat.com

Художник и писатель. В 1988 году впервые оказался на Западе и с тех пор предпочитает работать там. Его картины висят во многих музеях мира: в Британском, в Третьяковке, в залах Германии, Бельгии и США. В девяностых выпустил несколько сборников рассказов, а в 2006 году – роман «Учебник рисования», двухтомник о России девяностых, о современном искусстве и мироздании в целом. Предпочитает быть одиночкой и находит особенное удовольствие в том, чтобы идти против толпы.

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Вы согласны с утверждением Теккерея?

Знаете, когда я был юношей, я себя считал снобом, и мне нравилось так себя называть. Я думал: все так, а я наоборот. И это очень изысканно, исключительно меня красит. И, собственно, всю жизнь я и строил так, чтобы отличаться от других. Я не ходил на субботники, я подавал заявление о выходе из комсомола, ну и так далее. Тогда это было еще связано с вездесущностью советской власти и общим регламентом, которые все время хотелось нарушать. И дальше это стало... ну скорее какой-то линией поведения. И, боюсь, я переусердствовал в своем желании стать снобом. Потому что очень часто, к сожалению, бывает право большинство – я имею в виду не толпу, а то большинство, которое само по себе олицетворяет жизнь. Просто жизнь устроена определенным образом, есть рождения, есть болезни, есть смерти, и у большинства, у рода человеческого, сложилось в отношении всего этого, в общем, правильное мнение. Я не говорю сейчас о политбюро ЦК КПСС, или о современном руководстве страны, или о компании «Газпром», скажем. Это, конечно, тоже определенное большинство, но по отношению к большинству людей на земле это очень снобистское меньшинство. Так вот, мне бы хотелось быть с большим большинством, а в отношении маленького большинства я всегда останусь снобом. Надеюсь, этот ответ звучит не слишком курьезно.

Вы рассказали, что вышли из комсомола с формулировкой «по причине природной склонности к одиночеству». Одиночество – это для вас что?

Читали «Винни Пуха»? Там в какой-то момент Пух спрашивает у Кристофера Робина: «Ты что больше всего любишь делать?» Кристофер Робин говорит: «Я больше всего люблю ничего не делать». – «А это как?» – «А это когда ты всем говоришь, что ничего не будешь делать, а потом идешь и делаешь». Так же примерно обстоит дело и с одиночеством. Одиночество – это значит быть не в навязанной компании, а в той компании, которую выбираю себе я сам. Одиночество – это с любимыми людьми, одиночество – это с любимыми книжками, одиночество – это с тем, что мне нравится, с тем, что выбрал я сам. Вот это и есть одиночество. Такое, какое мне нравится. Есть, конечно, одиночество на необитаемом острове, в тюрьме, какое-то еще, но этого хотелось бы избежать.

Вы сейчас готовите большую конференцию в Оксфорде под названием «формирование новой эстетики и междисциплинарного языка». Существующий язык вас чем-то не устраивает?

Язык XX века – то, что, условно говоря, мы называли авангардом и прогрессом и что формировало эстетику XX века, – он в силу определенных причин себя изжил. Авангард перестал быть авангардом, это понятие дискредитировано. Авангард, который замышлялся как искусство для бедных, стал искусством для богатых, авангард, который замышлялся как призыв к социализму и равенству, сделался рыночным товаром и декоративным образом обслуживает богатых. И этих противоречий, которые, собственно, эстетику сделали бессмыслицей, довольно много. Пришла пора создания новой эстетики, которая сейчас только нащупывается. Это скорее тот общий язык, который надо изобрести заново, как когда-то был изобретен язык авангарда, как был изобретен язык ренессанса. И вот сейчас новое время требует нового языка, а его нет.

Что вам нужно для счастья?

Очень много. Здоровья, сил, чтобы все мои близкие были здоровы и в безопасности, вдохновения, свежего воздуха. Пожалуй, все. Можно бокал хорошего вина, но это уже избыточно.

Вдохновение – это что-то мистичес­кое и необъяснимое или это опыт и умение?

Мальчишкой, бравируя, я говорил, что вдохновения нет, считал, что есть просто труд, образование, усидчивость и исполнение обязанностей. И так я считал долгие годы, лет двадцать. А сейчас я вам говорю: вдохновение существует. Это такое чудесное совпадение всего: любви, воли, ветра, какого-то опьянения своими силами, знания цели... Это, безусловно, существует и дается как подарок. Хорошо, когда ты молодой и можешь черпать это обеими руками и вволю, но когда уже нет такой возрастной помощи, то приходится этого вдохновения не то чтобы ждать, но как-то специально, колдовским словом, выкликать. И когда оно не приходит – это мучительно, очень.

Какой город вам приятен для жизни – Лондон, Москва, Париж, Нью-Йорк?

Лондон.

А какие отношения у вас с Москвой?

Понимаете, у меня с ней все серьезно. С Москвой меня связывает долгая жизнь. Здесь похоронены мои папа с мамой, дедушка с бабушкой, здесь я влюбился и женился. Сказать, что я прямо уж не люблю Москву, – это дикость. Для меня нет города ближе, чем Москва, и уже никогда не будет. Но сейчас я с трудом терплю Москву. Для жизни город совершенно невыносимый.

Что для вас качество жизни?

Это когда не мешают, когда нет ненужных обязанностей, когда нет суеты. Когда ты не должен зарабатывать на хлеб насущный нелюбимым делом. Когда ты не должен встречаться и разговаривать с теми, кого не уважаешь. Когда ты оградил себя от хамства и панибратства. Когда твоя деятельность оценивается компетентными и умеющими судить людьми. Когда ты окружен единомышленниками. Ну, вот примерно это и есть качество жизни. Этого бесконечно трудно добиться, но игра стоит свеч.

Вам удается жить без лишних обязательств?

Не могу сказать, что мне это удалось до конца. Требуется зарабатывать деньги, это всякий раз определенный компромисс. Я стараюсь эти компромиссы минимизировать.

А вы боитесь смерти?

Да. Как-то я очень честно вам отвечаю.

 

Джулиан Лоуэнфелд

«Сноб» для меня – это совершенно шутливое слово

Chris Maluszynski / Moment
Chris Maluszynski / Moment

Юрист, поэт и переводчик. Изучая в Гарварде право, решил в свободное время заняться русским языком. Перевел «Маленькие трагедии» на английский и сам же поставил их в Центре Барышникова в Нью-Йорке. В качестве юриста неоднократно представлял в суде интересы российских правообладателей в процессах против пиратов. Борется с глобальным потеплением и занимается правозащитной деятельностью в области экологии. Ежегодно празднует день основания Царскосельского лицея.

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Вы согласны с Теккереем?

Для меня это совершенно шутливое слово. Если бы это было всерьез, это было бы отвратительно. А так мы балуемся, нам приятно.

А вы сноб?

В таком смысле – да. Да, конечно.

Каким из своих проектов вы особенно гордитесь?

Я горжусь много чем, но больше всего – премьерой «Маленьких трагедий» Александра Сергеевича Пушкина в Центре Барышникова. Это, конечно, сильная история.

Как долго вы работали над переводом «маленьких трагедий»?

Процесс длился около недели, но я шел к этому лет пятнадцать или двадцать... Можно сказать – всю жизнь.

А есть ли какие-то неосуществленные проекты, которые вам дороги?

Да, есть. Несколько пьес, которые я написал и которые пока ждут постановки. И роман, и несколько рассказов. Я был практикующим судебным юристом и, в общем-то, являюсь таковым, многие меня знают именно в этом качестве. Я был адвокатом «Комсомолки», «Аргументов и фактов», «Мосфильма», «Ленфильма», Чебурашки – то есть «Союзмультфильма». Это все очень весело, но душа к этому совсем не лежала. То есть я очень люблю защищать авторские права и люблю наказывать злодеев и негодяев, но поэзия – это поэзия.

А что за проблемы были с чебурашкой?

Есть такой замечательный советский актер и вообще интереснейший человек – Олег Видов, он со своей женой в 1992 году купил международные права на кинопродукцию «Союзмультфильма». И вдруг при поддержке Министерства культуры РФ появился еще один «Союзмультфильм» и попытался забрать все права себе, а мои клиенты отказались безропотно все отдать. Был суд, и мы выиграли. Потом олигарх Алишер Усманов выкупил у Видова права и передал их ВГТРК. Так я боролся за Чебурашку. Мне приходилось по работе смотреть мультики.

Почему вы живете в Нью-Йорке?

А где еще можно жить? Ну в Париже, в Лондоне, в Риме... Но если что-то делать в этой жизни, то только в Нью-Йорке. Тут все! Столько энергии, театра, музыки, литературы.

Существует американская мечта. А есть ли русская мечта? О чем она?

Мне кажется, что это как в письме то ли Татьяны к Онегину, то ли Онегина к Татьяне. Это какой-то духовный союз, это что-то, что скрывается за словами. Сейчас этой мечты в России уже не найти. Сейчас если поедешь в Россию, то увидишь карикатурную версию американской мечты без ее истинно духовных качеств. Все превратилось в материализм, и это сущий кошмар, а не мечта. Мне кажется, мечта – это не материальное, это какое-то духовное стремление. В этом смысле американская мечта – о том, что нет предопределения, что мы способны сами создать свою судьбу и что если сердце к чему-то лежит, то все возможно. И это чудо, и это подарок всему миру.

Чего вы боитесь?

Милиционеров. Как-то раз, еще в советские времена, в Питере ко мне подошел такой строгий милиционер: «Что же вы, товарищ, бесцельно шатаетесь?» Я замер от страха, думал, он сейчас меня арестует. А потом этот вопрос как-то стал для меня программным: что же я, действительно, бесцельно шатаюсь? Куда я иду в жизни?

Вы азартный?

Немножко. Например, в том же Питере в 1986 году ко мне подошел человек и говорит: «Будешь третьим?» А я не знал, что это значит. «Ну, дай рубль». Бутылка тогда стоила три рубля. Я ему даю, он говорит: «Пошли!» Куда? Что за человек, какой-то там маляр. Я пошел. На следующее утро проснулся с диким похмельем на чердаке коммуналки на Невском. Не люблю отказывать.

 

Александр Туркот

Слово «сноб», хотите вы того или нет, ассоциируется с ненужными понтами

Игорь Ганжа
Игорь Ганжа

IT-карьеру начал с компьютеризации Хивинского коврового комбината. Руководил проектами в США, Израиле, Японии, Южной Африке, Швейцарии, Франции, Англии. Защитил кандидатскую диссертацию по экономике электронного образования. Управлял своими и чужими hi-tech-активами, построил две фабрики и один завод, руководил золотоносным прииском. Любит лепить узбекские манты и выпивать с друзьями на кухне. Не любит однообразие и глупость.

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Вы согласны с утверждением Теккерея?

Само слово, хотите вы того или нет, ассоциируется с ненужными понтами, с кастовостью. Ну какой я сноб?! Я пью водку, курю Camel, и меня укачивает на яхте. В моем понимании снобизм – это манера судить о людях по косвенным данным и показателям. Я категорический противник того, чтобы оценивать человека по каким-то критериям, кроме его поступков. Но я за снобизм в его хорошем понимании: за вкус к жизни, за следование убеждениям, за свои представления о прекрасном.

Каким проектом вы гордитесь?

Я горжусь почти всем, что я делал, за редким исключением каких-то попыток, которые не удались.

Вы запускали в России популярную в штатах социальную сеть myspace, почему проект был закрыт?

MySpace начинал взлетать, но его насильственно закрыли. Причин две. Во-первых, российский рынок для больших айтишных технологических команд не является приоритетным – мы в этом смысле находимся на уровне стран третьего мира. Поэтому в кризис, естественно, наш рынок попал под сокращение первым. Вторая причина – решение Мердока (Руперт Мердок, владелец MySpace. – Прим. ред.). Он очень долго пытался работать в России. И в какой-то момент он выступил с примерно таким заявлением: Россия – прекрасная страна, в которой очень хорошо делать бизнес, вырастить его с нуля, развить и пре­успеть. Но очень велика вероятность того, что потом этот бизнес у тебя отберут. Поэтому я, Мердок, не хочу здесь работать и отсюда ухожу. Именно так произошло и с MySpace – как ни обидно, но Мердок сказал: гори все огнем, но в России я работать не буду.

Почему вы живете там, где вы живете?

В 1990 году я уехал в Израиль, в начале 1993-го переехал в Штаты по работе. И с тех пор я не живу на одном месте больше двух-трех лет. Какое-то время жил в Японии, довольно много времени провел в Южной Африке, в Швейцарии, в Англии, ездил по всей Европе. Я привык жить в таком режиме. Более того, если я, скажем, месяц никуда не летаю, то у меня возникает желание просто поехать в аэропорт. Я люблю перемены. Кстати, в Москве все время что-то меняется. Поэтому сейчас я могу сказать, что живу в Москве.

Что вам дает внутренний комфорт?

Друзья, постоянная занятость, новые дела, новые люди. Это комфортно. Именно движение вокруг меня создает качество жизни.

Друзья – это важная часть жизни?

Самая важная! В какой-то момент, годам, скажем, к тридцати, кажется, что все-все в общем уже сложилось, все уже состоялось, так и будет. Ну будут улучшаться дома, машины, а друзья уже есть, и больше не надо. И вдруг к сорока появилось множество новых близких, любимых друзей – буквально за последние несколько лет. Это настоящее счастье. Это не купить и не нажить никаким другим способом. У нас как минимум два раза в месяц собираются пятнадцать-двадцать друзей, почему-то всегда сидим на кухне. Сейчас мы с женой достраиваем новую квартиру в Москве и делаем большую кухню.

Чего вы боитесь?

Что не буду летать. Может быть, это уже возрастное – я действительно боюсь засиживаться на одном месте. Я смотрю на своих приятелей, живущих в разных странах (должен сказать, что к московским ровесникам это относится в меньшей степени), и вижу, что после сорока–сорока пяти они ощущают себя не то чтобы состоявшимися, а какими-то... устоявшимися. Все уже произошло – есть друзья, образовался жизненный уклад, сложились планы на десять-двадцать лет вперед. Для кого-то такая тихая гавань – предел мечтаний, а меня этот штиль пугает. Боюсь заплесневеть.

 

Майя Баш

Когда знакомлюсь с человеком поближе, перестаю быть снобом

Лика Чеснокова
Лика Чеснокова

Дизайнер, живет и работает в Тель-Авиве. Три с половиной года назад создала собственный одежный бренд, открыла магазин в Тель-Авиве, продает свои вещи в Нью-Йорке, одной из ее клиенток стала Вупи Голдберг. Для презентации летней коллекции Майя сняла короткометражный фильм The Wardrobe. Ездит на электрическом самокате и танцует современный балет.

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Вы сноб?

В каких-то ситуациях – несомненно, но я стараюсь себя ловить на этом и не быть им. Если я попадаю в новое общество, то первая моя реакция – «не подходите ко мне». Но проходит немного времени, я расслабляюсь, вхожу в контакт, и, когда происходит сближение, я перестаю быть снобом.

Как появилась марка Maya Bash?

У меня не было цели открыть собственную марку.

Лет пять назад я вернулась в Израиль из Турции, где работала дизайнером на массовом производстве одежды, это был не очень интересный период. Тогда я совсем не понимала, чем хочу заниматься, и от скуки сделала себе кофту. Это заняло очень много времени. После того как я ее наконец доделала, сшила и надела, буквально на следующий день ко мне подошла женщина и заказала несколько экземпляров в известный израильский бутик. Я сшила эти кофты, подумала, какая я молодец и как сейчас смогу отдохнуть, но женщина позвонила мне опять и заказала еще. Вот так все и пошло, через пару недель появилась новая модель, потом еще одна. Стало понятно, что я не могу сама шить, и меньше чем через год я переехала в студию, появились ассистенты.

А как Maya Bash стала продаваться в Нью-Йорке?

Тоже случайно. Однажды в нью-йорк­ский магазин Rosebud в Сохо зашла женщина в моем платье, она его купила в израильском бутике. Владелице магазина очень это платье понравилось. Она со мной связалась, я ей выслала одну коллекцию, потом другую, и мы стали работать постоянно. Недавно она мне позвонила и поздравила с тем, что несколько моих платьев купила Вупи Голдберг. Причем в одном из них ее даже видели по телевизору! Это очень круто, потому что Вупи Голдберг настоящая женщина, взрослая, – личность, одним словом. Шить платье для худой, красивой, высокой девушки очень легко – и совсем не так интересно.

В Москве тоже есть магазин?

Пока нет. Я в течение двух лет просто приезжала в Москву, снимала студию и с друзьями устраивала шоу-рум. Надеюсь, что когда-нибудь в Москве появится и монобрендовый магазин Maya Bash.

Получается, что история вашей ­марки – это сплошное везение?

Я думаю, что у меня было очень много моментов, когда «сложились звезды». Мое дело успешно развивается, хотя существует всего три с половиной года. В этом есть, наверное, часть удачи. Но я много работаю, что называется, я себе спуску не даю.

Вы могли бы жить в каком-то другом городе?

Я очень люблю Тель-Авив и не понимаю, зачем куда-то переезжать. Сегодня это мое место. Я очень хочу выходить на международный рынок и путешествовать, но жить пока хочу здесь.

Вы служили в израильской армии. Тяжело было?

Мне нравилось. Во-первых, почти каждый день можно было возвращаться домой. Во-вторых, это такой свободный период, когда можно выдохнуть и не строить планы на ближайшее время, у тебя gap year. Когда мы только пере­ехали в Израиль, мне было двенадцать лет, и мне здесь ужасно не нравилось: языковые проблемы, тяжелая адаптация в школе – постоянно хотелось вернуться. А во время службы в армии как-то незаметно ушли все сложности, появились первые израильские друзья. Вышла я из армии уже с ощущением, что это моя страна.

На что вы легко потратите последние деньги?

Я всегда последние деньги трачу на сигареты.