Эдуард Бояков: Недетский театр

История вот какая: я дружу с Йетсе Бателааном — это мой любимый европейский театральный режиссер, один из самых лучших. Круче него, по-моему, никого нет. Уникальность Йетсе Бателаана в том, что он постоянно совмещает радикальнейшие, авангардные постановки, очень взрослые, на грани приличий и возможного, с регулярными постановками детских спектаклей. И в этот взрослый, иногда даже шокирующий, резкий театр он привносит ощущение детской игры и какой-то живости. А соответственно, в детские спектакли добавляет взрослую жизнь. Будучи очень деликатным, тонким человеком, он делает это в совершенстве. Мне кажется, Йетсе Бателаан лучше других знает, как разговаривать с детьми: не заигрывая, честно, открыто. Начинает он, как правило, с разрушения к чертовой матери всех паттернов и стереотипов, которые даже у 12-14-летних людей в отношении театра уже сформированы — им почему-то кажется, что все должно быть слишком уныло, академично, «правильно». Это разрушение через созидание мне крайне симпатично и близко. Именно поэтому я хочу привезти Йетсе Бателаана, чтобы он поставил спектакль в Перми.

Спектакль, о котором идет речь,— одно из самых сильных театральных впечатлений в моей жизни. Это, кстати, первый на моей памяти спектакль, который сделан для «организованных» зрителей — то есть когда классами ходят. Ничего страшнее этой публики для театрального режиссера нет. Даже когда к нам в «Практику» приходят продвинутые учителя, которые хотят познакомить своих воспитанников с современным искусством, и покупают у нас десять билетов — даже в таком контексте публика тяжелая. Эти десять человек в театральном зале обращают внимание друг на друга, щиплются, хихикают, едят — очень тяжелый контакт со сценой. Голландский же спектакль — для двенадцатилетних. Это самый страшный возраст, потому что до 12 лет дети смотрят спектакли как сказку, а с 14 лет чувствуют социальную конвенцию, и можно рассчитывать, что спектакль их «возьмет». Но с двенадцати до четырнадцати — это такое сумасшедшее существо, которое никак не может полтора часа усидеть в театре.

Спектакль начинается следующим образом. В зале человек 300-400 детей. Дежурный свет. Красивая декорация, изображающая детскую площадку, где песочница, много качелей, каруселей, игровых деревянных конструкций. То есть декорация детям предельно понятна, у детей сразу есть контакт с ней. На сцену выходят две пары актеров, которые начинают общаться с детьми. Это такая преамбула, первая часть спектакля.

Сначала начинает говорить красивый пожилой седовласый актер хорошо поставленным голосом: «Дорогие дети, я тридцать лет играю в детском театре, и, надо признаться, иногда возникают проблемы, потому что дети плохо себя ведут. Некоторые начинают рассказывать, что будет дальше; некоторые разговаривают по мобильному телефону, кто-то ест конфеты. И я вас очень прошу быть не такими, как эти ужасные дети». Актер говорит искренне, но это искренность театрального, актерского свойства. Дети это чувствуют, у них ухудшается настроение, но они терпят.

Потом выходит женщина — тип злобной учительницы — и начинает зачитывать список голландских театров, в которых дети сорвали спектакль. Это выдуманный список: города настоящие, но таких театров и спектаклей нет в природе. Взрослые хихикают, но детям это категорически не нравится.

Потом актеры зажигают свечи — это ритуал, который призван почтить память погибших спектаклей. В зале напряженная тишина. Актеры благодарят зрителей и говорят им: «А сейчас нам нужно чуть-чуть приготовить декорацию, и мы начнем спектакль»

Гаснет свет, и начинается вторая часть спектакля, то есть само действие. На разгромленную площадку выходят две супружеские пары, у одной из них больной ребенок, прикованный к инвалидной коляске (ребенка играет взрослая актриса). Отец возит коляску по разрушенной площадке. И все это настолько издевательски выглядит, что тяжело смотреть, хотя ты понимаешь, что это театр. Дальше идут короткие эпизоды, зарисовки из нравов взрослых. Мы видим, что мать больного ребенка оказывается сволочью: она не занимается ребенком, а крутит роман с соседом. По ходу действия они очень грязно целуются и лапаются. На это очень тяжело смотреть, но дети сидят не шелохнувшись:

В третьей части дети вместе с актерами обсуждают увиденное. Важно понимать, как дети относятся к тому, что произошло в театре. Ведь они все знают: театр ничего не сообщил нового, театр просто вскрывает нарыв. Это честный и при этом деликатный момент. Никто грань не переходит — все очень тонко, ювелирно.

Если все сложится и Йетсе Бателаан будет делать постановку в Перми, спектакль, конечно, будет сильно отличаться от того, что идет в Голландии. Поскольку, работая над пьесой, он всегда все переделывает, он очень много использует интервью и этюды с актерами, и актеры становятся полноценными соавторами пьесы. Он создает такое поле, в котором все обсуждают, дискутируют, пробуют и только потом собирают пьесу. Спектакль будет совсем другой. Но я не сомневаюсь, что он будет очень провокационный. И я не боюсь этого — я хочу этого. Я думаю, что такой театр может всколыхнуть серьезную эмоцию в ребенке. Дети уходят со спектакля с верой в театр. К ним возвращается вера в искусство. Оказывается, искусство — это не сказочки для малышей, а что-то такое, что помогает разобраться в жизни. Ведь 12 лет — это начало рефлексии. Возраст тем и ценен, что люди начинают оценивать себя, свои и чужие действия.

Обманывать пермских культуртрегеров я не хочу. Я хочу сразу рассказать, насколько спектакль провокационный и острый. И если все рассказать честно, уверен, мы их заинтересуем. Поэтому я хочу наладить контакт и с Министерством образования, и с Министерством культуры — и сразу оговорить экспериментальный характер этого проекта. Я хочу, чтобы это сразу воспринималось в качестве эксперимента, на который прогрессивные пермские власти отважились. А дальше посмотрим.