Беременная вдова

Роман ~ Мартин Эмис

Перевод для «Сноба» ~ Владимир Бабков

Книга вышла в мае 2010 в издательсве Knopf.

Заказать (на английском языке)

Смерть современных форм гражданственности скорее должна радовать, нежели тяготить душу. Но страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову. Между смертью одного и рождением другого утечет много воды, пройдет длинная ночь хаоса и запустения.

Александр Герцен

Нарциссизм (сущ.) – чрезмерный или эротический интерес к себе и своему телу.

Краткий Оксфордский словарь

Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы Новые…

Овидий, «метаморфозы»¹

2006 – вступление

Они приехали в город из замка; смеркалось, и Кит Ниринг шел по улицам итальянского Монтале от автостоянки к бару с парочкой двадцатилетних блондинок, Лили и Шехерезадой…

Это история о сексуальной травме. Когда он ее получил, нежный возраст был давно позади. По любым меркам он был взрослым – и он не сопротивлялся, наоборот. Так, может быть, травма (от греческого «рана») – не совсем то слово, какое нам нужно? Потому что его рана вовсе не причиняла ему боли, даже когда ее наносили. В смысле ощущений она была противоположностью пытке. Мучительница склонялась над ним обнаженная и безоружная, со своими щипцами блаженства – губами, кончиками пальцев. Пытать значит причинять страдание. Это была противоположность пытке, но она тоже причиняла страдание. Она искалечила его на двадцать пять лет.

В пору его молодости дураки и сумасшедшие назывались дураками и сумасшедшими. Но теперь (а теперь он был стар) дуракам и сумасшедшим присваивались особые имена в зависимости от того, каким недугом они страдали. И Киту тоже нужно было такое имя. Он тоже был дураком и сумасшедшим, и он хотел найти особое имя для своего недуга.

Он заметил, что эти особые имена распространяются и на детей. Разговоры об их предполагаемых неврозах и гипотетических дефектах вызывали у него усмешку опытного и уже весьма циничного пациента. Это знакомая хворь, думал он, – иначе она называется синдромом маленького засранца. И эту я тоже узнаю – синдром ленивого свинтуса. Он был уверен, что все эти умные термины просто служат оправданием для мамаш и папаш, балующих своих отпрысков. В Америке – а это в известном смысле синоним будущего – большинство домашних животных, около шестидесяти процентов, уже сидят на стабилизаторах.

Вспоминая прошлое, Кит думал, что десять-двенадцать лет тому назад было бы неплохо подкормить такими лекарствами Ната и Гуса: это помогло бы добиться временного перемирия в их братоубийственной войне. А сейчас они пригодились бы для Изабеллы и Хлои – когда те оснащают свои голоса воплями и визгами (пытаясь нащупать пределы вселенной) или когда с невинным изумлением первооткрывателей говорят что-нибудь невообразимо обидное о его внешности. Ты выглядел бы гораздо лучше, папочка, если бы отрастил немножко больше волос. Да неужели? Папочка, когда ты смеешься, ты похож на старого сумасшедшего бродягу. Любопытно… Кит живо представлял себе, как угощает их спасительными пилюлями. Идите-ка сюда, девочки. Хотите попробовать чудесные новые конфетки? Хорошо бы, но ведь для этого надо обращаться к врачу, предварительно состряпав для дочерей обвинение, а потом выстаивать очередь в залитой ярким светом аптеке на Лид-роуд…

Интересно, думал он, что же с ним не в порядке? Затем, как-то раз (в октябре 2006-го), когда снег перестал и шел только дождь, он отправился из дому в путаницу насквозь промокших и вечно ремонтируемых улиц, в этот огромный котел Лондона. Вокруг были люди – и, как всегда, он переводил взгляд с одного лица на другое, прикидывая: он – 1937, она – 1954, они – 1949… Правило номер один: самое важное, что тебя характеризует, – это дата твоего рождения. Она вписывает тебя в историю. Правило номер два: рано или поздно каждая человеческая жизнь становится трагедией, рано – иногда, поздно – всегда. И это еще не все правила.

Кит устроился в своем обычном заведении с кофе по-американски, с незажженной французской сигаретой (теперь чистой бутафорией) и английской газетой. Вот они, новости – очередной выпуск играющего на нервах триллера, захватывающего многосюжетника под названием «Планета Земля». Мир – это книга, которую мы не можем отложить… И он прочел о новом душевном расстройстве, о том самом, чей упорный шепот уже давно раздавался у него в ушах. Эта новая болезнь поражала и детей, но ее излюбленными жертвами были взрослые – те, кто вошел в возраст осмотрительности и благоразумия.

Новая хворь называлась дисморфофобией и была разновидностью синдрома навязчивых состояний. Глядя на свое отражение, люди, страдающие этой болезнью, видели нечто еще более отталкивающее, чем реальность. В его годы (ему было пятьдесят шесть) уже никуда не деться от простой истины: стоит тебе подойти к зеркалу, как ты по определению столкнешься с чем-то беспрецедентно ужасным. Но в последнее время, опираясь на раковину в ванной, он чувствовал себя так, будто глотнул какого-то дьявольского галлюциногена. Каждый визит к зеркалу точно сопровождался приемом дозы лизергиновой кислоты и превращался в пресловутый психоделический трип – иногда хороший, почти всегда плохой, но непременно трип.

Сидя за столиком, Кит попросил еще кофе. Он здорово приободрился.

Может быть, на самом деле я выгляжу не так, подумал он. Я просто безумен – вот и все. А стало быть, и беспокоиться не о чем. Он очень надеялся, что у него дисморфофобия.

Когда стареешь… когда стареешь, ты словно пробуешься на главную роль всей своей жизни; а потом, после бесчисленных прослушиваний, наконец оказываешься героем фильма ужасов – бездарного, халтурного и откровенно низкобюджетного, в котором (как это принято в фильмах ужасов) худшее приберегают под занавес.

Все дальнейшее – правда. Италия – настоящая. Замок – настоящий. Все девушки – настоящие, так же как и все юноши (Рита настоящая, и Адриано, как это ни поразительно, тоже). Даже имена, и те не изменены. А зачем? Чтобы защитить невинных? Они ими не были. Вернее, все они были невинны – но защитить их нельзя.

Таков порядок вещей. В сорок с лишним вы переживаете первый кризис осознания своей смертности (это не минует и меня), а десятью годами позже у вас случается первый кризис осознания старости (мое тело шепчет, что смерть уже мною интересуется). Но в промежутке с вами происходит нечто весьма любопытное.

Когда близится ваш пятидесятый день рождения, у вас возникает чувство, что ваша жизнь скудеет и будет скудеть дальше, пока вовсе не сойдет на нет. Иногда вы говорите себе: это прошло чересчур быстро. И то прошло чересчур быстро. Порой, в соответствующем настроении, вы используете гораздо более экспрессивные формулировки, например: вот сволочь! до чего ж быстро все пролетает!.. Затем юбилей приходит и уходит, и вам уже пятьдесят один, пятьдесят два. И жизнь снова наполняется. Потому что теперь внутри вас зреет что-то огромное и нежданное, как еще не открытый материк. Это – прошлое.

Книга первая

Где все разворачивалось

1. Франка Виола

стояло лето 1970 года, и жизнь еще не успела высушить до пустой шелухи эти известные строки:

В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году

Сексу дали зеленый свет

(Когда «Битлз» писали свой первый альбом,

А на «Чаттерлей»² сняли запрет).

Филип Ларкин, «Чудесный год»

(первоначально «История»),

журнал Cover, февраль 1968 г.

Но теперь было уже лето 1970-го, и секс успел отреагировать на благоприятный сигнал светофора. Он продвинулся далеко вперед и был на уме практически у всех.

Следует отметить, что секс имеет два уникальных свойства. Он неописуем. И он поддерживает на Земле жизнь. Стало быть, нечего удивляться тому, что он у всех на уме.

На протяжении всего этого жаркого, бесконечного и (в эротическом смысле) судьбоносного лета Кит гостил в замке, расположенном на склоне холма над деревушкой в итальянской Кампанье. Сейчас же он шел по улочкам Монтале от автостоянки к бару с парочкой двадцатилетних блондинок, Лили и Шехерезадой… Лили: пять футов пять дюймов, 34-25-34. Шехерезада: пять футов десять дюймов, 37-23-33. А Кит? Что ж, он был их ровесник, стройный брюнет с крайне обманчивым подбородком – упрямым, заросшим щетиной, – и принадлежал к числу занимающих спорную территорию от пяти футов шести до пяти футов семи дюймов.

Витальная статистика. Раньше демографы понимали под этим термином количество рождений, браков и смертей – теперь он стал означать триаду «грудь, талия, бедра». В долгие дни и ночи своей ранней юности Кит проявлял аномально высокий интерес к витальной статистике и ради развлечения даже изобретал собственные ее показатели. Рисовать он никогда не умел (у него были, что называется, руки-крюки), зато мог набрасывать на бумаге виртуальные женские силуэты при помощи цифр. Любая их комбинация, за которой брезжила хотя бы тень человекоподобия, – скажем, 35-45-55 или 60-60-60, – представлялась достойной размышлений. Но архетип песочных часов обладает неодолимой притягательной силой, и когда набредаешь (к примеру) на 97-3-97, дальше двигаться уже некуда; и тут можно добрый час с удовлетворением созерцать цифру 8, стоящую прямо, а затем лежащую на боку, пока перед тобой наконец снова не замаячат трогательные и нежные комбинации тридцать с чем-то – двадцать с чем-то – тридцать с чем-то. Ах, эта магия чисел! Однако, когда он был еще молод и видел данные витальной статистики под фотографией известной актриски или певички, это казалось ему почти непристойной откровенностью, сразу выдающей все, что он хотел знать, о том, что скоро произойдет. Он не хотел обнимать и целовать этих женщин – пока нет. Ему хотелось спасать их. Из какой-нибудь крепости на острове (допустим) или еще откуда-нибудь…

34-25-34 (Лили), 37-23-33 (Шехерезада) – и Кит. Все трое учились в Лондонском университете: право, математика, английская литература. Интеллигенция, аристократия, пролетариат. Лили, Шехерезада, Кит Ниринг.

Они брели по крутым переулочкам, раздолбанным мотороллерами и перетянутым развевающимися на ветру гобеленами из одежды и постельного белья, и на каждом втором углу им попадался очередной объект поклонения – свечи, кружева и статуя какого-нибудь святого, мученика, изможденного отшельника в натуральную величину. Ризы, распятия, восковые яблоки, зеленые или с червоточинами. И запах – кислого вина, сигаретного дыма, вареной капусты, помоев, пронзительно сладкого одеколона плюс едкий аромат лихорадки. Троица вежливо остановилась, когда дорогу перед нею неторопливой трусцой пересекла величественная буро-коричневая крыса, прекрасный образчик ассимиляции, – будучи наделена даром речи, она непременно обронила бы небрежное buona sera. Лаяли собаки. Кит дышал глубоко, глубоко вдыхал дразнящий, щекочущий аромат лихорадки.

Он споткнулся и снова выровнял поступь. Что это? С самого своего приезда, вот уже четыре дня, он жил в картине, а теперь шагнул за ее рамки. Кадмиево-алая, кобальтово-сапфировая, стронциево-желтая (и все краски свеженанесенные), Италия была картиной, а теперь он шагнул за ее пределы, очутившись в стандартном, образцово-показательном центре скромного индустриального городка. Кит знал городки. Знал скромные центральные улицы. Кинотеатр, аптека, табачная лавка, кондитерская. Широкие стеклянные витрины и залитые неоном залы были самым ранним намеком на модный лоск рыночного государства. Вон там в окне – манекены из пластика цвета сахарной жженки, одна фигура безрукая, другая безголовая, все в позах вежливого приветствия, точно приглашают вас на встречу с женскими формами. В этом виделся откровенный исторический вызов: деревянные мадонны перекрестков скоро уступят место пластиковым красоткам современности.

А потом кое-что произошло – такое, с чем он никогда раньше не сталкивался. С сюрреалистической быстротой, всего за какие-нибудь пятнадцать-двадцать секунд, Лили и Шехерезаду (вместе с Китом, зажатым между ними, как между скобками) захлестнуло потоком молодых мужчин, не подростков и не юношей, а именно молодых мужчин в стильных сорочках и глаженых слаксах, и все они восклицали, молили, посмеивались – и, точно ожившая карточная колода из одних только королей да валетов, шелестели, рябили и тасовались в свете уличных фонарей… Исходящая от них энергия была на уровне (как показалось ему) восточноазиатского или африканского тюремного бунта – но они не касались троицы, не препятствовали ее движению и ярдов через сто рассыпались, как шумный батальон, получивший команду нарушить строй: с десяток довольствовались видом сзади, еще с десяток засматривали им в лица слева и справа, а подавляющее большинство обогнало их и теперь двигалось задом наперед. Где можно увидеть подобное – толпу мужчин, идущих задом наперед?

А по ту сторону заляпанного стекла, с бокалом и почтовой сумкой, их уже поджидал Уиттакер.

Кит сразу прошел внутрь, покуда девушки мешкали у двери (перегруппировка или совещание), и сказал:

– Может, у меня бред? Глазам не верится. Господи Боже, что с ними такое?

– Это просто другой подход, – неторопливо пояснил Уиттакер. – Они устроены не так, как ты. Хладнокровие им не свойственно.

– Мне тоже, хотя никто этого не замечает. При чем тут хладнокровие?

– Тогда веди себя, как они. Если увидишь девушку, которая тебе понравится, сразу прыгай на нее, как чертик из коробочки.

– Невероятно. Эти… эти чертовы итальянцы.

– Итальянцы? Ну ты даешь. Ты же англичанин. Где твой словарный запас?

– Ну ладно – итальяшки. Чертовы черножопые.

– Черножопые – это негры. Ты жалок, Кит. Итальянцы – даго, макаронники.

– В детстве меня учили не подчеркивать расовых и культурных различий между людьми.

– Тебе это очень пригодится. Особенно сейчас, когда ты впервые попал в Италию.

– И все эти святые на улицах… Ладно, я же тебе говорил: тут мои корни. Не мне тут кого-то судить. Вот почему ты должен меня опекать.

– Ты чересчур подозрителен. Погляди, у тебя даже руки дрожат. Хлопотливое это дело – быть невротиком.

– Это не просто нервы. Конечно, я не полный псих, но иногда на меня находит. Я плохо вижу, что творится вокруг. Неправильно понимаю происходящее.

– Особенно с девушками.

– Особенно с ними. А еще меня подавляют числом. Я не девушка и вдобавок англичанин.

– И натурал.

– Натурал. Где мой брат? Ты должен стать для меня братом. Нет. Лучше относись ко мне, как к сыну, которого у тебя нет.

– Попробую. А теперь слушай. Слушай, сынок. Взгляни на этих поедателей пиццы с дистанции. Актерство у них в крови. Все итальянцы – фантазеры. Реальность для них недостаточно хороша.

– Разве? Даже такая?

Они обернулись – Кит в джинсах и футболке, Уиттакер в роговых очках, вельветовом пиджаке с овальными кожаными заплатами на локтях и шерстяном шарфе, рыжеватом, под цвет волос. Лили и Шехерезада уже спускались по лестнице в полуподвал. Практически все посетители кафе были мужчинами в возрасте, и под их взглядами, выражающими сердитое недовольство в самой различной степени, мягкие женские фигуры прошли сквозь строй горгулий, совершили заключительный поворот и бок о бок шагнули в зал.

– Старые дураки, – сказал Кит. – Чего они пялятся?

– Чего пялятся? А ты как думаешь? Две девушки забыли одеться. А ведь я говорил Шехерезаде: ты сегодня идешь в город. Надень что-нибудь. Не ходи голышом. Но она забыла.

– И Лили тоже. Голышом.

– Ты стараешься не замечать культурных различий. А надо бы, Кит. Эти стариканы только что вывалились из средних веков. Подумай. Представь себе. Ты городской житель в первом поколении. Припарковал на улице свою сенную тележку. Заказал глоточек винца, чтобы не отстать от жизни. Поднимаешь глаза – и что ты видишь? Двух голых блондинок.

– Ох, Уиттакер. Все-таки это было жутко. Там, на улице. И не по очевидной причине.

– Что за неочевидная причина?

– Черт. Мужчины так жестоки. Не могу объяснить. Сам поймешь на обратном пути… Смотри! Они еще здесь!

Молодые итальянцы скопились по ту сторону окна грудой, как молчаливые акробаты, приникнув к стеклу целым пазлом лиц – на удивление благородных, похожих на лица священников, – благородно страдая. Потом, мало-помалу, стали отслаиваться и исчезать.

– Я одного не пойму, – сказал Уиттакер. – Почему эти ребята не ведут себя так, когда по улице иду я? Почему девушки не прыгают до небес, когда по улице идешь ты?

– Действительно. Почему?

На их столик выгрузили четыре кружки пива. Кит закурил «Голуаз», добавив дым к миазмам чихающей кофеварки и разлитой вокруг пелене суеверного подозрения. Барная публика по-прежнему подслеповато косила на них: смотрят и не понимают, смотрят и глазам не верят…

– Сами виноваты, – сказал Уиттакер. – Мало того что голые, так еще и блондинки.

Девушки еще потихоньку дичились и краснели, сдували со лба упавшие прядки. Шехерезада сказала:

– Прощенья просим. В следующий раз оденемся.

– Выйдем в чадрах, – сказала Лили. – А что им блондинки?

– Видишь ли, – пояснил он, – блондинки – противоположность их целомудренному идеалу. Тут ведь как рассуждают? Брюнетки безнадежны, поскольку они итальянки. Они не дадут тебе, пока не поклянешься жениться. Но блондинки – эти готовы на все.

Лили и Шехерезада были блондинками – одна голубоглазая, вторая кареглазая – с прозрачной кожей, светящимися лицами блондинок… У Шехерезады, подумал Кит, сейчас выражение спокойного пресыщения, как будто она украдкой, но успешно проглотила какое-то редкое лакомство. Лили была розовее, пухлее, юнее, со взором, обращенным внутрь, – она напоминала ему (весьма нежелательное сходство) его младшую сестру, а губы у нее были плотно сжаты: губы недокормленного ребенка. Обе девушки совершали под столом одни и те же движения. Разглаживали платья к коленям. Но те не доставали.

– Здесь еще хуже, чем там, – сказала Шехерезада.

– Нет, там хуже, – сказала Лили.

– Хм. По крайней мере, здесь они слишком старые, чтобы скакать вокруг.

– И слишком безголосые, чтобы вопить по-тирольски.

– Здесь нас ненавидят. Дай им волю, посадили бы под замок.

– Там, наверное, ненависти не меньше. Но те хотя бы мечтают нас трахнуть.

– Не знаю, как бы объяснить подоходчивее, – сказал Уиттакер, – но тем, на улице, вы тоже по-настоящему не нужны. Это жалкий народец. Трусы. Вот слушайте. У меня есть приятельница, миланская топ-модель. Валентина Казамассима. Тоже блондинка. Когда она приезжает в Рим или Неаполь и они там все начинают с ума сходить, она выбирает самого здоровенного и говорит: ладно, я тебе отдамся. А хочешь, я у тебя прямо сейчас в рот возьму? Ну что, вперед?

– И?

– Они пасуют. Сдуваются. Отступают.

Кит в замешательстве отвернулся. И почувствовал тень, павшую на арлекинаду – арлекинаду его времени. Где-то в глубине этой тени была Ульрика Майнхоф, которая разгуливала голой перед палестинскими новобранцами (трахать и стрелять, говорила она, – это одно и то же), а еще глубже были Сьело-Драйв³ и Пинки с Чарлзом.

– Слишком высока цена, – сказал он.

– То есть?

– Ясно, что они не хотят тебя трахнуть, Лили. В конце концов, те, кто действительно этого хочет, не так берутся за дело, правда? Их единственная мечта, – сказал он, – это встретить девушку, которая ходит на свидания с футбольными командами. – Это было слишком туманно (все непонимающе смотрели на него), и он пояснил: – Так определяет их Николас. Мой брат. Разумеется, таких немного, но они есть. Девушки, которые назначают свидания футбольным командам.

– Однако, – возразила Лили, – притворяясь, будто она из таких, Валентина доказывает, что они не хотят даже девушек, которые встречаются с футбольными командами.

– Именно, – ответил Кит (вообще-то он был порядком смущен). – И все же. Валентина. Девушки, которые наглее парней. Это… – он запнулся. Чересчур опытные? Давно позабывшие, что такое невинность. Потому что молодые жители Монтале были по крайней мере невинны, даже в своей бесцеремонности. – Итальянцы – актеры, – беспомощно сказал он. – Все равно это только игра.

– Ну, Лили, – сказал Уиттакер, – во всяком случае, теперь ты знаешь, что делать. Когда они начинают наскакивать и орать.

– Пригрозить, что я сама на них наброшусь.

– Ага. Пригрозить.

– Весной я с Тимми ездила в Милан, – сказала Шехерезада, откинувшись на спинку стула. – Там не надо было никому грозить. Они смотрели, присвистывали и булькали – знаете, как они умеют. Но такого… цирка, как здесь, там не было.

Вот-вот, подумал, Кит, цирка – канаты, трапеция, клоуны, акробаты.

– Вокруг не собиралась толпа. Никто не вставал в очередь.

– Задом наперед, – сказала Лили. Она повернулась к Шехерезаде и добавила с заботливой, почти материнской убежденностью: – Но тогда ты выглядела не так, как сейчас. Тогда, весной.

– Да не в том дело, – сказал Уиттакер. – Это все Франка Виола.

И они втроем стали слушать Уиттакера с почтительностью, которой заслуживали его взгляд в роговой оправе, его беглый итальянский, годы, прожитые им в Турине и Флоренции, а пуще всего – его умопомрачительное превосходство в возрасте (ему был тридцать один). Играла свою роль и ориентация Уиттакера. Каким в ту пору было их отношение к гомосексуалистам? Что ж, они принимали их безоговорочно, через каждые несколько минут поздравляя себя с тем, что проявляют такое изумительное свободомыслие. Но в последнее время они продвинулись еще дальше, и гомосексуальность в их глазах окуталась романтическим флером авангарда.

– Франка Виола. Удивительная девушка. Она изменила все.

И с видом человека, щедро делящегося с друзьями своим богатством, Уиттакер поведал им эту историю. Франка Виола, как узнал Кит, была юной уроженкой Сицилии, которую похитил и изнасиловал отвергнутый поклонник. С этого все началось. Но на Сицилии похищение и изнасилование издревле открывали альтернативный путь к конфетти и свадебным колоколам.

– Таков обычай, – сказал Уиттакер. – То, что в Уголовном кодексе называется matrimonio riparatore – компенсационный брак. Мотай на ус, Кит: если тебе когда-нибудь надоест бренчать на гитаре, стоя под балконом с цветком во рту, и если кульбиты вокруг объекта твоей страсти тоже ни к чему не приведут, помни, что всегда остается другой способ. Укради и трахни… Выйти за насильника – вот что советовала Франке Виоле ее семья. Но Франка Виола не пошла в церковь. Она пошла в полицейский участок в Палермо. И тогда это стало национальной сенсацией. Удивительная девушка. Ее родные по-прежнему хотели, чтобы она вышла за своего насильника. Этого хотел весь поселок, весь остров и половина основной страны в придачу. Но она не дрогнула. Она выдвинула обвинение.

– Не понимаю, – сказала Шехерезада. – Почему надо выходить за насильника? Сейчас не каменный век.

– У них племенные законы. Позор, честь. Как в Афганистане. Или в Сомали. Выходи за насильника, или мужчины из твоего рода убьют тебя. Она этого не сделала. Мало того что не вышла – она посадила его в тюрьму. И все изменилось. Теперь Милан и Турин отчасти цивилизованы. Рим меняется к лучшему. В Неаполе, правда, еще кошмар. Но вся эта дрянь стекает к югу. Сицилия сдастся последней. Когда это случилось, Франке было шестнадцать. Удивительная девушка.

Кит думал о том, что его сестре Виолетте, еще одной удивительной девушке, как раз тоже шестнадцать. Живи они в обществе, где имеют значение позор и честь, Виолетту уже давно прикончил бы либо сам Кит, либо его брат Николас или отец Карл, при моральной и технической поддержке со стороны дяди Мика и дяди Брайана. Он сказал:

– И что с ней случилось?

– Нашла себе нормального мужа, пару месяцев назад. Юриста. Сейчас ей столько же, сколько тебе, – Уиттакер покачал головой. – Невероятно. Какая отвага! Так что, когда мы выйдем отсюда и эти парни опять на вас налетят, можете выбрать один из двух вариантов. Следуйте примеру Валентины Казамассимы. Или вспомните о Франке Виоле.

Напоследок они выпили еще пива и поговорили о майских событиях 1968 года во Франции, о «жаркой осени» 1969-го в Италии – и об их лозунгах. Никогда не работай. Никогда не доверяй никому старше двадцати пяти. Никогда не доверяй тем, кто не сидел в тюрьме. Личное значит политическое. Когда я думаю о революции, мне хочется секса. Запрещать запрещено. Тутто э субито – все и сразу. Они согласились, что их четверых это устраивает. Все сразу, они готовы согласиться на все и сразу.

– Это детская логика, – сказал Кит. – Очевидно. Они думают: я ничто, но я должен стать всем.

Потом они вспомнили, что пора уходить, выходить на улицу, и Уиттакер сказал:

– Ах да. Еще одна вещь, которая сводит их с ума, – что вы почти наверняка принимаете противозачаточные. Они никак не могут с этим смириться – с тем, что это значит. Контрацепция до сих пор не легализована. Как и аборты. Как и разводы.

– Как же они обходятся? – спросила Шехерезада.

– Очень просто – лицемерие, – сказала ее подруга. – Любовницы. Тайные аборты…

– Но без контрацепции?

– Здесь всем положено быть большими специалистами по части коитуса интерруптуса, – сказал Уиттакер. – Мастерами своевременного вынимания. Ну да. Я-то знаю, к чему это приводит.

– К чему?

– Они кончают тебе на жопу.

– Уиттакер!

– Или на физиономию.

– Уиттакер!!

И Кит снова почувствовал (как чувствовал по нескольку раз в день) восторженный трепет вседозволенности. Теперь каждый мог говорить что угодно. Даже нецензурщина стала доступна обоим полам. Грубые слова были как липкие игрушки и всегда находились под рукой. Он сказал:

– Слушай, Уиттакер, я хотел тебя спросить. Ты произносишь «жопа» так же, как мы. С глубоким «о»: жо-опа. Так говорят и Лили, и Шехерезада, но они выросли в Англии. Ты и другие слова так говоришь. Помнишь тех пожилых го-омиков, которые приставали к тебе на пикнике? Так и лезли к тебе в шорты. Меня прямо передергивало. Что это за выговор?

– Бостонско-браминский, – сказала Шехерезада. – Гораздо аристократичней, чем гейский классический. А теперь, если позволите…

Когда девушки удалились, Уиттакер сказал:

– Думаю, я догадываюсь, как все будет. Там, снаружи. Что случилось? Раньше, я имею в виду. Расскажи.

– Знаешь, эти молодцы так жестоки. И грубы, черт их возьми, – Кит рассказал, что недавнее мимическое буйство, та сексуальная революция, была еще и своего рода массовым голосованием. – За выбор между ними. И угадай, кто победил? Я поймал себя на том, что думаю: да оскорбите же наконец и Лили!

– Хм. То есть: не будете ли вы так любезны обойтись с Лили, как со стриптизершей в дешевом кабаке?

– Народ выбрал Шехерезаду. Единогласно… А она сильно изменилась, ты согласен? Я не видел ее несколько месяцев и еле узнал.

– Шехерезада в целом просто великолепна. Но давай взглянем правде в глаза. Вся штука в ее грудях.

– Так ты способен оценить груди Шехерезады?

– Мне приятно думать, что да. Я же, в конце концов, не чужд живописи. И дело не только в размере, верно? Наоборот, почти вопреки размеру. На этой хрупкой фигурке.

– Ты абсолютно прав.

– Недавно я кое-что читал, – сказал Уиттакер, – и стал теплей относиться к грудям. Я увидел их в новом свете. С точки зрения эволюции, утверждает этот автор, груди имитируют зад.

– Зад?

– Грудь притворяется жопой. Ради побуждения к сексу лицом к лицу. Женщины изменились под влиянием эструса… Ты должен знать, что такое эструс.

Кит знал. От греческого oistros – «слепень» или «ярость». Течка.

– Таким образом, – продолжал Уиттакер, – жопоподобная грудь подсластила горькую пилюлю миссионерской позиции. Это лишь гипотеза. Да нет, я понимаю насчет грудей Шехерезады. Вторичный половой признак в платонической форме. План «А» для грудей. Я понимаю – в принципе, – он посмотрел на Кита с ласковым презрением. – Мне не хочется ни сжимать их, ни целовать, ни прятать в них свой омытый слезами лик. Что вы, чудаки, делаете с грудями? Они же никуда не ведут, правда?

– Согласен. Грудь – это тайна. Вещь в каком-то смысле самодостаточная.

Уиттакер бросил взгляд через плечо.

– Между прочим, они далеко не всех восхищают. Кое-кто из моих знакомых очень плохо на них реагирует. Амин.

– Амин? – Амин (с ударением на первом слоге), ливиец, был любовником Уиттакера, ведущим уединенную жизнь. – Что Амин имеет против грудей Шехерезады? – спросил Кит.

– Из-за этого он больше не ходит в бассейн. Не выносит ее грудей. Стой-ка. Вон они возвращаются.

Значило ли это – неужели и вправду, – что Шехерезада, как намекала Лили, загорает у бассейна без лифчика? У Кита еще осталось время, чтобы сказать:

– И ты всерьез считаешь, что ее грудь похожа на жопу?

Он тоже на минутку отлучился вниз – прежде чем они все вышли на улицу… Итальянский туалет, этот отрицательный чувственный опыт, – что он пытался внушить? Во всей Южной Европе они были такими, даже во Франции: грязные дыры для справления нужды, текущие вентили, комки газеты, засунутые между трубами и кирпичной кладкой. Вонь, от которой во рту появлялся кислый привкус и сводило скулы. Не льсти себе, говорил сортир. Ты животное, созданное из косной материи. И что-то в нем откликалось на это – как будто совсем рядом, в ароматизированной тьме, пряталась родственная ему влажная, кожистая тварь.

Затем все они вышли на улицу – мимо женских манекенов в окнах бутиков прямо в кипение эструса, на безжалостный суд до обидного единодушных молодых монтальянцев.

А затем сели в машину и отправились за город – в замок, притулившийся на горе исполинской сказочной птицей.

Знаете, когда-то я проводил с Китом Нирингом очень много времени. Когда-то мы были близкими друзьями. А потом рассорились из-за женщины. Нет, не в обычном смысле. Мы разошлись во мнениях из-за женщины. Порой я думаю, что он, наверное, был поэтом. Книгочей, словолюб, буквоед весьма необычного происхождения, убежденный романтик, которому при всем том оказалось на удивление трудно обзавестись хоть какой-нибудь подружкой, – да, он наверняка был поэт. С

¹Пер. С. В. Шервинского (здесь и далее – прим. пер.).

²«Любовник леди Чаттерлей» Д. Г. Лоуренса.

³Улица, на которой в 1969 году произошло убийство нескольких человек (в том числе жены Р. Полански, Шэрон Тейт) бандой Мэнсона.

Роман «Беременная вдова» («The Pregnant Widow» by Martin Amis) выходит на английском языке в США, в издательстве Knopf Publishers 11 мая 2010 года.