Раньше, в советские времена, это не так задевало и впечатляло: сравнивать пограничное состояние перехода было не с чем. Ну, разве что с Прибалтикой. В Таллине и Риге этот шов был помягче. Теперь сравнивать есть с чем: побывали и в Париже, и Нью-Йорке, и в Берлине. И на токийскую улицу довелось выходить ранним утром: вот уж где шва этого совсем нет! Стараниями внимательно-ответственных японцев он просто стерт, зашлифован так, что вы и не заметите этого перехода: интерьер и экстерьер в Восточной Столице плавно перетекают друг в друга, подобно даосским символам инь-ян. Не надо быть очень пьяным или задумавшимся о судьбе далекой России, чтобы не заметить, где кончается пол вашей малогабаритной квартирки и начинается тротуар Кичиджёжи-дори с платанами, рыбным рынком, супермаркетом и магазином чайных принадлежностей.

Запахи утреннего Парижа по-домашнему притягательны. Утренний Берлин своим спокойствием обещает если не помочь вам в ваших дневных попечениях, то хотя бы не мешать их исполнению. Удобный Манхэттен заставляет вспомнить поговорку из The Wizard of Oz: «There’s no place like home».

В нашем же отечестве переход из приватного пространства в городское подобен задеванию старого, фатально незаживающего шрама. Болезненно. В советское время это имело логическое объяснение: государство победившего пролетариата объявило личный уют гражданина буржуазным предрассудком. По большому счету Советскому Союзу было плевать на комфорт строителей светлого будущего. Строители коммунизма в идеале должны были жить в одном громадном общежитии с вороватым директором, злобно-пьяноватым вахтером и пыльными фикусами в коридоре.

Советским пролетариям домашний уют заменили футбол, домино во дворе и общение в пивной. Интеллигенция обретала уют в толстых литературных журналах, «Театре на Таганке», «Голосе Америки», альпинизме и песнях под гитару. Так называемые мещане клали жизни свои за чешские унитазы и финские кухни, тщась обустроить свой комфорт.

Был еще уют андеграунда. Он питался тем уникальным озоном свободомыслия, что выделялся в мастерских художников-нонконформистов и на подпольных литературных чтениях. От интерьера и комфорта помещения этот биохимический процесс не зависел: было б где повесить картинку или послушать последние стихи Пригова.

Но, покидая подвально-чердачную мастерскую после литературного вечера и сопутствующих антисоветских разговоров, мы оказывались во внешнем пространстве, по сути своей враждебном всему человеческому, слишком человеческому: толпились мрачные очереди за продуктами и вещами, шли хмурые граждане, одетые в серо-коричневое, а на доме висело «Да здравствует коммунизм!».

Теперь же нет очередей за вещами и продуктами, граждане одеты пестро, на доме висит SONY. А выходить из квартиры в это пространство все равно неуютно. И дело тут вовсе не в архитектуре Москвы, не в количестве людей и машин: я не сказал бы, что Токио красивый город. А уж толпа там и погуще московской.

В чем же дело? В том, что, покидая обжитой угол свой, мы выходим в пространство, принадлежащее некоему Саурону с желтым недреманным зраком. Этот Саурон — наше государство, а по-современному — Вертикаль Власти. Непредсказуемая, необъяснимая, неподсудная простым смертным. Жестокая и беспощадная. Всей своей кожей, всей подкорковой памятью мы ощущаем этот жесткий, радиоактивный взгляд сверху, с башни Власти.

Вот он коснулся твоего плеча: «А… Это ты. Вышел прогуляться по моему городу? Ладно, гуляй. Я вижу, ты приоделся. Прилично зарабатываешь? Это хорошо. И тачка у тебя солидная. Я тут давеча заглянул тебе в окошко: квартирка у тебя нехилая, милый лофтик себе обустроил, дизайн такой симпатичный, небанальный, джакузи крутое. Шустришь? А как иначе?! Молодец. Шустри, обустраивайся, обрастай комфортом. Хорошее дело! Но знай: придет время — и я тебя съем. На завтрак. Вместе с костями, машиной и джакузи. Испугался? Да шучу, ёптеть! Что ж вы такие пугливые? Гуляй спокойно, дыши полной грудью…»