Фото: Саша Гусов
Фото: Саша Гусов

Творческое поколение тому назад — поколение Горовица и Бэкона, Кастанеды и Каллас, Дебора и Караяна — сэр Томас Бичам (1879–1961), дирижер, которому Англия обязана той музыкальной культурой, что существует и поныне, закончил концерт и удалился к себе в артистическую, в дверях которой вскоре появилась немолодая дама, на вид его сверстница. Сэр Томас смутно припоминал знакомое лицо, но имя на язык не шло, и великий дирижер начал что-то мямлить, чтобы хоть как-то выиграть время и нащупать почву для взаимного общения. Его гостья между тем знала толк в светской болтовне. Не считая будущей королевы Елизаветы, принцесса Мэри (1897–1965) была близка к четырем монархам, царствовавшим с эпохи ее прабабушки, королевы Виктории: дедушке Эдварду VII, папе Георгу V, братьям Эдварду VIII и Георгу VI, в то время на троне.

Поговорили о музыке. Бичам продолжал ломать голову, пока его собеседница не обмолвилась, что братец, дескать, последнее время очень нездоров, когда он взял быка за рога и спросил: «Ах, да, брат. У вас же брат. Так чем он теперь занимается?» И тут, наконец, таинственная незнакомка себя выдала. «Все царствует, сэр Томас, — сказала она со вздохом. — Все царствует!»

Чтобы представить себе бездну, в которую скатилась европейская цивилизация в течение одного творческого поколения, следует вспомнить недавно спровоцированное лейбористами требование британских иммиграционных служб, чтобы королева Елизавета обзавелась «удостоверением личности». Компьютерная система TDI (Travel Document Information), установленная с затратой более миллиарда долларов в бункере под Манчестером, чтобы поддержать новый алгоритм иммиграционного контроля e-Borders, отказывается пропустить королеву без паспорта. Казалось бы, достаточно королеве указать на банкноту с ее портретом, но по традиции королева не прикасается к деньгам.

Фото: Саша Гусов
Фото: Саша Гусов

Но британский паспорт — не удостоверение личности. Это охранная грамота, выдаваемая королевскому верноподданному от имени Ее Британического Величества и обращенная к заморским странам, их так называемым гражданам и диким правителям, чтобы обеспечить его проезд «без препон и посягательств» и благополучное возвращение на родину, где никакого удостоверения личности от него требоваться не может. Как монарх создан по подобию Божьему и известен Ему, так нищий, сушащий носки на ступенях музея Виктории и Альберта, создан по Божьему подобию и не нуждается в априорных доказательствах благонадежности. В детстве мы читали «Принца и нищего» Марка Твена. Американский республиканец писал о христианской справедливости, заложенной в основу британской аристократической ценностной системы, ибо нет на свете ничего справедливей случая, а случай — это в первую очередь генетика.

Принцесса Мэри узнала бы великого деятеля культуры, суши он носки на ступенях музея имени ее прабабушки. И, хоть суши он носки на ступенях музея имени ее прабабушки, сэр Бичам имел право ее не узнавать, потому что принцесса — не монарх, обращаться к которому верноподданный обязан, как монарх обязан обращаться к Богу. Ибо генетическая рулетка дает миру принцев и нищих, но лишь Господь помазывает на царствие художников и царей.

Так я писал вчера утром между уколами. Но сегодня мне пришла счастливая мысль: зачем изобретать колесо? Все, что я хочу сказать на эту тему, было сказано ровно полтора века тому назад в книге Джона Стюарта Милля «О свободе», суть которой, увы, до сих пор скрыта от российской общественности. В этом я убедился, анализируя комментарии к моим колонкам на «Снобе».

Я решил перевести отрывок из книги и пустить его здесь вместо статьи, которую мог бы и дописать. Прошу читателя представить, что он читает написанный мною сегодня утром текст и что феерическая триада, вынесенная в заголовок статьи — принц, нищий и художник, — продолжает быть темой моих размышлений. Итак, слушайте.

Фото: Саша Гусов
Фото: Саша Гусов

Энергичные личности некоего масштаба теперь стали среди нас преданием. Едва ли в нашей стране человеческой энергии открыто какое-нибудь поприще, кроме делового (business). Только здесь содержится хоть в какой-то мере значительная энергия. А та незначительная ее часть, которая на него не расходуется, тратится на времяпрепровождение (hobby) или обращается на достижение таких целей, которые, может быть, и полезны, и даже филантропичны, но всегда исключительны и мелки. Величие Англии в настоящее время чисто коллективно: индивидуально мы обмельчали, и если еще и способны совершить что-нибудь великое, то единственно благодаря способности действовать сообща, что вполне устраивает наших нравственных и религиозных филантропов. Но не такого склада были люди, которые сделали Англию тем, чем она стала, и не такого склада люди потребуются для того, чтобы удержать Англию от падения.

Деспотизм обычая (custom) повсюду составляет препятствие к человеческому развитию, находясь в непрерывном конфликте с тем свойством человеческого характера — стремиться к достижению чего-нибудь лучшего, чем обычай, — которое, смотря по обстоятельствам, именуют то духом свободы, то духом прогресса или улучшения. Но дух улучшения не всегда одновременно и дух свободы (liberty), ибо зачастую стремится к улучшению вопреки желанию тех, кого касается его действие; и тогда дух свободы, сопротивляясь такому стремлению, может оказаться на стороне его противников. Лишь сама свобода — единственный непреложный и неизменный источник всякого улучшения, ибо там, где она существует, столько же независимых источников улучшения, сколько отдельных личностей. Впрочем, принцип прогресса, в каком бы обличье он ни выступал — под видом ли любви к свободе, или любви к улучшению, — во всяком случае враг господства обычая и предполагает освобождение от его ига. В борьбе между ними и заключается главный интерес истории человечества. Большая часть мира, собственно говоря, не имеет истории именно потому, что в ней безвременно царствует обычай. Такова судьба всего Востока. Там обычай во всем верховный судья; там справедливость и право означают соответствие обычаю; там никто и не помышляет воспротивиться обычаю, и лишь изредка какой-нибудь тиран его нарушает в упоении властью.

Результат налицо. Некогда у народов Востока существовала индивидуальность (originality), ибо они не родились на свет многочисленными, образованными, с процветающими среди них искусствами. Обязанные своим развитием самим себе, они были самыми могущественными народами мира. Но что же теперь? Они теперь в подданстве или в зависимости у тех самых племен, чьи предки странствовали в лесах, в то время как их предки имели великолепные дворцы и храмы, и это случилось потому, что у этих варварских племен обычай господствовал только отчасти, а наряду с обычаем существовали свобода и прогресс. Всякий народ, оказывается, может быть прогрессивен, а затем остановиться в своем развитии. Когда же происходит такая остановка? Тогда, когда он утрачивает свою индивидуальность (individuality).

Если нечто подобное произойдет с европейскими народами, то это совершится с нами несколько иначе, потому что то, чем нам угрожает господствующий среди нас деспотизм обычая, не есть собственно неподвижность (stationariness): данный тип деспотизма, хотя и преследует всякую самобытность (singularity), вовсе не против перемен, при условии что эти перемены совершаются всеми. Мы бросили предписанные обычаем костюмы, за которые так строго держались наши предки; мы меняем наши моды довольно часто, и раз, и два раза в год; но меняем их не иначе, как все сообща, разом, и каждый из нас считает непременно нужным одеться так, как одеты другие. [...] Впрочем, мы не только склонны к переменам, но и прогрессивны; мы постоянно изобретаем какие-нибудь механические штуки (things) и потом бросаем их, когда изобретаем что-нибудь получше; особенно мы горазды на такого рода совершенствование в политике, воспитании и даже в нравственности, хотя в последнем случае под совершенствованием мы подразумеваем обыкновенно не что иное, как навязывание собственной личности (ourselves) другим посредством убеждения или насилия.

Итак, мы отнюдь не против прогресса. Напротив, мы считаем себя самым прогрессивным из всех когда-либо существовавших народов. Но мы против индивидуальности, воображая, что совершим великое дело, если станем совершенно похожи друг на друга. Мы забываем, насколько необходимо каждому человеку общество людей, которые на него непохожи, чтобы оценить присущие ему самому недостатки и присущие другим достоинства, научиться совмещать преимущества различных человеческих типов и таким образом совершенствоваться. Поучительный пример представляют китайцы, народ весьма способный и во многих отношениях мудрый, отчасти благодаря тому, что установившиеся среди них с ранних времен обычаи были замечательно хороши; так что людей, которые эти обычаи создали, даже самый просвещенный европеец не погнушается признать мудрецами и философами. Мы находим у них замечательный по своему совершенству организационный аппарат для того, чтобы вся мудрость, какой располагает общество (community), была усваиваема каждым его членом, а почет и власть доставались тем, кто обладает высшей степенью мудрости. Казалось бы, народ, установивший такой порядок, открыл секрет прогресса и должен идти постоянно во главе всемирного развития. Между тем мы видим совершенно противное: народ этот впал в неподвижность, в которой пребывает уже несколько тысячелетий, и теперь если совершенствование возможно, то не иначе как через влияние иноземцев. То, к чему столь ревностно стремятся наши английские филантропы, у китайцев было реализовано в совершенстве; у них все люди как один человек, чьи мысли и понятия определяются одними и теми же принципами и правилами. И вот что получилось. Европейский режим (regime) управления общественным мнением представляет совершенное тождество с воспитательной и политической системой Китая — с той разницей, что наш режим находится в неорганизованном состоянии, а китайская система окончательно сформировалась. Следовательно, если индивидуализм не устоит перед стремлениями режима, то Европа, несмотря на наше прекрасное прошлое и исповедуемое нами христианство, станет вторым Китаем.

Что до сих пор предохраняло Европу от подобной участи? Почему семья европейских народов была доселе не неподвижной (stationary), а постоянно совершенствующейся частью человечества? Не потому, что некоторые народы имели некое превосходство над иными, ибо, если оно и существует, подобное превосходство есть скорее следствие, нежели первопричина, а потому, что отличались большим разнообразием (diversity) характеров и культуры. Личности, классы, нации в Европе были непохожи друг на друга; они шли совсем разными путями к обладанию весьма различными ценностями; конечно, зачастую шедшие по одному пути обнаруживали крайнюю нетерпимость к шедшим по другому, считая более чем желаемым заставить всех идти избранным ими путем; но это взаимное посягательство редко увенчивалось успехом и имело своим последствием лишь то, что каждый мог вкусить от плодов, которые пожинались другими. Этому разнообразию путей Европа и обязана, по моему мнению, своим прогрессивным и многосторонним развитием. В настоящее время она утрачивает это качество, заметно склоняясь к китайскому идеалу, то есть к устранению разнообразия. Г-н де Токвиль в своем последнем значительном труде рассказывает, что французы нынешнего поколения гораздо менее отличны друг от друга, чем даже одно поколение тому назад; то же самое еще в большей степени заметно и среди англичан.

По мнению Вильгельма Гумбольдта, два условия необходимы для человеческого развития, так чтобы люди не походили друг на друга, а именно: свобода (freedom) и разность (variety) положений. Второе из этих условий в нашей стране с каждым днем все более утрачивается, по мере того как обстоятельства внешних условий жизни становятся все более однородными (assimilated). В прежние времена различные классы, местности, промыслы, ремесла жили своей особой жизнью, составляя, так сказать, свои самостийные миры, а теперь эти некогда раздельные миры сливаются в один. Теперь, сравнительно говоря, все читают, слышат, видят одно и то же, посещают одни и те же места, у всех одинаковые цели, одинаковые надежды и опасения, все имеют одинаковые права (rights) и вольности (liberties), а также одинаковые средства для самоутверждения в них. Хоть существующая разность положений значительна, она ничтожна в сравнении с тем, что было прежде, и с каждым днем продолжает сглаживаться. Тому содействуют все политические перемены эпохи, поскольку преследуют общую цель: возвысить то, что ниже, и унизить то, что выше. Тому содействует само просвещение (education), поскольку влечет за собой подчинение людей общим влияниям, делая доступным для всех один и тот же запас фактов и чувств. Тому содействует и совершенствование средств сообщения, создающее новые связи между сословиями и местностями. Наконец, тому содействует процветание торговли и промышленности, потому что, позволяя людям преуспевать, оно открывает им цели честолюбивых чаяний, которые перестают быть принадлежностью определенного класса, но становятся общим достоянием всех. Но для окончательного торжества однородности в современном обществе задействована сила (agency) еще могущественнее вышеупомянутых влияний, а именно растущая власть (ascendancy) общественного мнения. По мере того как сводятся к общему уровню общественные положения (eminences), которые давали возможность личностям, их занимавшим, не обращать внимания на мнение толпы; по мере того как сама мысль о сопротивлении общей воле, когда эта воля положительно известна, становится чужда политическим умам; одна за другой исчезают социальные поддержки, на которые могло бы опереться отступление от общепринятого (non-conformity), и нет на свете той силы, которая могла бы противопоставить себя власти числа и оградить от ее посягательств мнения и стремления, отличные от господствующих.

Все перечисленные влияния, враждебные индивидуальности (individuality), составляют в своей совокупности столь непреклонную силу, что нелегко сказать, каким образом индивидуальности удастся себя отстоять. Угрожающая ей опасность может лишь увеличиваться, если разумная часть общества не переосмыслит ее ценность, заключив, что разнообразие есть благо, даже когда оно состоит в отступлении от общепринятого не только к лучшему, но и к худшему. Если есть шанс постоять за индивидуальность, то только сейчас, пока общая ассимиляция еще не совсем завершилась; иначе пресечь посягательство на нее будет поздно. Требование, чтобы все люди стали похожи друг на друга, лишь растет по мере его удовлетворения; допустив мысль, что все живое дОлжно свести к однородному типу, оно сделает дальнейшее сопротивление бесполезным. Тогда всякое отклонение от общего типа будет считаться неблагонадежным, безнравственным, чудовищным и противоестественным. А, не видя вкруг себя разнообразия, человечество вскоре утратит и самую способность к разнообразию.

Mankind speedily become unable to conceive diversity, when they have been for some time unaccustomed to see it. Вот такая странная получилась у меня колонка ко Дню Победы.