Некоторые люди думают, что классическая музыка умирает, но есть много и таких, кто говорит: «Все еще только начинается!» Сегодня я проведу эксперимент, в ходе которого наглядно докажу, что любого человека можно приобщить к классике подобно обучающемуся музыке ребенку.

Например, мы видим, как семилетний ребенок акцентирует каждую ноту. Через год он уже играет с акцентом на каждой второй ноте, еще через год — на каждой четвертой, а будучи десятилетним — на каждой восьмой. Обычно после этого ребенок бросает учиться, но если бы он продолжил, то скоро бы у него остался единственный акцент на всю фразу. Дело вовсе не в том, что ребенок полюбил наконец музыку, погрузился в нее или сменил педагога по фортепиано. Просто он стал реже ставить акценты на нотах. Он почувствовал это сам. А еще почувствовал, как музыка меняет положение его тела. Успех исполнителя во многом зависит от того, может ли он играть на одной ягодице или нет.

Средний зал в 1600 человек по степени приверженности музыке делится на несколько групп. К весьма немногочисленной первой группе относятся люди, влюбленные в классику; радио у них всегда настроено на классическую волну, они регулярно ходят в филармонию. Вторая группа, побольше, — это те, у кого классика «всего лишь» не вызывает рвотного рефлекса: если по возвращении домой после тяжелого дня на работе они наливают себе бокал вина, кладут ноги на стол, и тут им тихонько включить Вивальди, то он им даже понравится. Третья, самая значительная группа представлена людьми, которые никогда не слушают классики, ее не существует в их жизни. А есть еще и совсем крошечная группа — это те, кто считает, что у них нет слуха. На самом деле людей без слуха попросту не существует: когда на ваш мобильный звонит мама и говорит «Привет!», вы не просто тут же узнаете ее, но сразу понимаете, в каком она настроении!

Получается, есть всего три группы. Но даже если брать только их, все равно невозможно без боли смотреть на чудовищный разрыв между теми, кто влюблен в классику по уши, и теми, чья жизнь проходит без нее. Поэтому нам необходимо доказать тезис: научиться понимать классическую музыку, а значит, и полюбить ее возможно. В конце концов, не приходило ли вам в голову, что если вас тянет в сон под классику, то дело вовсе не в вас, а в исполнителе?

На примере небольшой прелюдии Шопена можно обосновать приведенный тезис. В одном ее месте проигрывается нисходящая последовательность нот: си-ля-соль-фа. И когда мы сыграли ноту «фа», то какую ноту мы ждем дальше? Любой человек, хоть из деревни в Бангладеш, скажет, что дальше должна идти нота «ми». То есть очевидно, что нет на свете людей без слуха! Это во-первых. А во-вторых, Шопен не хотел вот так сразу давать «ми». Он уже почти дал нам ее, но тут спохватывается и играет тот же ряд нот сначала. Тут на него находит возбуждение; он добирается до «фа-диез» и только тогда наконец дает нам «ми». Но это уже неправильный аккорд, или «обманная каденция».

Почему Шопен не дает сразу нужного аккорда на «ми»? Потому что тогда бы музыка кончилась. Как в пьесе о Гамлете, который, узнав, что его дядя убил его отца, кидается на дядю и едва не убивает того, но тут отступает, а потом снова кидается на дядю и вновь едва не убивает его. Если он его сразу убьет — пьеса кончится! Поэтому Шекспир вставляет в пьесу целую историю: Офелия сходит с ума, череп Йорика, и так далее — это все для того, чтобы оттянуть наступление пятого акта, когда Гамлет таки убивает дядю. С Шопеном та же история.

Главное в музыкальном деле — далекая цель, мечта, долгая дорога. Играя от «си» до «ми», мы должны думать про большой путь, про длинную дорогу от начальной ноты до последней. Музыку можно лучше понять, подумав во время исполнения пьесы о том, кто вам очень дорог, но кого с вами больше нет. В аудитории сидят занятые люди самых разных профессий, и пьеса Шопена заставляет их всех слушать и переживать. Это дорогого стоит. Даже у детей улиц из неблагополучных районов Северной Ирландии при прослушивании классики высвобождаются сильные эмоции, связанные с их повседневным невеселым бытом.

Классическая музыка доступна всем и каждому без исключения. Некоторые музыканты так не думают. Они говорят: «Три процента населения любят классическую музыку, если нам удастся увеличить эту долю до четырех процентов, мы решим все свои проблемы». Но ведь можно подумать и так: «Все без исключения обожают классику, но они просто еще об этом не знают!» Это, конечно, два совершенно разных мироощущения.

Задача музыканта, художника вообще — пробуждать других людей, оживлять их возможности. Например, дирижер оркестра сам не производит ни звука; весь его успех зависит от того, сможет ли он передать свою силу другим людям. Понять, получается у него или нет, он может только по глазам музыканта: если они светятся, то у него все получилось. Если глаза не горят, то надо задаться вопросом: «Кто я такой, что у моих оркестрантов не горят глаза?!» С детьми то же самое: «Кто я такой, что у моих детей не горят глаза?!» После пребывания в культурных эмпиреях, при возвращении в реальный мир любой обязан задаться вопросом: «Кто я такой? Каким я вернулся?»

Наши слова, то, как мы говорим, — это очень важно. Одна женщина, из немногих выживших в Освенциме, попала туда с братом в 15 лет, брату было восемь, их родители погибли. В поезде по пути в концлагерь она заметила, что брат босой, куда-то делись его ботинки, и она бросила ему: «Что же ты за тупица! Как же ты не уследил за ботинками!» К несчастью, это оказалось последними словами, которые от нее услышал брат, — больше она его не видела; он не выжил. И когда она вышла живой из Освенцима, то поклялась, что больше никогда не произнесет слова, если оно не будет достойно оказаться ее последним словом в этой жизни. Можем ли мы действовать подобным образом в реальной жизни? Нет, конечно, это будет неправильно и для нас самих, и для тех, с кем мы говорим. Однако это является целью, к которой надо стремиться.