О том, как биографы любят смаковать недостатки гениев

К счастью, не так много детей мечтают стать художниками и писателями. Ими — хотя и бывают редкие пугающие исключения — просто оказываются или становятся по воле случая.

Читать я в детстве любил, но не думаю, что ответил бы на сакраментальный вопрос: мол, хочу быть прозаиком. Пиратом, футболистом, археологом (заметьте, задолго до Индианы Джонса), бандитом, укротителем львов, а то и врачом — это пожалуйста.

Я не очень представляю себе, кем хотят быть, когда вырастут, нынешние дети, но уверен, что они не горят желанием посвятить жизнь литературе, живописи или «серьезной» музыке. Точно так же, как и мне самому 50 лет назад, нынешним детям, скорее всего, трудно отождествлять себя с творческими людьми, какими те предстают в кино и на страницах книг, и уж, конечно, не хочется им подражать.

Тех из нас, кого угораздило сделаться прозаиком, поэтом, скульптором, живописцем или музыкантом, должно настораживать, что даже во взрослом возрасте мы не видим веских причин восхищаться нашими предшественниками. Мы можем искренне превозносить их творения, но на экране или в книге эти люди очень редко вызывают симпатию. Не знаю, в чем тут дело — то ли творческим личностям не везет с жизнеописанием, то ли художники и впрямь типы малоприятные.

Как правило, в глазах публики художник — это пустослов с манией величия, который вечно страдает и отрезает себе уши либо же делает вид, что страдает, и норовит прилюдно вываляться в грязи. Он чрезвычайно серьезно относится к собственной персоне, самовлюблен, честолюбив и достаточно прижимист.

Все привыкли, что художник испытывает пагубную тягу к алкоголю, наркотикам или азартным играм, отчего любящему его человеку приходится сносить самые дикие и жестокие выходки. Художник одинаково тяжело переживает как успех, так и поражение, и при этом требует к себе гипертрофированной дозы сочувствия. Он намеренно загоняет себя в губительные ситуации и резко и беспричинно встает на путь саморазрушения. Он всегда хочет быть блестящим и глубоким, отчего выбивается из сил и до невероятности утомляет своих близких, а заодно зрителей и читателей. Кроме того, художник пестует в себе загадочность, что само по себе скучно, к тому же одержим работой — единственным, что имеет для него значение.

В фильме «Возлюбленный язычник» я видел, как напивается до чертиков Скотт Фитцджеральд с физиономией Грегори Пека, в «Агонии и экстазе» видел, как мечет громы и молнии Микеланджело с физиономией Чарлтона Хестона, в «Переписывая Бетховена» видел, как самовлюбленно разглагольствует Бетховен с физиономией Эда Харриса, видел, как дурачится Моцарт, принявший в «Амадеусе» облик ныне забытого Тома Халса…

А еще в самом неприглядном виде наблюдал Ван Гога, Рембо, Боба Дилана, Трумэна Капоте, Фриду Кало и ее мужа Диего Риверу (ну от этой парочки другого и не ждешь) и многих-многих других.

Что касается лично меня, то поведение этих персонажей начисто отбило у меня охоту им подражать, пусть даже у многих — не у детей, а у юношей и инфантильных взрослых — такое поведение ассоциируется с талантом и гениальностью. Но как бы то ни было, до сих пор кое-кто уверен, что если пить запоем, накачиваться наркотиками и черт знает как водить машину, то можно приблизиться к уровню Уильяма Фолкнера и Джека Керуака.

Вот почему мне было интересно посмотреть немецкий многосерийный фильм «Семья Манн», который шел несколько лет назад и недавно появился на DVD. За Томасом Манном не числилось особых странностей. Он был вынужден эмигрировать из нацистской Германии, но в остальном тягот и неудач на его долю выпало мало, жизнь он вел солидную и размеренную. Жизнь его сына Клауса, тоже писателя, сложилась более бурно и закончилась самоубийством.

Словом, в личности Томаса Манна не было ничего, что способствовало бы излишествам и экстравагантностям, свойственным практически всем художникам, чей образ выведен в кино и литературе. Приступая к просмотру, я даже подумал было: вот наконец-то симпатичный художник, с которым я был бы не прочь познакомиться.

Но не тут-то было. Томас Манн предстает с экрана человеком, невозмутимым как удав, которого ничто не мучает и не повергает в сомнения, которому неведомо, что значит балансировать на краю бездны. Он больше похож на нотариуса или фабриканта, и единственная причуда, какую позволяет себе этот почтенный отец семейства, сводится к абстрактной гомосексуальности, к взглядам, бросаемым исподтишка на смазливых молодых людей. Персонаж получается не слишком привлекательный, но зато вполне положительный.

Подражать ему не возникает ни малейшего желания, хочется, наоборот, быть как можно меньше на него похожим. Представший перед зрителем писатель напоминает катышек пемзы — такой же шершавый и ломкий, и даже первая попытка самоубийства, предпринятая его сыном Клаусом, не очень-то его огорчает. Чопорный и самодовольный, он воспринимает известие о присуждении ему Нобелевской премии с возмутительным безразличием, как если бы другого нельзя было и ожидать, как если бы награда естественным образом ему причиталась. Если верить немецкому фильму, автор «Волшебной горы» должен был каждое утро смотреться в зеркало и благоговейно восклицать: «Я — Томас Манн. Обалдеть!»

Трудно сказать, будет ли когда-нибудь снята или написана биография художника, которая не внушала бы нам сомнение, а стоит ли вообще восхищаться творчеством такого чудовища.