Парашютист

Бедный мальчик, бедный мальчик, бедный, бедный, нищий и возвышенный, куда он делся, горюет родительница, солнце моей жизни, все, что у меня было, но он жив, жив, его ведь не нашли. Он жив, повторяет она, бродя по скалам и заглядывая в бездны. Он жив, навостряет она уши, пытаясь услышать его отдаленный клич.

А то, что он мать во внимание не брал, не желал мириться с этим домашним бытом и орал, так и Моцарт, видимо, орал, и Леонардо да Винчи бы орал, доведись ему вести такой скукоженный образ жизни, съежен­ный, с мамой вместе. А пришлось ведь, хоть он пытался жить без никого, как ему хотелось, но не судьба была.

Ну и что, вышло такое дело, старая мать стала обитать со взрослым сыном в одной квартире, при том что свои собственные небольшие апартаменты он сдает в аренду и даже – внимание – платит по договоренности из них матери за комнату. Сын – маме за жилье. Новые времена! Рыночные отношения.

Просто она ему однажды позвонила посоветоваться: можно с тобой поговорить. Вообще-то он не любил, когда его беспокоили по пустякам, и он ответил «господи, что еще, ну», и мать сказала, что сдаст комнатку двум студентам, просила одна бывшая коллега, ей самой некуда их брать, свои взрослые дети по лавкам, а это ее двою­род­ный какой-то внук из Ростова с однокурсником, оттуда какая-то сестра звонила, просила, мальчики – тихие математики, сидят за компьютерами, в ночь-полночь не колобродят. Все же денежки и какая-никакая, а охрана. Мало ли. То стучат чужие в дверь, то звонят.

А ведь за обе квартиры – и свою, и сыновнюю – надо взносить в сберкассу, кроме того, и за свет, телефон и т. д., и есть тоже надо. А денег один фук, пенсия.

– Ты же этого не знаешь, не платишь, я хожу и плачу за тебя.

Он взвился буквально: у тебя деньги каждый месяц пенсионные, а у меня ничего!

Ну, и сын после того прискакал, что редкий был случай, громко крикнул от входа: «Я иду на кухню», предупреждающий вой какой-то, мать осталась столбом в прихожей и затем убралась к себе в большую комнату, стала смотреть что-то с экрана, а он поел, все съел-подмел, пришел и сказал, что на фиг тебе эти компьютерщики, мало ли какие у них там взаимоотношения, один убьет другого, как после этого в квартире с трупом ты будешь дальше жить? Практически говоря.

При том что возвышенный был парень, музыку в компьютере писал, а выражался вот как. В минуту гнева.

Ну, она ответила так беспечно: тогда пущу на койки девушек. Совсем ведь жрать нечего (при том что сама литературный работник из издательства, но бывший). Ты-то что ешь? Что я тебе привожу в баночках. Не представляешь себе, откуда я продукты достаю, как на рынок хожу вечером в воскресенье подбирать на прилавках, что бросили торгаши, нищебродка, а я ведь была не хухры-мухры!

Еще того пуще он вскинулся, послушай, хухры, ведь девушки – это уже совсем случай пограничный. Будешь ночами не спать от их телефонных разговоров, да это если не гулящие, а они все сейчас гулящие. Все подрабатывают этим.

Тогда она сказала, что возьмет к себе хорошего мужчину, врача, обещался платить и помогать, когда надо, ночевка ему нужна раз в двое суток.

– Чее-во?

Ну, у них во дворе подошел мужичок в какой-то униформе, я поскользнулась, грянулась, он кинулся помогать, поднял, он тут сторожит раз в двое суток, говорит, я все за вами смотрю, как вы маетесь, каждый день бегаете с сумками, баночки гремят, и спросил: кто-то в больнице лежит? Я, говорит, вообще-то врач-реа­ни­ма­то­лог по основной специальности, так сказал. У нас в глубинке совсем не платят, сказал, а в реанимации, как известно, врачам больные не дают, без сознания голые лежат. А если им получше станет, их в палату переводят, вот там уже врачи сами гребут деньги лопатой.

Сын вытаращился на мать.

– Какой-такой реаниматолог? Замуж собралась?

– Да как, он женатый. Двое ребят больших. Заработка нет там у них. Спит в ночлежке для бездомных. Там в семь утра надо уходить. А вторую ночь он в дежурке у нас во дворе на стуле сидит. Охраняет рекламу.

– Та-ак. Еще новости!

В общем, кончился разговор на том, что лучше сын сам поживет в этой твоей комнате, но дашь мне большую, а свою он квартиру сдаст. И будут деньги! Если только ты ко мне не будешь соваться в дверь. Вообще не будешь, понятно? И пока не спрошу, не говорить ничего, эту свою хрень, кого убили, где эпидемия, где пожар и кто знакомый как помер. И где ломит, и какое давление.

Она, улыбаясь, возразила: разговоры – это ладно, а вот на что я буду-то жить? Опять побираться по оптовкам? Или пойти уборщицей в офис? Не-ет, тут мне они будут платить.

И он тогда сказал: «Ну буду, буду платить тебе я».

Договорились, что вполовину меньше того, что обещала эта бабушка студента. За одного ведь.

Ну и он подселился, пришлось трудовой матке-пчелке перебираться в маленькую комнату, раз хозяин-трутень въехал. И действительно, они сдали ту квартиру, теперь мать привозила ему деньги от квартиросъемщиков, ездила раз в месяц, топталась в прихожей, пока они выносили сумму. И отдавала сыночку, взявши свою часть.

Правда, за то, что она хлопочет, заботится, убирает, стирает и готовит, достает ему какую-никакую обувь и вообще все обмундирование по секонд-хендам, сын ей не платит. До этого дело не доехало. И сунуть свои вещи в стиралку, засыпать порошка, ткнуть в кнопку и через время вытащить и повесить – на такой подвиг он тоже не способен. Все до сих пор она как стирала, так и стирает. Как мыла унитаз, чтобы все блестело (унитаз – лицо хозяйки), так и моет.

Но в целом все гораздо удобнее того, что она раньше ездила к нему за грязным бельем и пустыми немытыми баночками из-под салата, супа, второго и компота. Хлеб ему возила в целлофановом пакетике и новые баночки с первым, вторым, третьим и салатом.

А тут все обходится легче, и матери справедливая плата на старости лет. То от него ничего не поступало, даже звонка в день рождения, а теперь, когда она свалилась с тяжелым гриппом, натаскалась по рынкам в жуткую погоду, он ей и чаю вскипятил, и даже сходил в аптеку. С брюзжанием, но сходил.

Даже не говоря о деньгах, есть живая душа в доме, а вот что он, оказывается, делает? Когда он отъезжал навеки в освободившуюся квартиру бабушки Нади, он уже пытался устроиться в офис, то есть была мечта работать системным администратором, иметь дело не с людьми, а с любимым компьютером, поскольку с раннего детства он только и смотрел, что в этот проклятый экран, и не ходил вообще в школу. Ни аттестата тебе, ни диплома.

И его не взяли. Вашш образование? Ни-че-го. Мать потом побегала, купила ему в метро диплом об окончании какого-то мелкого педучилища, которое расформировали, она узнавала. Комар бы носа не подточил. Но он поздно ей поведал о своем горе. То есть как поведал. Вдруг позвонил, все, можешь радоваться, из-за тебя меня не приняли! Что нет образования! Мать называется, не могла обучить!

Из школы ушел в четвертом классе, когда все у него это началось. Их собрались вести в бассейн, а он наотрез отказался. Испугался, понятное дело.

Не поведешь ведь ребенка к пси­хи­ат­ру, зачем травмировать его душонку детскую, да не в том дело. И к хирургу не сунешься с ним, калечить детеныша. Горе и беда, ласковые черные глазки, реснички, звездочка моя, смотрит так жалко. Не пойду я больше в твою школку.

Ну и он, сидя дома в горе и заброшенности, в отказе от всего в свои десять лет, он получил от мамы в утешение и в подарок на день рождения компьютер, у них на работе списали и собирались вынести в контейнер.

И все, сын погряз. То, что у матери в отделе смышленые ребята засунули для личных нужд в этот компьютерный ящик, не дошедший в результате до помойного контейнера, все он и получил. Мать ведь не проверяла. И порно, и садо-мазо, и игры все, но этого мало. Он стал требовать интернет.

Хорошо, провела ему.

Но вот когда мамино издательство рухнуло, закончилось все, стало неподъемно платить еще и за интернет, вот тогда и произошло это, что его совсем отвергли, в этот офис не взявши. Мальчика с бедной спиной горбатенькой.

В армию не получилось уйти. Он как раз сам пошел. Хотел в парашютисты. Как он мечтал в парашютисты! Понятно же.

Они его не взяли. Какой-то нашли предлог. Вообще никуда не взяли. И в психушку не положили. Он, разумеется, ни слова не сказал потом, но, поскольку после посещения военкомата ничего не произошло, призывник остался дома, мама обо всем догадалась.

И в конце концов, когда умерла его бабушка Надя, отцова родительница (а он заблаговременно был к ней прописан, она настояла сама, а то вокруг одинокой старушки вились всякие проходимцы с готовыми бумагами на подпись), – ну так вот, когда она умерла в больнице, тут он и перебрался в ее квартиру. Принял жизнь такой, как она есть. Ее телевизор, ее тахта, простыни, ее стулья продавленные, занавески, залежи журнала «Работница». Все это богатство свалилось на него, и он там затаился со своим компьютером. Каждый день мать ему таскала обед, все в баночках с привернутой крышечкой, а он ей отдавал в дверь пакет со вчерашней грязной стеклотарой, а иногда и битком набитую сумку, что в стирку, «спасибо» даже не говоря. В дом не пускал.

Нечего скрывать, без этих ежедневных поездок что у нее была бы за жизнь? А так деятельное существование добытчицы по рынкам и оптовкам, работа охотницы, главы рода, собирательницы, осуществленный смысл жизни. Она по телефону с подругами была как угнетенный царь! Как правительство в изгнании, которое хлопочет о своем бедном народе. И ее уважали, с ней считались, и советовались о здоровье, и даже звали пойти то на бесплатный концерт вдвоем, то на день рождения. Но она почти не ходила. Была выше этого.

Каждый же хочет самоутвердиться, это то, что ведет человека, каким-то образом почувствовать себя утвержденным! Даже болезнь делает больного важным, именитым, не таким, как все, отчего все и хвастаются друг перед дружкой. Глядите на идола, которого несут или везут! Или вокруг него хлопочут!

А тут вот такая жертвенность матери (она иногда по телефону в разговоре с приятельницами даже хотела как-то озвучить это выражение, да они не поняли бы ее, посчитав это саморекламой, люди чутко стерегут каждое стремление самоутвердиться за их счет, не любят этого).

Сын, правда, презирал ее с этими баночками нищенскими, говорил ей не раз: не буду есть, дай деньгами. Сам схожу вон в «Макдоналдс», в пиццерию (была у него мечта).

Но ведь пишут же, что «Макдоналдс» – это наркотик, привыкание, будешь туда бегать, деньги улетучатся сразу, а потом на что жить? Милостыньку просить у тех дверей?

Но теперь все изменилось. Мать не ездит к сыну, он к ней переехал. Жизнь потяжелела. Подвиги ежедневности стали бытом. Причем ведь не пожалуешься подругам, что сын не хочет завтракать-обедать-ужинать, сидеть за столом и подъедать с тарелки горячее? Оказалось, что он взял и, приехав и расположившись, как у себя, в маминой комнате, есть не пошел, на зовы не откликался, а сунулся первой же ночью в холодильник, когда ему приспичило, и, не разогревая, уничтожил все стоя. «Праздник саранчи это называется», – так он ей сказал с радостным выражением лица, обернувшись от холодильника, откуда все съел, она вышла на шум в третьем часу утра.

Ну и пошло-поехало.

Из морозилки, правда, пока что он не стал есть. И умная мать, догадавшись, складывала все приготовленное именно в морозилку, а на поверхности, на кухонном столике, начала оставлять ему пропитание в баночках, как он привык. Даже и тепленькое придумала как, всё укутанное в рекламные газеты и поставленное в картонный ящик. Странно будет, если посмотреть со стороны на этот бедняцкий ящик с ворохом газет внутри, и мальчик бесновался сначала – а что делать, если хочешь, чтобы ребенок питался горячим? Это изобретение материнской прозорливости! И он вынужден был доставать из ящика баночки и даже не копался в них ложкой, а запрокидывал в пасть, а потом подчищал пальцем (она подсмотрела) – ему так было удобнее, и ел он в любое время суток. И была проблема, что он уносил баночки к себе в логово, а возвращать обратно в кухню не желал. Грязное копилось там, и у матери уже не оставалось посуды. Но всему находится решение. Потому что на ночь глядя, как стемнеет, он уходил. На час, на полтора. Мать тут же забирается к нему в лежбище котика и сгребает баночки, моет-кипятит их (застарелый дух), а потом сидит перед телевизором и сходит с ума. Не маньяк ли сын?

Но возвращается он как ни в чем не бывало. Одежда в порядке, трусы в порядке. Потом в ванную, залезает туда отмокать и часами там лежит.

Остальное время проводит у компьютера.

Имеются, правда, некоторые обстоятельства другого ранга и измерения. Но о них пока молчок.

То есть все упорядочилось, мать и сын живут как рантье: он получает прибыль за наследственную квартиру, а она живет на часть этой прибыли. Иначе бы не прокормились. У нее пенсия известная, у него вообще ни-че-го, такая подробность. Могли бы дать инвалидную группу, но за что? Не за что.

Потом объясним или сами догада­етесь.

Сын вообще-то красавец с шоколадного цвета волосами и рановатыми залысинами. Она говорит подругам: «К сожалению, он красавец».

Однако больше ни на какие откровенности мать не идет, особенно в разговорах с одной Региной.

Хотя подруги ее дотошно расспрашивают именно про мальчика, та же Регина – она самая одинокая и страдающая из подруг, жена академика, книжка которого шла в их издательстве, мать сына как раз была там редактором-корректором.

Регина сейчас старуха, а была когда-то соблазнительная аспирантка в академических кругах, ходила из рук в руки, изображая из себя секс-бомбу, хотя и при двух дочках в ассортименте. Мать сына познакомилась с нею в процессе работы над книжкой воспоминаний одного престарелого академика, поскольку была редактором этих сложносочиненных мемуаров (приходилось буквально записывать недостающие фрагменты за автором), и она дневала и ночевала в их особняке, выжидая, пока старик найдет время для следующего бормотания. Академик был тихий еврейский работяга, у которого еще и лежала в лежку долгоумирающая жена, и Регина, ассистентка старика, проявляла себя в самом лучшем виде, организовав сиделок и вообще все для достойной кончины этой крестьянки, попутно она же обеспечивала жизнь Самого, так что он уже не смог без нее обходиться. После смерти его жены Регина незаметно и болезненно убралась вон и даже ушла из института, и дед вынужден был ее искать (а найденная им Регина в слезах вопрошала его в ответ на все приглашения: «Кто я для вас? Содержанка? Прихехешница? Уходите»), и дед, несмотря на сопротивление своих уже взрослых детей, сдался. Женился.

Данная история вся происходила на глазах у нашей матери сына, и Регина подружилась с ней, единственной свидетельницей этого тяжелого периода своей невыносимо героической жизни. Мать сына вынужденно сочувствовала ей, причмокивала и кивала, ежедневно выслушивая сообщения с поля брани (дети академика вели с молодой женой войну, пытаясь очернить в глазах старца свою новую маму. «Давай-ка мы переедем к тебе, отец. Ты ей что сказал, будьте моей вдовой? Не впадай ты в маразм, очнись». Но они не решили пока, как при вселении поделить папин особняк, между ними были разногласия, которые оказались Регине на руку. Дочь академика клепала на своего брата и наоборот. Оба хотели заселить первый этаж и занять единственный гараж. Старик говаривал, повторяя за одной академической вдовой, которая была во вражде с внуком: «Я его люблю, но он мне не нравится»).

Притом собственные дочери Регины возросли на стороне, она не взяла их с собою в новую жизнь, вопрос даже и не возникал. Куда еще двух капризных и вечно дерущихся маленьких девчонок? В добавление к тем двум крестьянским детям (которые жили на академической даче, поделив ее строго напополам и воюя еще между собой).

Дочки Регины пробавлялись у бабушки и тетки, мамаша снабжала всю эту шатию деньгами да еще навещала дочерей еженедельно, контролировала учебу, вправляла им мозги и в результате воспитала хладнокровных врагов себе на голову.

Девушки выросли и отчалили за рубеж, обе вышли замуж, обе развелись, причем одна из них так и осталась одинокой, а другая, нате вам, вышла замуж за подругу. Они не писали матери и не звонили ей, Регина вечно сама проявляла инициативу, хлопотала, посылала им деньги.

Но, как оказалось, у этой по определению безмозглой секс-бомбы был не только могучий инстинкт самки, но и талант организатора, если она смогла одолеть в неравной битве своего великого шефа-академика, выйти за него замуж и в результате схоронить не так давно, проживши с ним тридцать пять лет, с его шестидесяти и до финиша.

Вроде бы победа, нет?

Но вот тут произошла загвоздка – вроде бы все превозмоглось, все препятствия остались позади, однако же и женская жизнь Регинки завершилась! Пока то пока се, дело дошло до ее семидесяти. На улицах уже не останавливают, вообще обходят как пустое место, что это? (Жалуется она простодушно с полной идиотской искренностью.) Что это? Предпочитают любую дуру и блин вместо лица, если той тридцать! Даже сорок пять! Неужели же все? Как вы думаете, Асечка?

А что Асечке думать (это та самая мама сына). Она ленится разубеждать старушку, не утешает ее, чем тут утешить. Вы все равно самая красавица? Нет.

– Ре-ги-на! Бросьте! Вон Лени Рифеншталь, знаменитая фашистка, в девяносто пять жила с молодым бойфрендом и занималась с ним дайверством.

– Дайверство – это как понять? Этто чо? (Понизив голос и в нос вопрошает взволнованная Регина, ей мерещится какая-то поза или вообще извращение.)

– Плавала она с ним под водой в акваланге!

Вот ты идиотка же. Все думы только об одном, о ширинке.

– В девяносто пять?

В голосе Регины надежда, бабке мерещится, что все еще впереди.

Разговор длится, затем сваливает на излюбленную тему: что там Сашечка?

Сашечка – это как раз сын Аси, и Регина считает, что делает ей приятное, если спрашивает о Сашечке. Каждой ведь матери охота поговорить о ребенке.

Сначала Ася покупалась на эти вопросы, но потом стала все более неохот­но откликаться. Заподозрила нечто.

А Регина знай нахваливает мальчика, красивый и умный, талант, талант! Она полезла, не поленилась, в интернет на его сайт, Ася тогда не остерегалась и охотно давала координаты, ник сына.

– Какая чудная музыка, все сам сочинил? Соло на чем? Импровизация даже? Я скажу Малявину! Он знает людей в консерватории! Света его вообще все время там бесплатно в Большом зале в первом ряду сидит! А я с ним поговорю охотно! Съезжу как раз туда на дачу в Пахру, они все зовут. У них бассейн типа джакузи. Светочка хвасталась. Чем хвастаться? Железная бочка на ножках, сборно-разборная.

То есть демонстрирует, что своя в академических кругах и знает каждому его цену, Малявин членкор пока что.

Асе не хочется, а ведь ходит, ходит Ася к Регине. А куда еще прикажете? Со старой работы люди сейчас уже по норам сидят, разве что на похоронах все встречаются и на годовалых поминках, пока память не развеялась как дым.

А Регина регулярно устраивает у себя празднования чего-то. И вызывает Асю. Зовет и ее Сашечку, но Ася стойко приходит одна. У сына своя жизнь. Он не может сегодня. Вечерами вообще занят. Мы ходим по гостям врозь.

У Регины всегда хорошее вино, у нее прекрасная квартира, половина верхнего этажа чуть ли не дворца, двухэтажного особняка (первый этаж сдан). Академик отписал Регине все движимое и недвижимое по точному завещанию, и соломки на зуб не оставил ни сыну, ни своей старинной дочери, как он ее называл в шутку, – они, когда он женился, не простили ему скоропостижного брака, подозревая папашу в изменах у ложа умирающей мамочки, и на том миновало тридцать лет, и даже отходящего они не навестили. Одна Регина маялась со старцем. Академик в результате охотно подписал составленный нотариусихой документ, все самоотверженной жене-красавице, которая по ходу дела из секс-бомбы обратилась в обвисшее привидение без сна и отдыха, все организовывала скрупулезно, врачей, медбратьев, водителей для врачей вовремя. Тянула его жизнь сколько могла.

Около академика не было вообще других женщин, поскольку бытовал как реальный инцидент и ходил по городку в виде сплетни известный случай, что медсестра взлезла на помирающего академика (коллегу мужа Регины), посидела на нем, все дела, и забеременела, а академик-то был уже не при своем разуме, сам за себя не отвечал и радовался, как животное, новому приключению с распутной медсестричкой, и в пику жене-развалине принял бумажку, которую девка ему подсунула буквально при его последнем издыхании, и нотариусиха (может, та же самая) удостоверила его каракулю как подпись: бац! И дача перешла к сыну медсестры, который родился за неделю до кончины старца. Его ли сына, встал бы вопрос, но немолодая эта девка и тут все предусмотрела, взяла кровь будущего папочки, долго ли медсестре, сделала анализ ДНК, то же сварганила и с младенцем: совпало. Показала древнему старцу-отцу, и эта развалина подписала документ на ребенка с уже готовым именем и фамилией медсестры, только отчество было по академику. Завещаю такому-то ребенку дачу! И все. Хорошо еще (говорили в академическом поселке), что она все не оттяпала! У этих шизофреников, известных всему академическому поселку семейными криками. Медсестра причем не стала вести затяжную войну против владельцев дачи – с выселением, с приставами и т. д., а просто, имея на руках документы о введении в собственность, взяла и продала дачку за хорошие денежки. Даже, видимо, и не войдя ни разу в этот дом. И кто бы ее пустил. Дачища стояла взаперти, без отопления. Как медсестрица продала запертое владение? А так: покупателю, как оказалось, нужна была просто земля в престижном месте. Он купил древнее строение на снос. А жена академика и его шалавые дети даже не подозревали, что их двухэтажную кособокую фазенду в профессорском поселке кто-то купил. У них шла затяжная война кому что. Сунулись на дачу за город посмотреть, потому что позвонили соседушки: вы вот строитесь, где вы брали то-то? Шифер резиновый, что ли… Мы строимся? Вы что! Да, вы строитесь уже давно. Никому покоя нет ни днем, ни ночью. Уже трехэтажный особняк виден, не беспокойтесь, все в курсе, вон забор вы поставили новый, ротвейлеры бегают. Поехали бедные потомки, а там все обнесено высоким дувалом, ротвейлеров не слышно, они всегда молчат. Стройка идет. Поскреблись в калитку, кто-то вышел. Нет, это владение такого-то. Документы есть, но владелец за границей в настоящее время.

Все выяснилось в дальнейшем, а медсестра с богатым ребенком откочевала в неизвестном направлении, может, тоже за границу, из больницы она быстро уволилась, справедливо, видимо, опасаясь мести со стороны брата и сестры своего сына, которые оказались старше его на сорок восемь и на пятьдесят лет.

Так вот, в случае Регины ничего такого быть не могло, академик благополучно скончался в окружении однополых медбратьев. Детей он заблаговременно проклял после ряда скандалов. Регина воцарилась в своем имении в черте города.

Но жизнь, куда ушла жизнь красивой женщины – вот что ее травмировало, как видно было Асе. Очнувшись от поминок, Регина сдала еще и другую половину дома и сада богатой семье иностранцев, и на эти деньги жила так, что у нашей Аси только челюсть отвисала от ее рассказов: свой массажист, пластические хирурги, стоматолог, лучший в стране по вставке новых зубов в пасть прямо в кость! Кутюрье (т. е. закройщик), обувь под заказ на ваши шишки и т. д.

 

В результате чего видимая только в нереале, т. е. пребывая по телефону, но подробно рассказывая о своих подвигах, Регина обрисовала свой новый облик: с шарообразными грудями и ягодицами, с тонкой талией (четыре ребра долой), с перешитыми ляжками и утянутыми сверху донизу руками, а про перекроенные глаза без мешков и надутые губы, про утонченный нос она передавала только краткие сообщения. Даже внешнюю часть ладоней (выразилась она) и вздутые сосуды на подъеме ног Регинка подремонтировала, убрала эти синие вены. Уши, она напоследок сказала, безмерно отвисли от тех изумрудных серег под цвет глаз, тоже не было терпения.

Так что типа все мечты Регинины сбылися!

И настал час Х, то есть ее день рождения, на который Регина пригласила взволнованную Асю. Та взяла даже своего Сашечку, который до того лицезрел Регину всего один раз и запомнил старуху, и даже прислал ей через мамашу диск со своей музыкой, поскольку она этой музыкой заинтересовалась.

Результат был офигительный, все соответствовало телефонным репортажам из клиник: и грудь, и талия, и нос, и глазки. Загорелая до копчености, с золотой копной волос, утянутая в шелковое боди, перед народом предстала неузнаваемая Регина. Моложе себя на хороших двадцать пять лет, подвижная, стройная, она без перерыва улыбалась новыми зубами. На Регину дивились все, она была одета в замшевые шорты и высокие сапоги до промежности, она щурилась, смыкая свои длинные, до бровей, загнутые искусственные ресницы, а вокруг ноздрей и около рта все было непередаваемо гладко, никаких носогубных складок, однако из-за улыбки возникали как бы ямы по бокам выставленных напоказ зубов. Регина была счастлива, что на нее наконец-то все пялятся, а люди не могли перевести дух от изумления, так казалось Асе. Единственное – что загорбок выдавал ее возраст, старушечья осанка и подагрические руки (вены с которых действительно были убраны, а вот шишки остались). И голос жестяной. Да и размер глазок и цвет их, полинялый слегка, говорил о прожитых чуть ли не столетиях.

Она еще в предварительных беседах превозносила легенду двадцатых-тридцатых годов хирурга Воронова, революционера операций по пересадке семенников пожилым мужчинам от шимпанзе. Эти семенники немедленно возвращали мужчинам способность к воспроизводству, то есть потенцию. И этим шибко волновалось тогдашнее наше правительство, рабочая кость, и даже иностранцы – Герберт Уэллс приезжал узнавать (потом написал «Россия во мгле», не удалось, видимо, это с ним). И Бернард Шоу интересовался. Да и Черчилль. Ну, про Сталина и говорить нечего, и про всю его банду. Вечная молодость! Мечта всех, кто распоряжается миром и деньгами. Сто пятьдесят годков вынь да положь, ха-ха-ха.

Регинка говорила, что есть сейчас люди, которые занимаются трансплантацией третьей степени: они имплантируют уже отгулявшим свое женщинам яичники от молодых доноров – девки, которые не хотят рожать, продают свои воспроизводящие органы. Студентки, даже школьницы. Чем моложе, тем лучше. Надо только дождаться совпадения группы крови и еще чего-то там. Над этим работают. Затем, найдя искомое, укладывают донора рядом с реципиентом на соседние столы и пересаживают одновременно с изъятием, чтобы не терять свежести. Стволовые клетки, все эти дела, капли, которые возвращают зрение старым лошадям, – все это еще вопрос будущего, а вот живые яичники – это сразу революция, а внешне это выражается в том, что всем своим видом и поведением человек как бы говорит без слов: «Я самка! Я самка!».

Регина буквально вопила:

– Глаза блестят, рот сам собой смеется, грудь так набрякла, матка тоже разбухла, и ее даже покалывает от напряжения, как током, влагалище уже полно влаги и ждет вклада пениса, о-по-по, да что говорить! Юность! И никакая пластиковая хирургия с этим не сравнится. Глаза ведь не вставишь новые, а свои-то погасли, это как у мадам Тюссо в галерее манекенов, восковая молодость.

Так, запинаясь и глотая набежавшую клейкую слюну, говорила Регишка, не чуждая поэзии (книгу она готовила именно стихов о любви, идиотка!).

На празднике были одни врачи и былые подруги, академические вдовы, такой странноватый состав. Можно было бы подумать, что тут проходили смотрины, и хирурги подбирали себе скелеты, а те соображали, с кем иметь дело.

Но никакого постоянного типа бойфренда в окружении Регины не просматривалось, разве что парочка моложавых замкнутых альфонсов, одетых с иголочки, руки в брюки, находилась рядом с нею, но это свободно могли быть и стоматологи, и хирурги, кто их знает, теперь ни по лицу, ни по одежке не поймешь.

Саша же поел и сразу ушел с этого путча, т. е. праздника победившего диктатора в окружении хунты.

– А где ребенок? – подплыла, улыбаясь, Регина.

– Не знаю, поищу, – ответила мать и осталась на месте. Она давно уже обнаружила его отсутствие.

Праздники чередовались, Ася их терпеливо посещала, помогала Регине и до и после гостей, понимая, что ее зовут именно как помощницу. Регина хоть и хорохорилась, но уже не справлялась, руки стали как клешни, шевелились иногда неловко, к тому же Регина теперь вместо своих обычных ногтей имела нарощенные птичьи когти, а такими крюками тонкую работу не сделаешь.

Но Регина, однако, всегда подчеркивала, насколько она ценит дружескую поддержку Аси.

На самом же деле Регина собиралась издавать свои стишки о любви и рассчитывала на Асину помощь. Это понятно было без слов.

До того доехало, что иногда именно Регинка сама приезжала к Асе именно с целью поддержать – в день рождения, например. Что-то привозила, что-то месила своими когтями. Кроме этого, она являлась с подарками, причем всегда полезными и остроумно придуманными, то есть понятно было, что они припасены заранее, не день в день. Регина явно заискивала.

Однако Саша не показывался, уходил заранее. У них был знак, мать гасила в своей комнатушке свет по отбытии гостей.

А вот осенью произошло событие.

Регина позвонила, что сняла на десять лет виллу с пятью спальнями на берегу Адриатики, и не хочет ли Ася с Сашечкой составить ей компанию в этом большом доме в ста метрах от дикого берега. Начиная с октября месяца причем, без жары. А вода еще теплая, тем более что и бассейн в их распоряжении. Визу она организует, да там и нужно-то бумажку с приглашением, шлепают печать прямо в аэропорту. Подумайте, сказала Регина. Просятся тут еще дамы с потомством, но я предлагаю вам двоим. Отдохнете, наберетесь витаминов перед долгой зимой. Фрукты там копеечные. Живите сколько захочется. Кругом античность, Сашечке наверняка это интересно. Вам будет две комнатки с балконом, не бог весть что, но отдельный вход, вот что важно, и свой санузел и кухонька.

 

Ася чуть с ума не сошла. Потеряла сон и покой. Но потом решила: будь что будет. Там обещают отдельный дом – но это как своя квартирка в Москве. А то, что Саша не может купаться, он и в Москве не ходит в бассейн. Это его дела. Он стесняется, немного дик – так скажем Регинке. У него и друзей нет. Придется объяснять.

Так она готовилась к отпору, а попутно создала целый доклад для неопытной и почти бездетной Регины, что есть друзья вообще и чем это пахнет.

Что это, друзья сына? Трактат.

У Сашки завелся младший намного дружок, сын соседей этажом выше, он заводил ночью громкую музыку, мать пожаловалась сыну, а тот сам пошел наверх (редкий случай), потому что его, оказывается, эта музыка заинтересовала. Ну и соседик как-то повадился к Сашке ходить, сидели вдвоем у компьютера, ржали, восклицали, и этот Серый ел у нас охотно, и начал приводить друзей со двора, и тут такое началось, девки, бутылки, дым из-за дверей, но этого Серого забрали в армию, а через два годочка Сашка переехал в бабушкину квартиру, и все кончилось.

Потом Серый приходил, спрашивал Сашин телефон, пришлось ему дать номер своего мобильника и потом не отвечать. И Серый все звонил, все надеялся. Что ему Сашка? Только деньги с него тянуть. «Шумани мне, попишемся на районе», – такую эсэмэску он прислал якобы Саше. Мать даже засмеялась.

Друзья – это те, кто активно ищет занять место в жизни ребенка, те, кто по первому зову сядет с ним пить, когда ему будет так называемо «одиноко» и «тоскливо без никого», и «у всех есть друзья, а я…». Это те, кто составит сыну его новый мир без родителей, в котором молодому лучше (хотя там и трата денег, и прорва времени уходит, и подозрительные люди с заразными болезнями пьют из немытых стаканов! Не говоря, что колются одной иглой!). И что же получается из этого? Сын уже якобы не один, не отщепенец (то, что рядом торчит мать, не считается, мамаша не друг), и сын всегда теперь будет занят чем-то неизвестным, его зовут и ждут, он бежит и уходит (от мамы), и когда он сам взывает в ту сторону, ему тоже есть отклик, причем он скрывает эти беседы, говорит за дверью и тихо, и теперь ему всегда есть кому позвонить, и ответно позвонят, ему с ними удобно и весело болтать попусту, ча-са-ми, вот в чем дело (а с мамой скучно), они его одобрят (а мать поругает и выведет на чистую воду), они встанут на его сторону в любом случае (а мать для пользы сына объяснит ему, в чем он был дурак и неправ, сам себе навредивши. Может, это слушать и неприятно, но ведь кто скажет правду ребенку, кроме мамы? Кто?).

А плата за это такая, что своей жизни у дитяти уже не будет, и чем ты, сынок, будешь добрее и скорее откликнешься на любой зов своей пьяной компании, тем быстрее тебя употребят, все отымут, оденутся в твою куртку и уйдут с твоей сумкой, поселятся у тебя, а потом ищи часы и деньги, ни черта не будет! Ни чер-та! И жизни собственной уже не будет, твоей, имей в виду, единственной жизни, что тебе дана мамой! Ты по первому их кличу исчезнешь из дому, потрусишь помогать, передавать ящик к поезду, выполнять поручение, хлопотать по чужому вопросу, выручать из их обстоятельств, ты! Таскать их мебель, приколачивать им полки, встречать их в аэропорту, да мало ли. И придется биться на кулачках в защиту друга так называемого, и получать по кумполу, и лежать в травме, понял? И пить с ними, и нюхать! И варить траву! Колоться! И девушка если у тебя заведется какая-то не ихняя, посторонняя, твоя собственная, так они не одобрят, засмеют, потому что именно друзья (а не мать, запомни) ревнуют к твоей личной жизни, без их позволения и одобрения. Твоя эта новая девушка, которую ты привел со стороны, тобою выбранная, они тебя с ней разведут. Таков закон! Сама была молодая! И отец твой так себя и вел, как дружки ему диктовали, да и черт ли с ним уже, проехали. Пил и гулял, своего собственного сына не видя в упор. С третьей женой-алкоголиком сейчас проживает, схоронивши друзей-алкашей. И твоя мама не будет уже для тебя твоим миром и твоей жизнью, ты этот мир отвергнешь! Начнешь его презирать, обсмеешь с друзьями, у которых тоже родители отодвинуты, сидят одиноко, как собаки в будке, сторожат дом. Потому что только отвлечется семья, отъедет, да хоть в больницу отволокут мать – все. Полон дом народу. А уважения к старшим – грош! Молодежь-то охотно передразнивает своих стариков, пародирует их высказывания, широко обсуждает родительские привычки. Цитирует их разговоры, помирая от хохота. И твоя родная семья после этих бесед уже не будет тебе твоим собственным миром, ты ее отверг­нешь в угоду идиотам-друзьякам! У которых, по их мнению, родители жлобы, сидят, берегут тряпки и черепки, копейки да пятаки! Тянут свое потомство в семейную тину, в вязкую свою жизнь, им надо угождать, их требуется сопровождать, лечить, слушать их бредни, стоны и охи, жалобы и диагнозы каждый день, ждут вопросов «как спала? как стул?», отвечают подробнейшим образом, с деталями, и надо таскать их сумки и баулы, навещать в больнице с бульончиком и цветами, выгуливать по предписанию врачей, знаем, знаем, сами это проходили, корячились со своими стариками. А в чьей ты квартирке жил, а? В бабушкиной. А кто за твоей бабушкой ходил? За мамой разведенного мужа? Вот то-то, не ты. Тебя было не затащить в эту затхлую жизнь.

Эти так называемые дружки и подруги не терпят соперничества родной семьи, лгут на нее, да! Насмешничают над внешностью, привычками, невольным пердежом и икотой, хворями и бессонницей, над речами, знаем. О, тут война настоящая, без жалости. Потому что родители страшно переживают, сын у них или дочь, неважно (с дочкой еще страшнее, мать это знает, сама была дочкой, ее мамочка вечно сходила с ума насчет группового изнасилования, если дочь исчезала из поля зрения хотя бы на одни сутки), – ну и вот, старшие переживают, когда дочь или сын лезут в это грязное болото дружбы, в мешанину кто с кем, в перекрестную смену пар и дружеских якобы отношений, в эти вечные сборища по чужим дачам и по клубам, в эти поездки на отдых с бутылками и грязью во всех смыслах, да, для них именно это свобода, о! Свобода отдать на сторону что им хочется, подарить семейную собственность в жадные ручонки дружков, а вещица была куплена мамой для сыночка, только для него, с любовью на день рождения – да и катись ты, мать, к черту, это мое? Ты это мне дала? Мне! Так я и распоряжаюсь, я хочу – и я все отдам, свобода! От родителей свобода, вот и все. Не свобода быть человеком, добиться профессии, успеха, а свобода дружить. Тем и кончается. Все уходит на сторону, привязанность к дому и родителям, помощь больным, поддержка в беде, в одиночестве, чувство долга, все бытовые нужды старших, да и твои же собственные, получить профессию, выйти в жизнь, зарабатывать! Теперь ты им служишь, друзьям, перевезти-отвезти, подтащить-вынести, взять-забрать, сбить-сколотить, установить-починить, все для них! Деньги свои отдать в поддержку! А то друга поставили на счетчик и убьют! Эти тесные связи и даже путы, узы дружбы (недаром так их назвали) выволакивают, вытаскивают ребенка из семьи в посторонние окрестности, в чуждые сообщества, там и завяжется без спросу его новая в результате семья, чуждая прежней, там ребенок найдет что себе родить, как соорудить свое собственное имущество, а для того придется урвать, выдрать клок у прежней семьи и родни, дайте им квартиру и деньги на обзаведение, а мебель и тряпки презрят и не примут, выкинут. И потечет новая их жизнь, в которой они пока что не те старые презираемые родители, а любимые молодые мамочка-папочка, которых ищи-свищи, у них то командировки, то поездки, то шашлыки, то пива выпить на свободе, а детей сбагривают бабушкам в их домашний хлам. Потому что друзья на первом плане всегда! Пока не вырастут эти новенькие хамы-дети и не превратят своих родителей в презренное быдло. Круговорот семей в природе.

Таки дела, Регина. Так что не сомневайтесь, что у вас этого нет, Региша, спасибо вашим дочерям. И я не расскажу вам, каким путем мы добились, что Саша остался без дружка и его компании. Зачем? Это наш был крестный путь, моя дорога, слушать звонки в любое время суток, потому что Серый и с других телефонов звонил, да вам это и не надо, не пригодится.

 

И вот они поехали за рубеж – сомневающийся, не приспособленный ни к чему безработный сын и взбудораженная нищенка-мать, долго плелись на вызванном такси в аэропорт, езда была не по той огромной цене, какую пришлось заплатить, дергались через пень-колоду, но успели, потом ничего не могли понять, как быть с билетами, увидели наконец Регину и было сунулись к ней, но она объяснила: быстрее к той стойке, у нее тут первый класс. Саша вошел в состояние отвращения. Сутулость увеличилась, ее заметно. Не горбься! Спина аж встопорщилась. Стукнула ладонью по заметному месту, выпрямись, горбун, подойдя незаметно сзади. Он взорвался и вообще хотел уйти, еле удержала. Как всегда, если положение унизительное, ему неймется, воздуха-воздуха, неба, вон отсюда, в свою сторону. Сашечка, погоди, сейчас твоя мечта сбудется.

Ну и полетели.

Ехали как в общественном транспорте, Саша скрючился на центральном сиденье между матерью у окна и каким-то толстым немолодым мужчиной, который все время вертелся, оборачивался и хохотал с задними людьми и то брал у них, то отдавал бутылку после присоса. У него уже было начало отдыха, так сказать.

Потом, когда прилетели помятые, Регина взяла их с Сашкой в свой лимузин, и так стыдно было за багаж. Потертые, набитые битком сумчонки, рюкзак брезентовый прожженный со времен Сашиной школы, с третьего класса, когда парень еще был человеком и ходил в походы. А у Региши желтой кожи чемоданы-саквояжи с какими-то гербами. Саша опять хотел руки расставить, тише! Садись, сынок, еле затолкала его на заднее сиденье. Сумасшедший дом.

Наконец приехали.

О Боже, это было как если бы умершие и побитые, со сдавленными органами и ослепшие, законченные покойники вдруг въехали в рай.

Врата. Аллея. Двухэтажный дворец. У врат в кустах домок сторожа, как видно. И вот тут нам квартирка из двух комнат, каждая в четыре квадратных метра, беленые стены и по тахте и тумбочке в каждой, все. Еще санузел с душиком над голым полом и без зеркала, там на трубе два полотенца. А, нет, оказался сюрприз сбоку санузла, маленький кухонный отсек за дверцей, как бы однодверный шкаф, распахни – а там холодильничек, раковинка, плиточка газовая на две горелки, пониже комодик с ящичком, внизу кастрюльки, а в ящичке пластиковые ложки-вилки-ножик, а наверху одноразовые тарелки (которые будем мыть). И еще на улице такой мощеный вроде балкончик с видом на ворота, огороженный проволочным плетнем, там стол и два железных табурета. Ну, живем, Сашенька! Мама недаром волокла пузатые сумищи, в них крупы, консервы, любимый Сашкин сыр, приправы, даже картофельное пюре! Денег-то не будет местных. Рубли тут не меняют, а доллары на всякий случай на обратную ли дорогу, на нищенство, на бродяжничество, если выгонят или сами уйдем, тут как Саша решит, – эти доллары мы тратить не собираемся! Да они все у Сашки.

Разложила вещи в ближней комнатке, где он посмотрел и ему не подошло. Он ушел в дальнюю, рядом с санузлом. К парню не заглядывала, он этого не любит.

А тут позвонила Регина (на стене внутренний телефон оказался, загремел), зайдите.

– Хочу вам дать прочесть кое-что. Ну как бы мой собственный верлибр, вы как редактор понимаете больше. Что это все такое. И надо ли продолжать.

И умильно так, со значением, со слезой почти что, отдала пачку листков.

 

 

Ну, это потом, подумала бывший редактор, кивнула и быстро вернулась к себе устраиваться. Инстинкт матери – обиходить логово ребенку.

Возилась, искала торчащие гвозди или крючки, куда одежку повесить, вещей взяла немного, но все-таки не на полу же их держать. Даже стула нет! Только те две железные табуретки на балкончике. Обошла владение по улице, нет ли каких-то управляющих, чтобы вбили в дверь гвозди. О, за гаражом нашла ящик, как ни в чем не бывало открыла его, там было пространство у высокой стены, никто не видит. В ящике какие-то отходы, приготовлено на выкидыш явно, засох­шие малярные кисти, банка краски неоткрываемая, о! Погнутые ржавые гвозди. То что надо. Молотка нет, но ведь найти булыжник не проблема!

Подобрала из-под водостока, где было выложено цветными камнями, увесистый экземпляр, как сжатый кулачище без кожи, кроваво-желтый, в потеках, и стала выпрямлять гвоздь. Кое-как получилось. Хотя ссадила большой палец на левой руке. Сашка брезгует мужскими работами. Потом вбила в притолоку кривоватый гвоздь, а на улице пошла и нашла прямую палочку, обмотала ее привезенным бинтом. Получилась вешалка. Повесила все свое, ура.

Сашка сунулся, че стучишь.

– Полюбуйся. Сделать тебе тоже вешалочку? Обстановка как на фронте. Ниче нема.

– С ума сошла.

А куда ты все выложишь, идол. Будешь свое мятое в рюкзаке держать? А он, конечно, и взял-то три майки, трое трусов и двое шортов. Кеды и шлепки и то, в чем приехал, брюки, майка и широкая куртка.

– Сейчас приготовлю, поедим?

Ушел. Терпеть не способен есть с матерью за одним столом. Но голода не выносит, потом все подметет.

Дорожка накатанная, сынок. Муки и терпение.

И пошло-поехало. Регина звонит опять, телефон гремит как набат, жду вас к ужину. Будут гости. Сядем у бассейна. Потом поплаваем, лады?

Ого-го! А что надеть, а мама сына не сплоховала и приобрела в секонд-хенде вечерний костюм шелковый, даже с топом, коротенькой майкой. Цвета переспелой сливы, но слегка выгоревший. Его можно и с другой юбкой надеть, и вообще варьировать. Да и Регина, спасибо ей, после всех операций съежившаяся до скелета, свои одежки прежних пропорций отдала Асе. Легкие, невесомые шелка, тончайший трикотаж.

Сашке тоже нашла в секонд-хенде много чего, но ему нельзя легкое и трикотажное, ему она привезла немнущиеся рубашки с коротким рукавом и длинные шорты. И утюг зачем с собой тащила? Затем.

Погладила на тахте.

– Сашка (аккуратный стук к нему), вечером идем к королеве на ужин. Выбери себе что надеть. Я там повесила у твоей двери вовне на гвоздочке на вешалке.

А он вчера после обязательного вечернего исчезновения вернулся взволнованный, долго мылся в душе и затем так и просидел всю ночь со своим маленьким компьютером, музыку писал? В интернете копошился? Утром мать вымыла баночки. Лэптоп – подарок той же Региши на день рождения Сашки. Господи, к чему все это приведет? Она за ним что, ухаживает? Как старик за девушкой?

– Хрена ли я туда пойду.

– Сашка, надо оказать ей услугу, мы у нее единственные гости будем, она хочет быть гранд-дамой, да пофартим ей. Все же бесплатно живем!

– Не, мне не надо.

– Сашка, ну пожалей старуху. Она тебе компьютер же подарила!

– Не.

– Сашка, да посмотришь ее имение, она желает покрасоваться! И она точно захочет послушать твою новую музыку.

– А, тогда ладно.

Этим его всегда можно купить.

– Надень, что там висит, выбери.

Наконец, после двух звонков от барыни, мать дождалась сына. Вышел просто модель! Красавец, каких мало на свете! Высокий, легкая щетина на скулах, волосы – коричневый шелк и спущены на лоб, чтобы не виднелись залысинки, глаза темные, брови стрелами… Дорогой и любимый сынок был одет как на рекламном щите, легкая куртка с коротким рукавом, шорты такие же, песочного цвета, и хорошие двухэтажные кроссовки.

Пошли по аллее, приблизились к бассейну. Регишка подбежала, ахнула, собралась поцеловаться с Сашкой, но он проскочил вперед.

Там был накрыт стол. За столом восседало сообщество старых академических подруг – откуда? Оказывается, они тоже были приглашены и прилетели каждая своим ходом. Две грузные старухи. И хвастались полученными комнатами, каждая с балконом и санузлом.

– А у нас миленький свой дом, – сказала мама сына. – Мы любим покой, чтобы было отдельно и чтобы ничего лишнего, спартанская обстановочка, как раз как мы предпочитаем, Регина знает наш стиль.

Тут же они загорелись завтра посмотреть. Типа навестим вас. Три назойливые дурищи. Пока что пьют вино.

Все взгляды юлят вокруг Саши.

– Асечка! – вопит Регинка. – У нас с вами маленькое дело. Пошли со мной.

Разумеется, мама сыночка тут будет прислуга за все. Еще утром ее вызвали проехаться с хозяйкой в супермаркет, откуда привезли полный багажник коробок, банок и контейнеров.

На кухне нагрузили две сервировочные тележки с едой. Там местная повариха ласковая, чуть ли не кла­ня­ет­ся-изви­ня­ет­ся, что не все так хорошо, нот вери гуд, ай эм сорри. Везет тележку колыхаясь.

Сашкина мать повезла следующую, прямиком за Региной, что шествует важно, в спокойствии чинном, прямиком к бассейну.

Регина тут же сказала своим подругам, что местная кухня знаменита тем, что она итальянская. Им-то не все ли равно!

Выпили еще по одной, вооружились приборами и пошли уминать.

Саша тоже жрал от души, так что за ушами трещало. Надоела мамина готовка. Дамы весело чавкали вставными челюстями.

– А потом мы Сашу нашего кинем в бассейн! – завопила пьяная Регишка.

Саша вскинулся, мелькнул его выпуклый лоб из-под чистых, пушистых волос.

Сказал:

– Простите. Мне пора.

И ушел.

– Ася, ну что это он, обиделся? Испугался нас? – воскликнула Регина. – Мы ведь не страшные, нет?

– Мы-то точно, – ответила одна.

Другая захохотала и сказала с намеком:

– Как, знаете, больной звонит врачу, то-се, тут болит, там сверенчит, что делать. Врач говорит: «Вызовите доктора». Так что тут тоже нужен врач.

Больше испуганный Саша им не показывался.

Тут-то я побежала за ним, но напрасно – он уже исчез.

Возвращаться без него? Нечего и думать.

Села на койку и увидела на тумбочке Регишины листки. Стихи, о Господи. Почитала. Та-ак… Глаза на лоб лезут.

 

«Голос твой в телефонной трубке как глоток счастья,

Обжигающий глоток,

Коньяк».

Это что она, ему звонила? Неужели он подходил? А, наверно, ловила момент, когда я ехала к ней, она точно знала, что меня нет дома. Вот так-то все и открывается…

 

«Бессонница.

Имя твое как пульс,

90 ударов в минуту,

120 ударов,

И днем, и ночью.

ААААА…»

 

Ну да, «А», Александр. На бессонницу она все время, и по телефону, и так, жаловалась, что только коньячок спасает.

Алкоголичка!

Скоро же все твои операции пойдут насмарку. Опухнешь снова!

 

«Я думала,

Все это ушло навсегда

И уже не вернется

Никогда,

Но снова ошиблась».

 

Надо было закончить «И снова ошиб­лась, старая дура».

 

Рай ей мерещился, рай с нетронутым мальчишкой, поэзия. О вечерах вдвоем мечтала, о спокойных разговорах, о молодости, ночных кабаках, танцах, яхтах и рыбалке. О койке. Насчет того, что тело у нее осталось молодым после двух родов и бесконечных египетских ночей (на которые Регинка намекала), она тоже имела иллюзии. Она об этом несколько раз упомянула. И не успеешь морг­нуть, она вылезет к обеду в купальнике и на каблуках, как на конкурсе «Мисс мира», идиотка.

Мать сидела с горящими от обиды щеками.

Насчет врача она обиделась, потому что это была правда. Врач ему был нужен, да, еще с самого детства, но какой?

Никто не знал этого, а мать одна на свете знала: не психолог, не психиатр, нет.

Он и маленький кричал, как дети не кричат, внезапно («невзапно», испуганно говорила свекровь бабушка Надя, царствие ей небесное за ее доброту, сыну-многоженцу квартиру не оставила, а внука Сашу-бедолашу прописала и завещание на него же оформила).

Потом он кричал уже редко, в особых случаях, на пустом месте или на балконе, долгим криком. «Ке-е-е», – вроде такой был звук, как зов. Мать даже не водила его в музеи или в театр, а вдруг.

Он и по улице с мамой никогда не шел рядом, а всегда впереди или позади. Чтобы было удобней выкликнуть, когда придет пора. Люди оглядывались, дети передразнивали, молодежь отпето издевалась, окружала, дергала.

Со временем он почти перестал выкликать, терпел.

Можно было бы это еще в детстве подвести под пенсию по шизофрении, но мать не пошла на такие муки для ребенка, проводить его сквозь строй людей в белых халатах, а в психушку положат и колоть будут бедного, и все сбегутся смотреть на голого, нет, нет.

В школу он не ходил с четвертого класса, развивался только в общении с компьютером.

Иногда, когда он засыпал, тяжело сгрудившись у зажженного экрана, она подсматривала, с кем он общается, что пишет. Главное, как он умудряется писать-то, ведь образования у него нет, читать книжки он не желал категорически и был изначально неграмотен.

А отсутствие образования могло привести к отторжению даже в интернете: напиши «карова», и все от тебя отвернутся.

Но у бедолажки оказалась куча друзей, таких же, как он. Они, выяснилось, писали по принципу белорусской орфографии, как слышеца, так пишеца. В ходу были слова «ниасилил» и «спицальна», и фсе сваи сапщеня они песали па преколу, бес зопитых и тяре и дваиточий, ни гаваря а скопкых и опзацых.

Мать прямо зачиталась этой тарабарщиной, застыла над сыном в неудоб­ной позе.

И тут он проснулся – не от чего другого, а от еле слышного шевеления воздуха, он это, видно, почувствовал всеми мелкими ворсинками у себя на спине.

Был страшный крик.

Потом он всегда запирался. А здесь щеколд не оказалось. Саша страдал.

Такая вот история.

Больше сынок к матери и тем более к дамам не выходил.

Что теперь делать? Регине ведь надоест, начнет злиться, выпроваживать домой. А там скоро ноябрь, льды, ветра, тьма. Куда ребенку возвращаться? От моря, скал, простора, горячих камней.

Надо пойти к ней, вернуть стихи и как-то хоть похвалить. Как можно искреннее!

 

Но не могла. не могла.

Регинка теперь разговаривала с ней высокомерно и обиженно, если случалось встретиться со всей ее компанией у ворот. У нее завелись и какие-то мужики, по виду рабочие из гастарбайтеров, но принаряженные. К себе Регина все, не приглашала.

Как пригодились запасы! Уже ни на что нельзя было рассчитывать, ни на какое подаяние. Жизнь рушилась. Мама сына ощущала свою полную униженность, рабство, она все время надеялась как-то поправить ситуацию. Готовилась к беседе, заранее заискивая.

Нашла однажды повод, чтобы подойти к дому. Регина вечерком сидела там с компанией, слышались какие-то перевранные английские фразы. Те гастарбайтеры были допущены к столу!

– Приветики всем! Регин! Я тут была на базаре, хотите спелый инжир?

– Инжир? Ну давай, валяй. Хоть это.

На «ты» уже. И мужику:

– Тейк ю! (показывая рукой вниз).

Типа: ты носильщик, ты и работай.

– Регин, это уже мытое. Я помыла тщательно.

Мужик перегнулся, взял пакет и радостно, разглядев родное, сказал:

– Фига, фига.

– Девочки, угощайтесь, нам с доставкой на дом. А что Сашка не заходит?

– Он вообще ни к кому не ходит. Простите уж. Такой уродился. Ну, я пошла?

Та даже не кивнула.

Бери шинель, тащись домой.

Так. Возвращать ей стихи было уже поздно. Поэты мнительны, им всегда мерещатся враги, завистники, никто не способен их понять. Недостаточно жарко похвалят – уже подозрения в неискренности, даже что им врут. Если честно ругать – сначала мужественно, даже с улыбочкой снисхождения слушают, но потом больше не хотят общаться, смертельное оскорбление навеки.

Наконец мать сына решилась и днем, в самую жару (все прячутся под кондиционером в доме), позвонила.

– Региша, привет.

В ответ вздохнули и сонно сказали: «да?».

– Я тут консультировалась с коллегой в другом издательстве, звонила ей по мобильному в Москву, они занимаются поэзией. Она стихи послушала, ей подошло.

– Да? Вам же не подошло.

– Да вы что, Регина! Я только вчера нашла их, сунула, оказывается, в карман сумки на колесиках. И пропали! На маленьком пространстве все исчезает, просто кошмар, ниче не найти! Слава богу, случайно обнаружила. И искала-то Сашкины темные очки, перерыла все, их не нашла, а стихи – вот они! Читала и прямо плакала от радости. А эта дама из издательства, Марина Сергеевна, она сказала, что сейчас редко кто так просто и искренне пишет, тем более верлибром. Верлибр для русских поэтов как обида. Типа кто в рифму не могет, те в верлибр лезут. Никто не понимает!

– Ну, врите дальше.

– Вру дальше. Говорит: и почему мы раньше не знали такого блестящего поэта? Мы, говорит, хоть и выпускаем стихи за счет авторов, но марку свою не хотим ронять. Кто это? Кто это он? Кто так роскошно пишет?

– Ну, вы сказали кто? Гоу, гоу! (Это она кому-то.)

Ох. Проехало, кажется.

– Да. Она была поражена. Она-то уж вашу фамилию знает. Не может быть, сказала, с таким именем на обложке все заинтересуются, будут продажи. Сделаем презентацию и на телевидение позвоним. Это ведь сенсация.

– Да? … Плиз, плиз. Ду ю вонт гоу тэра! Щас, минутку, Ася.

Кто-то застучал молотком.

– Но! Но тэра! Я перезвоню.

Перезвонила.

– Да, – важным голосом.

У нее там шел, видимо, мелкий ремонт. А гастарбайтеров держали в доме под прикрытием лозунга «надо уважать простых людей».

– Да. Но только, Регина, она сказала, что нужно больше стихов. Не меньше девяноста шести страниц.

– Ахх… Вот оно что. Больше. Но ведь это по заказу не приходит, вдохновение (небольшой смех).

– Знаете, когда издатель ждет и торопит, то оно приходит! Ведь это очень важно, что они заинтересовались. Обычно вяло беседуют.

– Ну еще бы. За счет автора-то. Сколько стоит книгу издать?

– Это уж, Регина, вы сами. Я вам дам телефон.

– Настроение паршивое… Печально как-то все.

Ну да, они поэты.

– А знаете что, Ася! Давайте устроим пикник! Поедем все вместе вечером попозже.

Все надеется.

– Когда жара спадет и людей не будет – поедем на берег подальше. Будем жарить шашлыки, пить, купаться без ничего! Там в скалах нудистский пляж. А то такая тоска. Сашу позовем.

Пьяная явно.

– Да. Я ведь должна вам сказать вот что.

– Да. Слушаю.

– Вы знаете, Региша, почему именно девяносто шесть страниц: она сказала, иначе книжка не стоит.

 – Не стоит, как это, не стоит. Ха-ха-ха! У кого не стоит?

– Ну то есть на книжной полке не стоит, падает, если тоненькая, как брошюра.

– А. Ну посмотрим, как будет творческий настрой у меня.

– Будет, Региша! Пока-пока!

 

Разрулилась ситуация хоть как-то.

 

Теперь надо было уговорить сашу сходить в большой дом на ужин.

Но он запрещал соваться к нему, стучать.

Он исчезал теперь надолго с падением темноты, возвращался только на раннем рассвете, во мгле. После его прихода, когда он начинал греметь баночками, мать засыпала ненадолго, а потом, встав, находила на кухне свою грязную стеклотару, а за унитазом мокрые шорты. Неужели он погружался в воду? Он ведь не может плавать. Падает туда?

Пять дней она его не трогала. Баночки регулярно опорожнялись.

Регина не звонила.

Ходить к ней было бессмысленно. Ей обещали, она уже ждала, ей мерещился пикник, закат, костер, поэзия. Звезды, черное небо, стихи. Эта женщина всегда добивалась своего. Любой ценой. Ей нужно было одно.

Однажды поздним утром беспокойство привело мать к Сашиной двери.

Дверь легко приотворилась, было что-то заткнуто в щель, что упало при первом же толчке.

Саша лежал на животе голый.

Испугавшись, она быстро исчезла.

Вот оно что, вот оно что.

Сердце ее билось по-сумасшедшему.

Впервые после детства она его увидела целиком.

 

Он лежал, видно было, заснув в полном отчаянии. Поза изгоняемого Демона. Отросшие темные волосы, печальный профиль с закрытыми очами. Ресницы на щеках, слипшиеся от слез или от морской воды.

Мать отпрянула в панике.

 

Вечером он открыл ее дверь. Ася пребывала, сидя на койке, как в параличе.

– Ты что, ходила ко мне? – с угрозой спросил он.

Мать не отвечала, только захлебнулась слезами.

– Носок лежал на полу, – сказал Сашка.

– Я не знала, ты пришел, или жив, или нет, – отвечала она. – Что теперь-то?

– Шпионить за мной не позволю.

– Мы уезжаем через пять дней. Билеты не подлежат обмену.

– Езжай, – рявкнул он и ушел.

Быстро пала ночь.

Больше он не проявлялся.

Никакие поиски ничего не дали, тело не нашли. Были крупные дела с полицией.

– Обидела мальчика, – рыдала Ася в ответ на все утешения старух, – и он погиб.

 

Она ходит на рассвете, слушает, ждет хотя бы его клича, его жуткого вопля, как в детстве.

Ничего нет. Орут чайки.

Его уже не найти.

Но рыдает она, возможно, и с облегчением. Охотно, безудержно, как бы изрыгая из себя все муки прошедших лет.

 

Он тогда у себя в комнате лежал голый, на животе.

И аккуратно были сложены поверх спины его огромные, отросшие здесь до предела крылья. С