Все произошло молниеносно. Я забираюсь на трехметровую вышку, в последний момент перед прыжком нога соскальзывает с резинового мокрого покрытия вышки, и я лечу вниз. Открываю глаза — тренер на руках загружает меня в «скорую». Я в мокром купальнике, завернутая в какую-то простыню, очень замерзла, тренер скидывает свою олимпийку, заворачивает меня — все равно холодно. До начала нового 1994 года осталось меньше 48 часов, мы летим в травмпункт по ночному Красноярску, сверкающему гирляндами. Тренер вваливается в кабинет, где усталый врач укутывает в гипс ногу какому-то старичку.

— Нам срочно нужна помощь, ребенок упал с трех метров и зацепился за борт рукой, я уже час мотаюсь по городу, — тренер сдирает с меня олимпийку и простыню, показывает мою руку. Я вижу свой правый локоть, он черный и по размеру очень отличается от второго, правда, боли я не чувствую. Врач подскакивает к двери, кричит сестру и требует немедленного рентгена. Еще мокрые снимки он разглядывает на своем фонаре и бросается к телефону…

Просыпаюсь после операции в палате, меня трясет, хоть и под теплым одеялом уже. Первым делом пытаюсь поднять руку, она в гипсе, но что-то не дает поднять ее в плече. Из гипса торчат какие-то металлические крючки — жуткая картина, — они-то и ограничивают движение. Тут, в этой палате, я провела два месяца, ко мне водили кучу студентов, ординаторов, интернов и прочую молодую гвардию будущих врачей. Потом убрали часть металлических крюков и отправили домой. Гипс и остатки металла сняли еще через пару месяцев. Рука выглядела жутковато, странного светло-зеленоватого оттенка и по виду меньше, чем здоровая. Локоть согнут под углом 90 градусов, не сгибается и не разгибается, пальцы не двигаются, а мне откровенно до этого даже нет дела.

Почему-то в 15 лет совершенно нет страха остаться калекой на всю жизнь.

Хирург, оглядывая руку, уверено заявил, что все восстановится без проблем. Только вот не учел одного: физкультура, даже лечебная, — это совсем не для ленивых, это труд, а мне меньше всего на свете хотелось трудиться над несуществующей для меня проблемой. И понеслось: день за днем кабинеты ЛФК, массажи спины и руки, любое прикосновение причиняло боль. С огромными усилиями и уговорами медсестра в поликлинике уговаривает меня согнуть и разогнуть локоть, боль ужасная, я на нее кричу, за что она так поступает со мной. Медсестра в шоке, я злюсь невероятно — никогда не ощущала такую злость в себе, никогда не могла перечить взрослому человеку, а тут еле сдерживаюсь, чтобы не ударить. Проходит время — два месяца, три, боль не уходит, а злость нарастает, и я уже ненавижу просто весь мир вокруг, но продолжаю ходить в поликлинику и рычать на докторов и бедную медсестру. Пальцы не работают, локоть упорно не разгибается. А мне по-прежнему все равно.

…Конец 1994 года, уже сентябрь, я сижу перед хирургом поликлиники в его кабинете. Он рассуждает о моем нежелании вылечиться, я мысленно согласна с его словами. Его я тоже ненавижу, и пусть только прикоснется к моему локтю — закричу. В следующий момент он начинает рассказывать мне о новом реабилитационном центре для малоподвижных серьезно больных и о своей мечте меня туда отправить. Мой случай, конечно, не такой тяжелый и при должном упорстве локоть давно заработал бы, но он попробует справиться на мой счет. Я продолжаю ненавидеть этого чудесного человека, стоящего на страже здоровья, но там, в конце 1994 года, мне и моей ненависти было все равно.

И вот я уже в автобусе с чемоданами качу куда-то на север. Районная трасса, автобус выбросил меня на остановке прямо в сосновом лесу. Вот так: лес, трасса и остановка — новехонький павильон из стекла и бетона. Я шагаю вглубь к соснам, попадаю на отлично вымощенную каменную дорожку, виляющую между деревьями, и почти сразу передо мной вырастает огромное серое здание — что-то в стиле конструктивизма. Все это выглядело впечатляюще. Не без труда обойдя весь этот лесной комплекс вокруг, я нашла-таки главный вход, определила по парадной лестнице, ведущей к нему. Вокруг ни людей, ни машин, тишина. В большущем входном вестибюле меня никто не встретил, пришлось подать голос, чтобы, наконец, меня нашли в этом странном пустом месте.

Доктор долго читал мою карту, изучил последние снимки, не спрашивая ни слова, достал анкету, написал на ней мое имя, фамилию и стал вписывать туда процедуры.

— Бассейн и спортзал, больше ни в чем смысла не вижу. Сейчас пройдешь первые процедуры, а вечером устроим тебя на ночлег. Тут у нас еще очень ограниченно с энергоснабжением, поэтому живем мы все в ближайшей деревне.

— Мне все равно, я вас тоже уже ненавижу.

Спортзал меня восхитил: огромное пространство, все новое и никого вокруг. В углу за столом сидит медсестра, очень ласково просит предъявить ей мою анкету, изучает, просит меня лечь на мат, берет мою здоровую левую руку, разгибает ее и укладывает на нее пару подушечек с песком, как я понимаю по тяжести и ощущениям. Я уже поняла: она что-то неверно прочитала в указаниях врача, но пока не трогают мой больной правый локоть, упрямо молчу. Через какое-то время медсестра подходит и удивляется, что это она здоровую руку нагрузила, ругает меня за то, что я молчу, но ее я ненавижу, может быть, больше всех. Медсестра берет подушечки с песком, кладет мою правую руку в исходное положение и пытается уложить подушечки на предплечье. Я начинаю дико кричать, она оттягивает предплечье вниз, пытаясь разогнуть «деревянный» локоть, я вскакиваю как ужаленная, кричу на нее, на что медсестра начинает кричать в ответ. Этого я совсем не ожидала. Стою перед ней и молча выслушиваю претензии.

Медсестра отправляет меня на «шведскую стенку» подтянуться максимальное количество раз и висеть, пока она меня не снимет. Я забираюсь на стенку, уцепиться пальцами не могу — они просто не шевелятся, здоровой рукой сооружаю из пальцев правой руки что-то типа захвата и подвешиваю эту конструкцию на перекладину, одновременно цепляясь здоровой рукой. Подтягиваться вверх легко — работает здоровая рука, а вот спуститься и повиснуть трудно — разгибать больной локоть просто-таки невозможно от боли. Держусь только на левой руке, причем согнутой в локте, чтобы больная рука спокойно болталась себе на перекладине без нагрузки. Через минуту понимаю, что тяжело, а медсестра команды вольно не дает. Пошла вторая минута. Я не сдамся. Пусть отвалится здоровая рука, и пусть этой злой женщине будет стыдно. Тут я чувствую, что здоровая рука слабеет, и я уже потихоньку сползаю вниз, больной локоть начинает резать от непривычного положения. Через пять минут медсестра сняла таки меня со стенки всю в слезах от боли и обиды, что так истязают больного ребенка.

— Ну что, пора и до дому, — медсестра ставит передо мной мои сумки.

Я ждала в огромном вестибюле своего распределения на ночлег, как обещал доктор. Меня согласилась взять к себе медсестра Ольга — мой экзекутор. Я молча бреду за ней, мы шагаем два километра до деревни по дороге. Тут и машины не ездят, что за место?

У Ольги дома хорошо. Она живет в доме из бруса, тут просторно — три комнаты, кухня, широченный коридор, который упирается в огромную кладовую. На кухне кирпичная печь, она греет котел с водой, из котла вода поступает в систему отопления всех остальных комнат. Водопровода нет. Воду привозят в огромной бочке на тракторе, из которой надо быстро натаскать ее в баню в котел и в дом в большой бак, пока она на улице не замерзла. Ну, и далее в таком духе. Мне — совершенно городскому подростку — все это совершенно дико. В хозяйстве также имелись корова Майка (в мае родилась), свинья Машка, кошка Мурка и пес Дозор.

Так и стали жить. Днем вместе на работу — она кричать на меня, а я висеть на «шведской стенке». Помимо этого добавились упражнения на отжимания от пола, поднятия гирь и бассейн. Вечером вместе домой. Дома Ольга утешала меня и просила делить с ней домашние дела, раз уж у нас теперь быт на двоих. Вот тут меня как подменили. Я с удовольствием включилась в Ольгину деревенскую жизнь, таскала воду, когда приезжала бочка, кормила Машку, Ольга учила меня доить корову, правда, для этого надо две здоровые руки. «Ну ничего», — приговаривала Ольга, нажимая на мои негнущиеся пальцы своими пухлыми мягкими «сосисочками» и выжимая струю из коровьего соска. — «Мы поставим твою руку на ноги».

Иногда вечером, когда мы отдыхали после домашних дел, Ольга, отложив свое чтиво, заводила со мной разного рода разговоры.

— А все оттого, Детка, — говорила она мягко, — что злость-то вот сидит у тебя в локте и не выходит. А ты прекрати злиться. Ну вот хоть об Майке подумай — гляди, какая красавица, добрейшая душа. Огромная же какая, и рожищи, а не в жись тебя на рога не посадит и только любить тебя будет. А как злость-то выйдет у тебя, так локоть и начнет работать.

В ноябре было уже очень морозно, снег сыпал не переставая. Это была моя любимая работа — очищать двор и ворота от снега. Огромной деревянной лопатой я с большим удовольствием вывозила снег со двора. Мне нравилась эта работа тем, что не надо общаться ни с кем, кроме лопаты. Я даже порой не замечала боли в правом локте — так умиротворяло это занятие.

Конец 1994 года это, наверное, самый невероятный, удивительный, спокойный и, возможно, самый счастливый период в моей жизни. Жизнь без людей. К Ольге я привыкла. Чтобы что-то спросить ее, кричала: «Мааам!» Но все больше молчала. Кричать мне больше не хотелось. А злиться? Злость — что это вообще такое? Я сама не заметила, как стала терпеливой и добросовестной пациенткой Ольги. Теперь она без крика выкладывала на мою больную руку подушечки с песком, а предплечье уже почти касалось мата, на котором я лежала. В бассейне я послушно проплывала 20 кругов вольным стилем и 20 кругов на спине, я послушно отжималась, до боли сгибая и разгибая руку. Пальцы правой руки уже послушно и уверенно держали гантель, ведро с водой, лопату со снегом.

В феврале 1995 года доктор выписал меня с указанием по приезду домой появиться в поликлинике — все-таки боли еще не прошли, и хоть рука уже почти полностью функционирует, надо продолжать реабилитацию. «Так я туда и пошла», — думала я про себя, наблюдая, как деревня, и Ольга, и сосны, и Майка, и снег уносятся от автобуса, в котором я возвращалась домой.

По приезду я пошла не в поликлинику, а к тренеру, с ним еще занималась где-то полгода в бассейне, прежде чем боли прошли совсем. И спустя много времени смогла снова взять в руки гитару, зашнуровать себе ботинки или ювелирно рапидографом и тушью рисовать на картоне.

Даже сейчас, спустя почти 17 лет, в месте перелома я ощущаю тугую боль и натянутость мышц. Подвижность сустава восстановлена на 80%, обычная физическая нагрузка — поднятие тяжестей, управление транспортными средствами, многокилометровые пробеги мышкой по столу — не причиняют никакого дискомфорта. Но стоит разозлиться, впасть в раздражение или просто начать брюзжать без дела, как локоть напоминает о себе. А еще он начинает ныть, когда я рассказываю эту историю. И чем дальше я углубляюсь в повествование, тем сильнее и горячее поднимается боль, вплоть до полного онемения.

Но стоит встряхнуть рукой, разогнуть локоть, и я понимаю, что рука вовсе не болела, а онемение — просто фантом.