Игорь Сутягин: До чего интересно тюрьма преподает практическую психологию, вы не представляете!

В 1999 году его, военного аналитика Института США и Канады, арестовали по обвинению в государственной измене. Арест казался недоразумением – у Сутягина никогда не было «секретности», а свои аналитические подборки для британской компании он готовил на основании газетных публикаций. Его приговорили к пятнадцати годам лишения свободы. Amnesty International объявила Сутягина узником совести, ученые всего мира писали письма в его поддержку и защиту, а сам Сутягин сидел безо всякой надежды на освобождение. Пока в июле этого года в США не разыгрался скандал с одиннадцатью российскими шпионами, в результате которого, по договоренности российских и американских властей, Сутягина обменяли на арестованных в америке российских шпионов. Игорь Сутягин в течение нескольких дней сменил архангельскую колонию на жизнь в британском графстве Сассекс, где он остановился у знакомых в ожидании документов о своем освобождении, а еще больше – встречи с женой и дочками. С Игорем Сутягиным беседовали участники проекта «Сноб» Владимир Буковский, Лена де Винне, Маша Гессен, Елена Егерева (от редакции), Сергей Иванов, Олег Оксанич, Варвара Турова

Олег Оксанич: Как изменилась ваша картина мира за одиннадцать лет?

Не знаю, как картина мира, но вот родина моя стала больше. Ведь родина – это то, что любишь потому, что знаешь. А узнал я много нового: Удмуртию, Поморье... Знаете ли вы, что родиной Бабы-яги, например, является, судя по всему, один глухой уголок Архангельской области? А когда знаешь такое, как-то теплее относишься к земле, на которой живешь.

Олег Оксанич: А вы как изменились за одиннадцать лет?

Наверное, умнее стал. Чуть-чуть убавилось щенячьего идеализма, добавилось грусти – и масса интереснейшего жизненного опыта! А до чего интересно и плодотворно тюрьма практическую психологию преподает, вы не представляете!

С  Я читала ваши тюремные рассказы – они выложены на сайте «“Дело” Игоря Сутягина», который создала ваша семья. Меня удивила их лиричность. Там совсем не чувствуется злости, ненависти или даже обиды. Вы следователя называете в рассказах «Саша». Но какой же он Саша? Ведь и этот человек в том числе отнял у вас свободу.

Ну да, я к ним так обращался: Саша, Серега. Я их жалел. Мы их в чем-то выше, хотя это и нескромно звучит: они-то, бедные, бьются, пытаясь доказать неправду. Очень сложно передать и объяснить, что такое тюрьма. Губерман писал: «И как тюрьма – модель свободы, свобода – копия тюрьмы». Тюрьма – это тот же самый мир, только очищенный от мелочей и подробностей. Это мир лжи, где при этом есть взаимопомощь. Это мир, где можно выстраивать разумные отношения, не любя тех людей, которые тебя держат. И есть еще один момент. Эти рассказы читали мои близкие, которым я их отсылал. И я не хотел не самые приятные стороны тюрьмы вываливать на своих близких.

Владимир Буковский: Я бы вас расспросил о положении в лагерях, потому что очень многое за последнее время изменилось. Как мы знаем, изменились хозяева, теперь это ГУИН (Главное управление исполнения наказаний. – Прим. ред.) Минюста... Как это отразилось на жизни в лагерях, что там происходит, как это отразилось на кадрах в смысле охраны? В чем лучше, в чем хуже? Что касается вашего дела, то мы и так все знаем. Тут даже неловко о чем-то вас спрашивать: мы знаем, что вы не были шпионом. Мы об этом сами везде кричали. Можно только пожелать вам как-то начать новую жизнь в те дни, которые вам отпущены природой.

Владимир Константинович! Я крайне благодарен вам за ваши теплые слова.

А в тюрьме стало все-таки намного легче. Про ужесточение режима разговоры идут последние месяцы, но я этого в полной мере заметить не успел. Могу сказать, что сильно «закручена» возможность получить условно-досрочное освобождение – ее почти нет. А в результате, между прочим, вся система начинает пробуксовывать: чтобы осужденные не по принуждению, а сознательно выполняли требования режима, нужна не только палка, но и морковка. А иначе получается: что бы люди ни делали, все равно ни раньше, ни позже назначенного судом срока они не выйдут. По большому счету, кроме внутреннего стержня самого человека нет стимула, чтобы выполнять требования режима. Сейчас в штрафной изолятор «приезжают» отдохнуть, потому что там не надо строиться на проверки и стоять под дождем и снегом. Плюс есть сильное ощущение, что и сотрудники тюрьмы перестают верить в справедливость того, что делают. Потому что они видят, какое огромное количество людей осуждено или ни за что, или не за то.

С  В тюрьме, насколько я понимаю, существует сложившееся отношение к осужденным за убийство, изнасилование. А как относятся к осужденным за государственную измену?

Это одно из самых распространенных сейчас заблуждений. Те «понятия», которые существовали раньше, на самом деле сейчас очень сильно размыты и в общем-то почти ушли. В тюрьме сейчас отношение к человеку строится на основе того, что он сам по себе представляет. Если в общении видно, что человек он неплохой, то почему к нему нужно относиться плохо?

С  А как к вам относились?

Не знаю. Называли меня Профессор Су. Но людям, кажется, интересно было со мной. Спрашивали про корабли, устройство атомной бомбы, про то, как работает ядерный реактор и почему взорвался Чернобыль. Про квантовую механику, поездки за границу, впечатления иностранцев, про то, как летают самолеты. Ко мне постоянно обращались с просьбами написать кассационную жалобу сокамерники.

 С И вы многим помогли?

Самую первую мою жалобу я написал еще в Калуге (в следственном изоляторе. – Прим. ред.), своему соседу по камере Мише Потапу. Это у него прозвище такое было. Да он и похож был на медведя. Он, кстати, сидел за государственную измену. Государственная измена его состояла в том, что он был мошенником. Он воровал эшелонами бензин – почему-то только семьдесят шестой. И вот один из этих эшелонов он продал чеченцам. Это был где-то год 1994–1996-й. Где-то полгода Калужскому отделению ФСБ объясняли, что Чеченская Республика является частью России, поэтому какими бы плохими они ни были, государственной изменой это считаться не может. С полгода Миша ходил под этой стать­ей. Я написал жалобу – ему просто отменили приговор, отправили дело на пересуд, и на новом заседании его освободили из зала суда. Можно, конечно, сделать моральный упрек, что он преступник, гад и сволочь. Ну да, он преступник, с другой стороны, это человек, обратившийся за помощью. Когда врача просят прооперировать преступника, он что должен сделать?

С С кем вы еще сидели?

Был такой человек, Михаил, священник, которого обвиняли в бытовом убийстве – что он из Франции заказал убийство женщины и ее дочери. Но церковь этого не признала и сан ему оставила. Мы с ним даже газету издавали в колонии. Про жизнь в колонии, про мир вокруг. Писали о том, что в Ижевске открыт памятник крокодилу с Тотошей и Кокошей, или как это называется? В Удмуртии вообще очень серьезно поставлена воспитательная работа. В колонии все делается как положено. Светофоров, правда, нет – это еще одна легенда про тюрьму. Но дорожная разметка на асфальте была: идти надо было строго вдоль линий.

С На сайте, которым занимался ваш брат, есть фотография вашей колонии. Там цветы на окнах, белье белое, все аккуратно – больше похоже на казармы из американских фильмов.

Если бы вы видели это постельное белье после первой же стирки. Оно цветом как песок становится, потому что вода очень плохая. Но тюрьма действительно очень изменилась. И это правда, и об этой правде надо говорить, кому бы она ни казалась неудобной. Это уже не та тюрьма, о которой писали Шаламов и Солженицын, особенно Шаламов. Это довольно хорошо отремонтированные помещения, где можно посмотреть телевизор. И усилия сейчас направлены на то, чтобы сделать ее просто более уютной. Правда, делается это, как правило, не за счет государства – у государства денег на это нет, – а сами заключенные и осужденные все ремонтируют и покупают. Все эти цветы, сайдинг, краску. В Архангельске, например, на постройку комнаты длительных свиданий я сам дал две тысячи рублей. Но я бедный. Правда, не самый. Потому что многих никто не поддерживает. И работать они не могут, потому что нет работы. Кризис в стране по колониям ударил очень сильно.

С Вы кем в колонии работали?

В Архангельске – на участке кабельных барабанов. Это те самые здоровые деревянные катушки. И это была моя самая интеллектуальная работа – когда я гвоздики загонял, плохо кем-то вбитые, в тело деревяшки. Так как она служит для намотки кабеля, на щеке, то есть боковой части, не должны торчать железные детали. Еще подметал полы, собирал стружки.

С Кормят в тюрьме теперь тоже лучше?

Каждое утро каша, называется «сечка». Из чего она сделана, сказать невозможно. Самая ненавидимая каша. Но когда сечка ячневая, ее есть можно. Она называется «ячка». Перловка сравнительно редко бывает. Бывает гречневая сечка, бывает овсянка, но редко. Иногда даже рис бывает, разваренный до состояния клейстера. Иногда просто капустой на завтрак покормят, она квашеная, да еще сваренная. Хлеб делается из муки такого качества, что даже мастер ничего не испечет. Бывает, что этот хлеб просто не пропечен. На обед в Архангельске часто делается красная уха. Это из просроченной кильки. Красного цвета она потому, что из консервов сварена. Мне она нравилась. По праздникам делают салаты, винегрет – это когда расстараются повара и сделают на Новый год, например.

С Странно все-таки, что вы совершенно не рассказываете про то, что обычно рассказывают о тюрьме, – про тюремные ужасы. Складывается впечатление, что тюрьма наполнена милыми, приятными людьми, которые поголовно осуждены по ошибке. С тюремными ужасами вы не сталкивались?

Конечно, в тюрьме все это есть. Но Солженицын говорил, что писать об ужасах легко, написать «отворите мне темницу, подарите мне девицу» тоже несложно. Гораздо страшнее понять, пишет Солженицын, что ничего страшного не происходит, что все обыденно. Понять, что твоя жизнь единственная изломана, что ты практически простил этим косорылым, и теперь твоя жизнь сводится к тому, чтобы ухватить горбушку, а не серединку с подноса в столовой, а в очередной бане выбрать белье поцелее и по размеру подходящее. Вот это настоящий ужас тюрьмы. Но в тюрьме есть очень важная вещь – и это очень важное отличие современной тюрьмы от современной свободы. В тюрьме признание своей ошибки является очень сильным плюсом, который вас в глазах окружающих очень сильно поднимает.

С Какого рода ошибки?

Расколотил там чужую любимую чашку в отсутствие хозяина.

С Вы говорите, что тюрьма – это тот же мир, только четче. Что в тюрьме говорят о политике? Как, например, относятся к Путину?

Совсем иначе, чем лет пять назад. Сейчас, если хочешь ущемить человека – а я так делал, этому меня научила тюрьма, – в самый горячий момент спора по внутриполитическим проблемам можно сказать: а помнишь, как ты пять лет назад кричал «Вовка Путин молодец!»? И человек начинает оправдываться: да я не понимал тогда, я не знал. Вот это сейчас общее восприятие. Сейчас люди в тюрьме если и испытывают теплые чувства к Путину, то всячески это прячут. Сейчас это в тюрьме неприлично.

С Про Медведева что говорят?

Те, кто сильно образованный, называют его Дмитрием Бекбулатовичем (имеется в виду Симеон Бекбулатович, ради недолгого правления которого Иван Грозный отрекся от престола. – Прим. ред.). Лишь я абсолютно необоснованно пытаюсь доказать, что Дмитрий Анатольевич только выглядит плюшевым мишкой, а на самом деле это акула с тремя рядами зубов…

С Вы поддерживаете сейчас связь с кем-нибудь из сокамерников?

Знаете, правильнее сказать не «сокамерников», а скорее «сопосидельцев». Поддерживаю, и не с одним – с целым десятком добрых своих товарищей в трех архангельских зонах. Открытки вот пока пишу, а там и за письма примусь.

С Что пишете?

Одному из своих самых близких товарищей послал шутливую открытку с видом Лондона. У него день рождения, он освобождается в сентябре. Ему тоже скоро хорошо будет. И вот я ему пишу: «Леха, все хорошо. Все будет хорошо, как ты и говорил». Он сидит за то, что защитил себя и своего брата от агрессивной пьяной компании и, защищая, убил человека.

С Как вы чувствуете – вы потеряли квалификацию в тюрьме?

Я продолжал заниматься всем тем же самым: сбором и обработкой информации. Я специалист в этой области. Я читал газеты, делал подборки по военным темам. Переписывал статьи от руки – у меня около тысячи выписок. В минимальной степени, надеюсь, я сохранил чутье к информации и включиться могу моментально. Например, сказать, что информация о таком-то нефтяном проекте была вот там-то. Это две огромные сумки, которые я эти годы пер за собой из тюрьмы в тюрьму. Я был потрясен, что мне не помешали взять рукописи.

С Чем бы вы могли сейчас заниматься? И главное – где: в России, в Англии?

Я звонил недавно в Россию, и мне сказали: знаешь, грузчиком или даже кочегаром ты, наверное, сможешь работать, но преподавать физику в школе тебе уже наверняка не дадут. И жить, как я понимаю, тоже. Но сейчас главное – обговорить все с женой и решить. Найти, где жить, потому что я пока живу у друзей вот тут, на морском берегу; они готовы меня и дальше терпеть, но я бы хотел все-таки что-то найти. И найти хорошо оплачиваемую работу, может, в России, может, в Англии. Сбор и обработка информации предполагает умение работать в общем-то в любой области. Меня семья поддерживала одиннадцать лет, теперь и мне надо заняться обеспечением моей семьи, наверстать упущенное. А пока я занимаюсь тем, что пишу письма тем, кто меня поддерживал. Пока это моя работа. Потом, тюрьма даром не проходит. Мне сложно работать долго. Похоже, совершенно объективно, я все же не вполне здоров. Мне поставили диагноз: энцефалопатия. Если инсульт – острое нарушение мозгового кровообращения, то энцефалопатия – хроническое нарушение мозгового кровообращения. Я очень быстро сейчас устаю, причем именно интеллектуально. Вот таскать бревна и снег чистить – это легко.

Варвара Турова: Предполагали ли вы, что освобождение случится именно так?

Конечно же, не ожидал! Но я всегда отказывался верить в то, что сидеть мне придется все пятнадцать лет, до звонка. Да и вообще, в какой-то момент я вдруг шкурой почувствовал смысл слов, прозвучавших в «Тегеране-43» (советский фильм в жанре экшен, очень популярный в восьмидесятые годы в Советском Союзе. – Прим. ред.): «Да если бы я даже на полтора часа раньше вышел, уже и тогда это было бы не зря». Не знаю, поймете ли вы меня. Просто в победу – в нашу победу (тех, кто за правду и против обмана, прикрываемого словами о защите государственных интересов, секретов и т. п.) – я почему-то всегда верил.

С Вы себя чувствуете победителем?

Отчасти да. Но не потому, конечно, что я сейчас здесь, в Англии, а потому, наверное, что меня все равно не сломали.

С  Вас обменяли на людей, которые, судя по всему, действительно были российскими шпионами, – и вместе с вами на них обменяли еще двух человек, которые тоже, похоже, были обоснованно осуждены в России за государственную измену. То есть в конце заключения вы оказались в компании шпионов. И условием вашего освобождения было признание собственной вины. Против воли, но вы эту бумагу подписали. Ваши оппоненты, например правозащитник, бывший диссидент и политзаключенный Александр Подрабинек, пеняют вам за это.

Мне стыдно перед Подрабинеком, перед Владимиром Буковским (советский диссидент, обменянный в семидесятые годы на чилийского коммуниста Луиса Корвалана. – Прим. ред.) стыдно – я бы не смог, наверное, взглянуть ему в глаза. Я не борец. Люди, которые отказались от помилования, совершили подвиг. Но у меня есть мои близкие люди – я это сделал для них. Когда меня привезли в Лефортово, я начал отказываться, сказал, что для меня это неприемлемо по двум причинам. Первое: я не желаю признавать свою вину. И второе: я вовсе не собираюсь покидать свою страну. Надо было видеть реакцию этих людей. Это была беспомощная растерянность. Они абсолютно не могли представить: тебе же на волю предлагают идти, у нас же тут президенты договорились, какие у тебя проблемы? Кто ты вообще такой? Мы тебя отдаем, потому что нам нужны те, другие люди.

С Вы поняли, почему вас посадили на пятнадцать лет?

Однозначно ничего сказать нельзя. Но я могу сделать предположение. Я в то время писал диссертацию об эволюции взглядов на роль военно-морских сил США. Так вот, последний картеровский министр обороны в самом начале восьмидесятых сказал одну очень интересную вещь насчет того, что Америка на протяжении очень длительного времени после Второй мировой войны умудрялась существовать в ореоле силы. Весь мир и все участники внешнеполитических мировых событий воспринимали тогда Америку как очень мощную и готовую к применению силы страну. В итоге Америка защищена была даже не самой силой, а восприятием силы. К сожалению, сказал он, этот ореол к 1981 году начал рассеиваться, и «мы, – как говорил министр обороны США, – в итоге сталкиваемся с ситуацией, когда на нас, грубо говоря, начинают лаять шавки и заставлять нас применять силу. Нам необходимо сделать так, чтобы о нас опять начали думать как о сильной державе». Рейган буквально через год-два, в начале своего правления, совершил шаги, которые у нас считались нера­зум­ны­ми. То он лезет в Ливан, то он лезет на Гренаду, он лезет черт знает куда, везде бряцает оружием, всюду посылает авианосцы. В итоге мир опять вспомнил, что Америка – это сильная страна.

С А как это с вами связано?

Очень просто. В 1994 году я прочитал здесь, в Лондоне, то ли в газете Independent, то ли в Guardian про первого постсоветского министра иностранных дел Андрея Козырева. Я помню характеристику, данную ему: если Громыко был господином Нет, то Козырев – это господин Да, который говорил «да» еще до того, как его о чем-нибудь спросили. Вот это был тот ореол, который существовал вокруг России в то время и который тянулся с начала девяностых, когда мы совершенно искренне пытались выстроить отношения с Западом на новой, неконфронтационной основе. Знаете, как это устроено? Когда я учился в аспирантуре (при Институте США и Канады Академии наук СССР по специальности «история международных отношений». – Прим. ред.), я участвовал в деловых играх, они проходили и в Москве, и в Нью-Йорке. Готовясь к одной из первых игр, я очень серьезно изучил литературу по неконфронтационному способу ведения переговоров. Я искренне поверил: чтобы добиться своих целей, нужно отыскать интерес твоего визави и попытаться его учесть. Я обнаружил, что у меня ничего не получается, абсолютно ничего. Американские аспиранты – точно так же, как впоследствии мои сокамерники – доброту принимали за слабость. Они выдвигали все новые и новые требования. И вдруг я, поняв, что у меня ничего не получается, перестал ставить интересы других перед собственными. Меня, скажем, просили: уберите тактические ядерные ракеты – а я играл роль начальника Генерального штаба, а потом президента – от границ с НАТО. Я наплевал на все и сказал: хорошо, давайте я их отодвину на сто пятьдесят километров, а у них радиус сто двадцать. Да, я их отодвину, но вы помните, что эти ракеты на колесах. И я их переброшу в любой момент, и вы это хорошо себе представляйте. Я был страшно потрясен, когда вдруг у меня все получилось.

С Вы хотите сказать, что Россия в какой-то момент повела себя точно так же, как вы во время той игры? И поэтому вы, собственно, и сели?

Эта гипотеза для меня очень печальна, поскольку получается, что я просто попал в жернова. Но я могу себе представить вариант, согласно которому в 1999 году Россия уже чертовски нуждалась в перезагрузке. Необходимо было очень сильно ухудшить отношения со Штатами, чтобы потом эти отношения сделать лучше, выстроить новую модель.

С О вашем деле довольно много писала журналистка Юлия Латынина. Она явно верит, что вы не просто попали в жернова. Например, она приводит цитату из протокола вашего допроса. «Во время одной из встреч Надя (сотрудник консалтинговой компании, за сотрудничество с которой Сутягин был обвинен в шпионаже. – Прим. ред.) спросила меня о неких весьма специфических вещах, связанных с вооружением на российских атомных подлодках нового поколения… Мне было неприятно… Другой вопрос – в чем отличие новых подлодок от прежних модификаций». То есть вы вроде как действительно поставляете данные, касающиеся российских подлодок.

Надо прослушать всю запись. Мы сидели, пили сок с Надей Локк, представителем английской компании. А тогда была одна такая история, подхваченная западной прессой: наши подводники похвастались, что наша подводная лодка обеспечила сто семьдесят часов беспрерывного слежения за американской. И в разговоре мы коснулись этого, и вот тут Надя про­явила интерес: а как это они следили, много это или не много. Я отшутился. Я накануне в метро купил книжку Корецкого «Основная операция». И вот там описана ситуация, когда чеченцы угнали атомный ракетоносец с ракетами и на его перехват выходит лодка. Описывается неакустический метод перехвата по кильватерному следу. Я отшутился, процитировав ей полковника МВД Корецкого.

Англичане, кстати, оказались гораздо умнее меня. Я говорил им: вкладываться в Россию можно, а они еще тогда предвидели: может случиться то, что случилось с Чичваркиным, Ходорковским и всем этим отъемом бизнеса. Я-то пытался изо всех сил доказывать, что вкладывать деньги в Россию выгодно, что это безопасно. На суде мне прокурор сказал: вы отстаивали интересы России, а кто вам дал право отстаивать перед иностранцами интересы России? Не подводными лодками англичане интересовались, а деньгами.

С Та же Латынина считает, что это вы как раз хотели подзаработать, что вы такой же незадачливый шпион, как Анна Чапмен.

Я скорее незадачливый бизнесмен. И идеалист. Я верил в 29-ю статью Конституции, которая говорит, что каждый имеет право собирать и распространять информацию. Но я благодарен Юле, что она, говоря обо мне, вспоминает и о других ученых, которые до сих пор сидят. Есть люди, которым нужна реальная помощь.

Маша Гессен: В вашем деле был еще один фигурант, или возможный фигурант, – ваш соавтор Павел Подвиг, который, если я правильно понимаю, все эти годы живет в США и продолжает заниматься исследовательской деятельностью. Поддерживаете ли вы с ним связь сейчас? Переписывались ли, пока вы находились в заключении?

По моему делу я проходил в гордом одиночестве. Что же касается Павла, который фигурантом в этом (№52) уголовном деле, слава богу, никогда не был, то ему я очень, очень благодарен за поддержку, которую он оказывал моей семье все (понимаете, все!) эти годы; за то, что именно он самым первым позвонил моим родным домой, когда стало известно о произошедших в Вене событиях; за то, в конце концов, что именно благодаря ему, его друзьям я не должен сейчас судорожно метаться по столице Великобритании в поисках того, где бы мне поставить компьютер, с которого я вот сию минуту отвечаю на ваш вопрос. Так что сейчас я с ним и переписываюсь, и перезваниваюсь. Из тюрьмы, правда, это было практически невозможно – жаль, конечно...

Лена Де Винне: Чувство беспомощности (замешанное на несправедливости) выбивает почву из-под ног. А как справилась ваша семья?

То, что через все эти годы вынуждена была пройти моя семья, – моя самая главная боль. Я-то что, я просто в тюрьме сидел – боролся, в конце концов. А им приходилось бессильно ждать...

С Когда вас арестовали, вашим двум дочерям было восемь и девять лет. Как жена и дети жили все это время?

Плохо. После того как меня осудили, моя жена пошла работать. Мои товарищи помогали ей. Воспитывала одна двух дочерей. Я смотрю на своих дочерей сейчас – это подвиг. Сегодня разговаривал с ними по скайпу, рассказывал про местных чаек – получил сразу выволочку за то, что сказал «сорт чайки», а не «вид». У меня старшая дочь биолог, а младшая учится на художника-иллюстратора.

С Может ли тюрьма исправить человека?

Мне здорово повезло, потому что я встречал думающих, знающих и интересных людей. Причем и с той и с другой, так сказать, стороны. В Удмуртии, например, очень развита психологическая служба тюремного управления. А в Архангельске я сидел с врачом, настоящим врачом, Ленинградский мединститут оканчивал, работал по специальности – знал свое дело намного лучше штатных медиков колонии, к нему они как раз и обращались за консультациями. Так вот он снабдил меня интереснейшей информацией о результатах исследований наших, отечественных, пенитенциарных психологов. Один из этих фактов таков: сроки лишения свободы, значительно превосходящие семь лет, не имеют смысла, так как давно и уверенно установлено, что только в течение семи лет после начала заключения человек по-настоящему хочет измениться к лучшему (я не говорю о закоренелых, убежденных преступниках, каковые тоже встречаются, и в немалом количестве). Затем человек то ли отчаивается, то ли просто привыкает к тюремной жизни – и тяга к исправлению самого себя постепенно выветривается. То есть изначально сроки свыше семи лет для среднего человека абсолютно лишены смысла! Это уже не исправление, это месть.

Между прочим, есть еще один интересный факт. Результаты исследований наших (это очень важно, потому что они учитывают и нашу реальную обстановку, и особенности российского менталитета, а не каких-то зарубежных людей) пенитенциарных психологов (между прочим, целый институт во ФСИН по этому направлению работает!): после приблизительно пяти лет заключения в психологии человека наступают уже необратимые изменения.

Я вот вспомнил одну занятную вещь: сидел я в одиночной камере в Калужском СИЗО. Просыпаясь каждое утро, упирался взглядом в сти­хо­твор­ную мудрость, выцарапанную кем-то на противоположной от моей койки стенке. А гласила она вот что: «Будь проклят тот от века и до века, кто захотел тюрьмой исправить человека». Прав был неизвестный автор!

Варвара Турова: Это невероятно и, по-моему, очень редко: вы, вместо того чтобы проклясть и государство, и страну, и собственную судьбу, вот так рас­суж­да­е­те.

Понимаете, как это – проклясть собственную судьбу? Это же себя самого проклясть! Какой нормальный человек это сделает – не мазохист, не религиозный фанатик, а именно нормальный? Так что этот пункт вашего вопроса оставляем в стороне. Проклясть свою страну? Мы же с вами хорошо истмат в курсе СЭД (помните ли, было такое, «социально-эко­но­ми­че­с­кие дисциплины» называлось) изучали: государство и страна – две вещи очень сильно различные. Так что страна тут ни при чем. Государство? Да что его проклинать, их жалеть где-то надо, сирых да убогих (делающих, конечно, огромное количество гадостей, но ведь словами, противоположными «сирым» и «убогим», их ведь тоже не назовешь, не так ли?). Так что обойдемся мы на этот раз, похоже, вовсе без проклятий. И будет это несравненно более конструктивно, чем брызгать слюной, посылая проклятия.

Сергей Иванов: Как вы считаете, те, кто отвечал за вашу «посадку», понесут когда-нибудь за это ответственность?

Суд земной и суд небесный

вдруг окажутся похожи?

Ох, боюсь я, как воскресну,

там увидеть те же рожи! – Игорь Губерман.

С Какие у вас были первые впечатления после выхода из тюрьмы?

Я вдруг почувствовал, что вновь начинаю видеть цвета. В тюрьме постоянно черная одежда. Здесь я принципиально стараюсь, чтобы одежда была светлая.

С А тапочки, которые на вас, – они же из тюрьмы. Вам разве не хотелось, наоборот, от всего, связанного с тюрьмой, избавиться?

Это тапочки моего товарища, Лехи. Просто они удобные, я привык к ним.

С А что вы сделали сразу же после выхода из тюрьмы?

Знаете, самое первое, что я сделал, – это нашел радиостанцию, которая постоянно транслирует классическую музыку. Classic FM называется. Наверное, вы даже представить себе не можете, до чего можно истосковаться по такой музыке! В зазаборье-то все больше совсем другое слушают, и мне волей-неволей приходилось подстраиваться под большинство. Во-первых, законы общежития, а во-вторых – просто-напросто музыка транслируется из центральной радиорубки колонии, а там любителей классики никогда не бывает. Да и были бы, включи они классику, такой хипеш поднялся бы – мама, не горюй! Я один раз попробовал такое в ШИЗО сделать, когда уговорил инспектора поставить диск, так двери камер уже через три минуты грохотали от кулаков!.. Поэтому-то, наверное, первое было – классическая музыка. Она очень здорово выручала меня в первые дни – я слушал ее постоянно. И еще, попросил найти для меня запись «Призрака оперы» Ллойда Уэббера, с ним у меня связаны хорошие воспоминания. Это вот и было то первое, что после одиннадцати лет...

С Как вообще изменилась жизнь за эти одиннадцать лет, на ваш взгляд? Что вам нравится, что не нравится?

Я пока не понял. Мне пока сильно не нравится, что я вынырнул из тюрьмы, но не в том месте, где надо. Мне надо возвращаться. Но та моя страна, по моим ощущениям, была гораздо свободнее. Я хочу вернуться, а вернуться мне по большому счету некуда. Той страны, которую я оставил, ее нет. С