В Третьяковке открывается выставка Петра Кончаловского «К эволюции русского авангарда». Накануне открытия внук художника и участник проекта «Сноб» Андрей Кончаловский рассказал нам о своем деде
Комната в Испании. 1910. Холст, масло. 81x100. ГТГ
Портрет художника Георгия Богдановича Якулова. 1910. Холст, масло. 176x143. ГТГ
Автопортрет в сером. 1911. Холст, масло. 141,5x112,5. ГТГ
Семейный портрет (сиенский). 1912. Холст, масло. 226x290. ГТГ
Портрет В.Э.Мейерхольда. 1938. Холст, масло. 211x233. ГТГ
Полотер. 1946. Холст, масло. 171x143. ГТГ
Есть расхожее мнение, что Петр Кончаловский перестал служить принципам искусства и стал соцреалистом. Это бред, который пишут наши малокультурные искусствоведы! Он не стал соцреалистом, потому что соцреализм — это идеологическое. Живопись не обязана быть реалистичной, люди просто не понимают разницы между реализмом и соцреализмом. Реализм — это фигуративное искусство, отражающее в большей или меньшей мере реальный мир так, что он узнаваем. А соцреализм — это отражающий не столько реальный, сколько выдуманный, идеологический мир, в котором люди счастливы.
Соцреализм служит идеологии и пропаганде, а реализм — просто искусство. Пушкин был реалист, но он не был соцреалистом — вот разница. Да, потом Кончаловский стал писать более реалистично, чем когда начинал, но его искусство письма, его техника остались основаны на законах, открытых Матиссом. А соцреалисты часто писали, не признавая законов Матисса, серое писали серым, условно говоря.
«Дед всегда оставался русским. И он вернулся в Россию, понимая, что на Западе со своими принципами не выживет»
В 1920-е годы движение в кубизм было уже неодолимо, все рванули либо туда, либо уже в концептуальное во главе с Дюшаном и его писсуаром. Пикассо толкнулся в образ уродства и уродливого искажения реальности. Это стало продаваться. Я думаю, что Пикассо, как хитрый, талантливый, даже гениальный художник, стал писать то, что продается, чтобы сделать себе имя.
Дома же он рисовал нежнейшие портреты Доры Маар, где она красавица, и это все был реализм. Когда он отвоевал себе место и стал зарабатывать деньги, то опять вернулся к реализму. Рисуночки эти были совсем домашние, и он делал их для души.
Кончаловскому все это претило, он не умел, как говорил Рахманинов, «писать под модную музыку», имея в виду Стравинского, который колоссально продавался. Дед сделал выставку своих картин в Париже в 1924 году. Она не имела никакого успеха, и он понял, что на Западе со своими принципами и традициями не выживет.
По темпераменту, по изложению и по мазку он всегда оставался брутальным, очень русским, славянским.
«У него не было электричества, радио, он ушел в свою башню из слоновой кости»
Дед вернулся в Россию и купил дом на 112-м километре от Москвы. Жить в самой Москве в атмосфере 30-х годов, когда стучали, сажали, ему было очень противно и тяжело. Ехать некуда: на Западе он вряд ли выживет, он не мог меняться согласно моде, а здесь его ругали, что он пишет «какие-то там картинки, цветы». Вместо того чтобы писать ударников труда и вождей социализма, в 1933 году он написал свой «Автопортрет с собакой».
Он и уехал туда, где мог жить спокойно. Продавал какие-то картины в Третьяковку, какие-то частным лицам и жил на это. В доме, где он поселился, не было электричества, радио. Он ушел, как Пастернак, который спросил в форточку, какое тысячелетье на дворе. Дед ушел в свою башню из слоновой кости. Там было старое имение, которое напоминало ему чеховские времена, у них были свои лошади, коровы, овцы, пчелы. Он жил такой жизнью маленького обедневшего помещика.
Автопортрет. 1910. Холст, масло. 101х79. Собрание В.А и Е.А. Семенихиных
Бой быков. 1910. Холст, масло. 133,5х176. Частное собрание
В мастерской. Семейный портрет. 1917. Холст, масло. 256х355
Кассис. Скалы. 1913. Холст, масло. 110,0х89,0. Фонд П. Кончаловского
Мост. 1920. Холст, масло. 82,5х94,5. Фонд П. Кончаловского
Натюрморт. Поднос и зеленая картонка. 1912. Холст, масло. 80,5х100.
Фонд П. Кончаловского
Красный поднос и рябина. 1947. Холст, масло. 85,2х102,5. Фонд П. Кончаловского
Натюрморт. Пиво и вобла. 1912. Холст, масло. 75,5х48. Фонд П. Кончаловского
Франция. Немур. 1908. Холст, масло. 60х81,5. Фонд П. Кончаловского
К каталогу этой выставкия написал предисловие в виде письма деду. Там я ставлю вопросы — не для того, чтобы на них отвечать, а чтобы думающий человек сам нашел ответы на них, потому что они есть и в документах, и в переписке.
Вряд ли я способен компетентно исследовать истоки твоего творчества — это серьезное занятие для знатоков и специалистов по мировой живописи. Но я знаю то, чего не знают и не могут знать другие: я знаю тепло твоих огромных мягких рук, которыми ты обнимал меня, держа на коленях, я знаю запах горячего кофе, который ты пил из большого кофейника в столовой. Я даже сейчас слышу твой баритон, когда после обеда ты наизусть читал нам, малолетним внукам, облепившим твое большое грузное тело на кушетке, подряд всего «Евгения Онегина», пока голос твой не затихал и мы засыпали вместе с тобой... Я знаю запах скипидара и тертых красок, -end-которые ты давал мне уложить на своей палитре... Твоя палитра! Эти магические названия изумительных цветов, происхождение названия которых ты мне терпеливо объяснял, — волконскоит, умбрия, сиена жженая, ультрамарин!..
Каждая твоя картина начиналась с подрамника, который ты строгал сам, — я помню торжественный ритуал его изготовления. Потом происходил выбор холста для картины — иногда какой-нибудь мешок из немыслимо грубой дерюги оказывался в твоих руках, и ты, прищурившись, говорил: «А на этом, после охоты, буду писать вальдшнепов».
Затем следовала натяжка холста, и я подавал тебе обойные гвоздочки. А как пронзительно пах казеиновый клей для грунтовки!.. И вот холст готов и сияет белизной. Если бы я знал тогда, что много лет спустя он будет висеть в Третьяковке и я буду стоять среди посетителей, слушать объяснения экскурсовода и думать: «А они и не догадываются, что маленьким мальчиком я принимал участие в создании этого шедевра!»
Вот, пожалуй, и все, что мне хотелось высказать тебе... Чуть не забыл — лакированные туфли. Туфли, которые ты сто лет назад купил в Лондоне и которые мне когда-то отдала мама, я надеваю каждый Новый год и по особенно важным для меня датам.
...И наконец, скажу тебе еще одно: большая часть моей жизни как русского человека, как художника, как отца семейства — это результат того времени, которое я провел с тобой в те детские, солнечные годы... Надеюсь, тебе не стыдно за меня.
