Знакомый со школьной скамьи текст:

«Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским язы,ком с Богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, италиянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского язы,ка».

Эта ломоносовская миниатюра — образец удачного риторического построения. Модуляция первого предложения во второе убедительно развертывает авторскую мысль.

Первое сравнительно коротко, но сразу же задает формат рассуждения: вариации на тему о свойствах разных языков. Проведение темы через серию примеров — классический прием, и чем разнообразнее примеры, тем нагляднее доказательство развиваемого тезиса. В хрестоматийной строфе из «Пира во время чумы»:

Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы.

Пушкин набрасывает картины стихийных и общественных бедствий, причем первые включают море и сушу, глубину и поверхность, движение вод и воздуха, а вторые — войну и эпидемию. И все они объединены темой «смертельной, но волнующей опасности», что впрямую формулируется в следующей строфе:

Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья...

Благодаря изощренной риторике, парадоксальная идея предстает чуть ли не самоочевидной.

Сходным образом построено первое предложение Ломоносова. Единство обеспечивается общностью схемы: «язык Х идеально подходит для общения с адресатом Y», а разнообразие — набором языков и адресатов. Последние образуют красноречивый разброс, охватывающий такие крайности, как Бог/человек, друг/враг и мужчина/женщина. Эта многофигурная конструкция сплочена воедино и единой рамкой: говаривал...  говорить прилично.

Синтаксическая схема и словесная рамка — общие, но какова в точности та единая мысль, которая тут выражена? Утверждение о ценностной иерархии языков? Ведь весь фокус подобных построений в том, чтобы разноречивый житейский материал подверстать под дисциплинирующий центральный тезис. Действительно, испанский предстает самым величественным, немецкий — самым низменным, два других располагаются посредине. Однако конечная позиция, отданная немецкому, делает сомнительной адекватность такого прочтения: не клонится же речь к элементарному поношению немецкого языка!

В этой связи интересна редактура, которой Ломоносов подверг изречение Карла. Согласно некоторым комментаторам, его «источником была фраза из популярной в XVIII в. книги “Разговоры Ариста и Ежена”:

“Если бы Карл V восстал из мертвых, он не одобрил бы, что вы ставите французский язык выше кастильского, — он, говоривший, что если бы ему захотелось побеседо­вать с дамами, то он повел бы речь по-итальянски; если бы захотелось побеседовать с мужчинами, то повел бы речь по-французски; если бы захотелось побеседовать со своей лошадью, то повел бы речь по-немецки; но если бы захотелось побеседовать с Богом, то повел бы речь по-испански”». [Есть и другие предположения об источнике ломоносовской цитаты из Карла, но здесь для простоты ограничимся этим. — А. Ж.]

Прежде всего бросается в глаза, что уничижительную лошадь Ломоносов заменил более достойными неприятельми, чем ослабил антинемецкий пафос цитаты. Сознательно подорвал он и величие испанского, переведя кастильский из финальной позиции в менее выигрышную начальную.

В источнике фраза Карла строилась как аргумент в пользу кастильского в противовес французскому, и ее можно было бы истолковать как похвалу языку главной части его империи. Но родным языком Карла был французский, испанским же он владел далеко не в совершенстве, выучив его только ради права на испанский трон. Не исключена поэтому ирония слов о пригодности испанского для разговоров с Богом, а не, читай, для дел земных, политических. Кстати, немецким Карл владел еще хуже, так что «лошадиный» компонент его афоризма можно понимать и как фигуру скромности.     

Так или иначе, в ломоносовском изводе четкая иерархия отсутствует, и в качестве общей мысли прочитывается что-то вроде того, что каждому свое, у каждого языка свои особенности, все языки различны и равноправны. Но это значит, что фигура «проведение через разное» употреблена тут не по прямому назначению — не как мощный усилитель некого единого тезиса, а как невольная проекция плюралистического наблюдения о разнообразии языков. Не то чтобы первая фраза напрочь лишена была интегрирующего властного начала — оно в ней присутствует, но не столько в тексте, сколько вокруг него. Голос певца за сценой принадлежит, конечно, автору цитируемого изречения. Его статус главы многонациональной Священной Римской империи, основными языками которой являются перечисляемые им и подвластные ему языки, несомненно излучает ауру авторитетной мощи. Но излучением дело ограничивается, на передний план Карл не выступает, речь не о нем, а об особенностях языков.

Второе предложение вдвое длиннее; оно повторяет, развивает и преобразует структуру первого, мягко, но решительно подчиняя его себе.

Повторение состоит в подхвате общего дискурсивного формата (говаривал... говорить прилично — присовокупил бы... говорить пристойно) и следовании характеристикам четырех языков. Но уже и в этом заметны отклонения.

Прежде всего исходная схема («язык Х годен для общения с адресатом Y») переводится в более высокий регистр («язык Х обладает ценным свойством Z»). Непосредственные человеческие взаимоотношения (с женским полом говорить прилично и т. п.) заменяются абстракциями (великолепием и др.), варьирующими приподнятое и подсушенное «ценное свойство»; очень показательно очередное облагораживание немецкого языка — до уровня безоговорочно позитивной крепости. Первый шаг в этом направлении был сделан Ломоносовым еще в первом предложении, где непринужденная повествовательность источника (если бы ему захотелось побеседовать с дамами, то он повел бы речь по-итальянски...) облеклась в неопределенные и безличные формы (говорить прилично).  

Переход к абстрактным существительным облегчает присоединение уже чисто декларативных богатства и сильной в изображениях краткости, ни к каким персонажам не привязываемой. Производимое тем самым расширение списка языков следует опять-таки принципу варьирования: к живым добавляются два древних, а к основным европейским — язык автора высказывания, российский, которому и отводится центральное место.

Посмотрим, как оркестрован этот важнейший сдвиг.

До сих пор носителями разнообразия были возможности разных языков, а единым стержнем подспудно служила фигура императора — афориста и полиглота. Теперь эта структурная функция обнажается и усиливается, а в качестве ее носителя на первый план выдвигается российский язык. Аккумулировав разнообразные свойства остальных шести, он оказывается своего рода суперязыком, единственным и самодержавным властителем языковой империи всех времен и народов.

Узурпация совершается очень дипломатично: две части похвального слова в конфликт не приходят, просто первая исподволь ставится на службу второй. Карл из рассуждения не устраняется, а превращается в рупор идей скрывающегося за ним автора — выпускника Славяно-греко-латинской академии, патриота прославляемого им языка. Чревовещая за Карла, Ломоносов не подрывает ни его авторитета, ни достоинств испанского языка, в чем и нет надобности, поскольку, как мы помним, уже в первом предложении он предусмотрительно лишил их пьедестала.

Важнейшим орудием риторического поворота служит сослагательная рамка (...если бы… то, конечно... присовокупил бы... ибо нашел бы...), позволяющая вложить в уста Карлу нужное утверждение. Ее Ломоносов тоже заимствует из французского источника (Если бы Карл V восстал из мертвых, он не одобрил бы...), но сознательно опускает ее в своем первом предложении (просто сообщая, что Карл... говаривал), чтобы тем эффектнее предъявить во втором. Правда, в источнике Карл произносит свое реальное высказывание, а сослагательность привлечена лишь для привязки к случаю (сравнению французского и испанского). Ломоносов же под флагом сослагательности протаскивает утверждения совершенно произвольные. Эта сослагательная поправка к претензиям на мировое господство откликнется потом в строках Маяковского: Да будь я и негром преклонных годов,/ и то, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то,/ что им разговаривал Ленин. Впрочем, тут нет ничего специфически российского. Апология родного языка — едва ли не обязательный этап в истории европейских стран, хорошо знакомый исследователям идеологий национальной исключительности.

Вынос в конечную позицию именно латинского языка изящно замыкает миниатюру, открывающуюся словами о римском императоре. Впрямую не сказано, но всей структурой текста внушается представление о закономерном переходе власти, по крайней мере языковой, в руки Третьего Рима. И делается это с опорой на свойства не столько русского языка, сколько применяемой риторической фигуры, по самой своей природе предрасположенной к настоятельному проведению единого центрального тезиса, а не к послушной трансляции неорганизованного разнообразия.