То, что я пишу, не имеет смысла, не приносит никакой пользы, в том числе общественной, и ни на йоту не способно изменить ход истории. Пусть мои собратья по Microsoft Word — перьями писатели теперь не пользуются — тешат себя мыслями о прессе как о четвертом сословии или даже, соответственно убеждениям, о пятой колонне. Я могу лишь капризно настаивать на моем праве на бесполезность.

В своей колонке в «Трибуне» — газете, которой, кстати сказать, владел Анеурин Беван, позже основавший британскую систему здравоохранения, — Оруэлл вспоминал анекдот о сэре Уолтере Рэли. Заключенный в Тауэр, придворный задумал написать, благо на то у него появилось время, ограниченное лишь собственным долголетием, общую историю мира. Однако, когда первый том был уже написан и сэр Уолтер принялся за второй, прямо под окнами тюрьмы произошла потасовка, в результате которой погиб мастеровой. Сэр Уолтер своими глазами наблюдал драку с начала до конца, но назвать зачинщика и указать убийцу он не смог, после чего, как человек честный, сжег все им написанное.

Персональная рубрика Оруэлла в «Трибуне» называлась «Как мне вздумается». Но и вне колонки писатель нередко публиковал эссе со схожими заголовками: As I Please, I Write as I Please, Why I Write и тому подобные фразы были для него декларациями авторской независимости. Воплощение гражданской ответственности перед обществом, пожизненный социалист и неподкупный интеллигент, попершийся в Испанию, как Чехов на Сахалин, Оруэлл тем не менее понимал, что слово для писателя в первую очередь личный каприз и что писатель, не утвердившийся в капризности, живого слова не напишет.

Почему я заговорил об Оруэлле? Да потому что не было писателя, за возможным исключением переводчиков Евангелия на местные языки, более способного изменить ход истории в окончательно определившем ее будущее двадцатом веке. Писателя более ясного с точки зрения массового читателя и менее банального с точки зрения читателя изощренного. Писателя яснее ясновидящего — единственного на Западе оценившего «Мы» Замятина, — и ниже приземленного, годами бомжевавшего без средств на жилье, пропитание и табак. Писателя, наконец, написавшего книгу века, так как восхитившая его замятинская скорее относится к двадцать первому.

И что же? А ничего, вот что. Взаимоотношения этого писателя с историей не отличались от карьеры его духовного предтечи, после которого остались лишь дести испачканной бумаги, воспоминание о страсти к табаку и вечная память о гражданском мужестве усопшего. «Дай посмотреть твой топор, — сказал палачу приучивший Англию к курению Ралей. — Не хочу, чтобы мои враги воображали, что я его боюсь». Но, согласитесь, не нужно быть именно писателем, чтобы умереть достойно.

Я даже не говорю о том, что ставший популярным на Западе за пять лет до смерти Сталина роман Оруэлла ни на волосок не изменил судеб его рабов. Мое сопоставление гораздо уничижительней. Роман о тоталитарной власти тайной полиции был опубликован в России в апогее становления в стране тоталитарной власти тайной полиции. Тема романа — бесполезность слова, импотенция разума и афазия историографии перед лицом «людей с дубинками». Факт, что «людям с дубинками» было наплевать, что, разрешая опубликовать книгу — вкупе со всем прочим доселе запрещенным бумагомарательством, они осуществляют пророчество ее автора, стал нерукотворным антипамятником антигерою «Восемьдесят четвертого».

Все, что Оруэлл писал, было проникнуто здравым смыслом, а здравый смысл подсказывал писателю, что в наше время в дураках не оказываются только пессимисты. С какой стати исключать самого себя и свой собственный талант из незаинтересованных оценок происходящего? «Еще недавно, — писал он в одной из своих статей, — людям было ясно, что основные события истории, описанные в любой книжке, действительно имели место быть. Битва при Гастингсе произошла, Америка была открыта, Генрих Восьмой имел шесть жен. Истина была повсеместно приемлема в той мере, в какой было общепринято мнение, что факт остается фактом даже в том случае, когда он тебе не нравится».

С появлением на свете тоталитарных чудищ, однако, подобное отношение к истории отошло в прошлое. Факт, который ныне не нравится власти — не только власти некоего конкретного режима, напоминающего северокорейский, но власти вообще, в том числе и упрочненной современными технологиями массового воздействия власти отдельных сословий, корпораций, сообществ и гильдий, — навеки исчезает в «дыре памяти», выдуманной Оруэллом. В результате не только настоящее, но и прошлое пишется и переписывается не писателями и историками, а теми победителями в борьбе за реальную власть над миром, которых, как известно, не судят.

Еще история Первой мировой войны, закончившейся позором Германии, писалась с учетом немецкой точки зрения на события, к ней приведшие, сокрушался в 1944 году антифашист Оруэлл. Но уже в том же 1944 году, когда о Нюрнбергском процессе не могло быть и речи, писатель предвидел, что создавать историю Второй мировой войны будут исключительно победители и что на сей раз истине не будет пощады.

Как всегда, он был прав. Даже за пределами стран, на которых ныне распространяется тоталитарная власть, в эпоху конгломерации морального авторитета в руках общественных институтов — структур как государственных, так и псевдогосударственных, наподобие Организации Объединенных Наций и Европейского содружества, — непредвзятым оценкам нет места в новой истории.

В 1944 году Оруэлл вспоминал, как три года до этого, когда немцы бомбили Россию, немецкая пресса полнилась репортажами налетов люфтваффе на Лондон. Как лондонец, участвовавший в гражданской обороне города во время Блица, Оруэлл «знал», что в 1941 году никаких налетов немецкой авиации на Лондон не было. Но в чем смысл этого «знания», вопрошал он, если Гитлер завоюет Великобританию? Все английские учебники истории будут содержать материал о бомбежках 1941 года, сломивших сопротивление англичан, определивших дальнейший ход войны и обеспечивших славную победу Германии. Выиграет Гитлер — были бомбежки. Проиграет — бомбежек не было.

«Являются ли Протоколы сионских мудрецов достоверным документом? Был ли Троцкий в сговоре с нацистами? Приветствует ли Европа Новый Порядок? Ни на один из этих вопросов вам не услышать ответа, который был бы повсеместно принят, потому что он неоспоримо истинен. Вместо этого вы услышите множество взаимно противоречивых ответов, один из которых станет истинным в результате физической борьбы между их приверженцами».

Чуть более полвека спустя, все верно, вплоть до диковинного по понятиям 1944 года вопроса о Новом Порядке, мерещащегося тенью Банко за праздничным столом победителей. Всего за полвека с лишком положение истины в истории стало стократ унизительней. И если провидец Оруэлл ничего не добился своим ясновидением, на что надеяться современному автору — писателю, историку, журналисту? Зачем ему спорить и размышлять? Во имя чего писать и печататься?

Мой ответ: исключительно ради удовлетворения собственных капризов, таких как страсть к табаку или тяга к истине. Чтобы развлечь читателя и помочь ему жить, как живу я сам, а именно, так, чтобы не оказаться в дураках, став невидящей жертвой истории. Мое индивидуальное мнение о событиях, происходящих за окном моей обители, наблюдателем которых, подобно сэру Уолтеру, я являюсь, ничего не изменит, как ничего не изменит и совокупность мнений разделивших его читателей. Но лучше увидеть будущее, которое ни один писатель не в силах остановить, до того как оно станет замолчанным прошлым.

Лучше увидеть топор, перед тем как он падет на плаху.