Зимний путь

Перевод: Ольга фон Лорингхофен

Copyright © 2011 Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg

Ты бежала так быстро, о светлая, неукротимая река!

Что ж ныне ты так тиха? Одевшись в ледяную белую одежду,

Лежишь бесчувственно и неподвижно.

Я пишу на льду острым камнем дорогое сердцу имя,

И день встречи, и час прощания.

И видится эта надпись во времени сломанном кольце.

Сердце мое! В этой реке вижу я сходство с тобой:

Ведь и у тебя под ледяным саваном

Стремится неистовый поток.

Вильгельм Мюллер. «На реке»

Зачем мне оставаться, если меня гонят? Пусть. По мне – так и ладно. Если так хотят, я буду гоним, луга сияют сочною травой, а мне пришел конец, приятель мой. Меня изгнали. Мое сознание меня давным-давно обогнало, и мне за ним уже не угнаться. Понятия не имею, ждет ли меня цветение в мае, а может быть, и раньше, понятия не имею. У меня когда-то кто-то был, припоминаю, моя жена, моя дочь, но их теперь не стало. Нет, это меня не стало, а они есть, правильно? Я потерял их по дороге, нет, в самом начале пути. Вдруг их не стало, я не хочу быть неблагодарным, но они могли бы еще немного со мной побыть, хотя они меня ну совсем не любили, такая у них была функция – меня не любить. Они подводят меня к концу, я его уже вижу, но он недосягаем. Даже конец недосягаем, он только маячит передо мной, как приманка, этот самый конец, манящий, но недосягаемый. Я на исходе, но конца мне не видать. Конца никому не видать. Я вынужден чуждаться людей, а изначально было иначе, тогда я еще к людям тянулся. Это было давно. Они меня изгнали, теперь я, холодный и неподвижный, лежу, где лежу? Это я в больнице лежу? Очень на то похоже. У меня нет разрешения лежать в другом месте, у меня есть направление, пожалуйста, вот оно, баю-бай, глазки закрывай. Это меня к концу подвели? Нет, еще не достигнуто, ничего еще не достигнуто. Это что, кровать с решеткой? Я что, под арестом? Я раньше был так счастлив, острые камешки откапывал, определял содержание в них минералов, растения всякие изучал, горные вершины, животных? Нет, животные меня никогда не интересовали, они слишком похожи на людей! Я был странником, если такие бывают, и интересовался только неодушевленным. Ведь горные вершины никуда не убегут. Тогда я еще мог свободно передвигаться, но это, кажется, в прошлом, почему же кроме меня что-то еще должно иметь возможность передвигаться, животное, например? Это внушило бы мне страх, как, впрочем, и все живое. Мне хочется верить в преимущества жены и дочери, но я их не вижу. Твердая жесткая кора деревьев таяла от моего прикосновения, я так любил природу, а она таяла от прикосновения моих пальцев, куда же, куда ведет этот путь, куда стекает талая вода? Я же даже не знаю, где я, но так страстно хочу куда-то, где нет меня. В это пустующее место с видом, открывающимся по всей окружности. Моя жена и моя дочь тоже как будто растаяли, я их не вижу, они растворились, расплавились? Нет, не думаю, но меня смыло их кильватером, вероломно унесло прочь на пене волн. По крайней мере, это последнее, что мне запомнилось, но я уже не знаю, были ли это вообще жена и дочь.

Эта энергия, изгоняющая меня, уносящая меня прочь! Можно только восхищаться такой выносливостью. Вот я только что заметил, как устал. А эти женщины, они обольстили путника, они знали, как это делается, они выманили его за ворота, они изгнали меня из моего светлого, теплого дома. Если бы они направили всю эту энергию на что-нибудь другое, они бы так же преуспели, как и со мной, я это вижу. Они своими тайными силами могли бы приводить в движение электрические приборы или прогонять диких зверей. Зачем они тратили их на меня? Я же им не противник! Им удалось меня изгнать, я передаю им прощальный привет и еще раз передаю его, на всякий случай, а вдруг они его в первый раз не заметили, но они не обращают на него внимания и шепчут, так, чтобы я услышал: больничная постель ждет, мы уже заказали номер в приюте «У поля смерти», там тихо, только подчинись нашему мудрому плану, только обманом мы сильны! Мы много всякого можем тебе рассказать, но в итоге ты окажешься в кровати с решеткой, где лед, ночь и ужас. Непоколебима. Нет, не кровать с решеткой непоколебима, а та истина, что тебе нужно прочь, в другой дом, прочь из этого дома. Эх, кто несчастным был, тот и хитрость полюбил.

Я им поверил. Я своей жене и своей дочери поверил, что отправляюсь на отдых, я был слишком усталым, чтобы заводить вялый спор. Все как всегда. У них ступенчатый план, подъемного плана нет, зато есть ступенчатый, чтобы проще было переправить меня к сумасшедшим, да, это должно произойти постепенно, по-ступенно, должно получиться, путник должен быть обольщен. Причем со всех сторон, но в заданном направлении.

Сначала, чтобы я привык, что их рядом нет, чтобы их отсутствие меня не захлестнуло и не прибило к ним, и я не всплыл вдруг ненароком рядом с ними в мутной воде, в их потоке, в стоках их собственной жизни, которыми они меня облили, с которыми потом и выплеснули, так вот, сначала они отдали меня в маленький приют, такой маленький приют, такой маленький, что его и не видно, и как же я туда помещусь? Отдали они меня туда с утра пораньше, вот так утро, прямо в моем вкусе, как прекрасно день начался! В этот малюсенький приют они меня отдали, но это не приют, это приют для других, не для меня, это приют для слишком многих, я туда уже не помещаюсь, или это уже другой приют, а в этом все комнаты заняты, и они меня вынуждены силой туда впихивать, в этот приют, который совсем никакой не приют и совсем не в моем вкусе, но я должен там остаться, говорят они мне. Какое горе, какое горе, эти мудрые женщины, одна ведет другую, хотя та уже давно сама прозрела и видит, куда идти, но ее нужно вести, мудро вести, постоянно вести, как меня, так вот и ведет одна другую. Они друг с другом прекрасно ладят, со мной – нет, а вот друг с другом – прекрасно, я только поражаюсь, они предоставляют друг другу всяческие возможности, некоторые они используют, другие – нет, только вот папу они не знают куда пристроить. Я им не нужен, река, в которую они превратились, волны которой меня уносят, река, из которой мне уже не выбраться, эта пенящаяся река меня не отторгает, но и не указывает мне пути, мне ничего иного не остается, как плыть по течению, которое меня уносит, пока меня не стряхнут, не отбросят, чтобы плыть дальше без меня, как рыбки в чистом ручье. Эта река, она такая, я не знаю, странная какая-то, как будто подо мной что-то тает или уплывает, как будто я растворился и долго жил в этой реке, умудрялся держаться на поверхности на ее волнах, рядом с моей женой и дочерью, они меня несли, они, должен признаться, несли меня и во всем моем несчастье какое-то время, довольно долгое время, ну а теперь хотят от меня избавиться. Это понятно. Эта река, которой они стали, которая меня захлестнула, которая когда-нибудь останется позади, что немыслимо было бы для настоящей реки: в один прекрасный день они оставят меня одного в этой реке, она так забавно шумит, эта светлая, бурная река, как ей и положено, я раскачиваюсь на волнах, рядом со мной жена и злосчастный ребенок, но – стоп, нет, не стоп, остановок не будет, река безжалостно уносит меня с собой. Вот только теперь я вижу: эти две женщины – это и есть моя река, это они меня уносят как чуждый элемент, река, которая так забавно шумит. Да это совсем не шум, это там, в этой реке кто-то кричит, а на его спине располагаюсь, терзаюсь и воздымаюсь я сам. Это что, я сам так кричу? Снег, тебе известна моя печаль, так почему ты не скажешь мне, кто там кричит, терзаемый неутолимой тоской? Река, которая течет вспять, – это подходящее описание, если приглядеться, я ведь тоже хочу обратно! Мое сознание исчезает в глубинах болезни, это неоспоримо, одинокий ветер удаляется, большое спасибо, я сам пойду, я еще могу сам ходить, и меня совсем не обязательно запирать в этой глуши, которая меня испепеляет, я еще сам могу ходить, мое буйство уже давно прошло, но ходить я еще могу, и я не могу больше здесь оставаться, не могу здесь задерживаться, иначе меня настигнет смерть, хотя, может быть, тех, кого она не узнает, потому что раньше они были где-то в другом месте, она вообще не забирает. Но, я думаю, не стоит на это полагаться.

Я выскальзываю из себя, но того, что поддерживало меня, уже нет, не задержаться, не удержаться, не за что держаться, нет ни жены, ни ребенка, я не помню, какой болезнью я охвачен, но это болезнь, это несомненно болезнь, потому что так я себя еще никогда раньше не чувствовал, я в заключении, стоять слишком холодно, спина не чувствует груза, шторм уносит меня прочь. Все-таки они меня несут, они меня еще несут, но я уже вижу, что это вода меня несет, они и есть вода, моя вода, которая на этот раз отторгает меня, а не наоборот, обе эти женщины, мой несущий элемент, бегут вприпрыжку, моя светлая, бурная река, но что-то не так, как будто лист упал на землю, как будто смотришь на закат и рассвет одновременно, время расшаталось, сорвалось с петель и скрипит; не знаю, кто его хочет закрыть и от кого.

Только что было утро, а сейчас вечер, только что было лето, а теперь у меня голова покрыта инеем, как белым сиянием, я не знаю. Где-нибудь они выбросят меня на берег, мои, мои носители, мои предатели, которые меня пока еще несут, как вода, моя вода, они обе, мой несущий элемент, но такой ненадежный, шаткий и без цели, они больше не захотят меня терпеть, меня сносить, меня на себе носить, я чувствую, что так будет, они покатятся дальше, эти женщины, как бурная река, скоро их не будет. А ведь без меня они станут спокойнее, хотя они этого еще не знают. Река сразу уймется, когда меня наконец не станет, она выпьет меня, а не наоборот, да, эти женщины хотят меня высосать! Зачем они спрашивают про мои боли? Да они и не спрашивают совсем! Без меня их река успокоится, они еще увидят! Они лают, как собаки, они гремят цепями, они засыпают наконец одни в своих постелях. Мечтают о том, чего у них нет, хотят расточать то, что у них осталось. А на следующее утро все растворилось. Ничего нет. Был когда-то, но очень давно, день первой встречи, с этого все и началось, я за них зацепился, сначала за женщину, долгое время только за женщину, а потом за ребенка, но не так сильно, этот крючочек был слишком мал, даже петля моего пальто не хотела за него цепляться, ничто в ребенке не могло меня зацепить. Нет, прежде чем вы успеете спросить: я не мог за этого ребенка зацепиться, ребенок и не предназначен для того, чтобы за него цепляться, за него держаться, у него задержаться. Ты узнаешь мой портрет, дитя мое? Портрет из прошлого, ты же должна его узнать! Он уже старый, но ты же должна узнать папу на этом портрете. Ты уже не знаешь, как я выглядел? Я тебе «спокойной ночи» на воротах написал, чтобы ты видела, что я о тебе вспоминал. Я знаю, ты этого так и не прочла.

Вот. Преодолел еще кусочек пути, и как я найду здесь выход, меня не очень беспокоит. Или нет. Все-таки беспокоит, я это чувствую. Ты помнишь, как вы, ты с мамой, из-под меня утекли, как река, как на меня наводила ужас твоя юность, пока я не увидел, что юность и без того уже давно прошла? В какой-то момент я потерял тебя, потерял поток жизни человеческой, а ты весело продолжала путь, я оказался наверху, потом опять внизу, но ты еще какое-то время меня на себе тащила, на том тебе спасибо, большое спасибо, но я понимаю: это тебя истощило, и ты больше не захотела меня на себе тащить, но я мог еще какое-то время следовать за тобой как зритель-участник, одинокий, как этот ветер, который не в состоянии ни с кем подружиться, я смог тогда еще ненадолго задержаться, совсем ненадолго, а потом некоторое время сопровождать вас, да, даже сопровождать, но только на некоторое время, а теперь облаивайте меня, прогоняйте меня своим лаем! Не давайте мне отдохнуть, когда настало время отходить ко сну, да и где, и зачем, вы и сами доберетесь до ваших перин, я вам для этого не нужен. Я свою надежду больше ни во что не вкладываю, но все равно мне хотелось бы знать одно, я задаюсь одним и тем же вопросом, и когда-нибудь я получу ответ, и надежда спадет с меня, как этот лист, который тоже скоро падет на землю, и я вместе с ним. И не будет со мной чужих. Я сам буду чужим, причем везде. Я когда-нибудь получу ответ, могу ли я остаться, и этот ответ мне не понравится. Поэтому я так часто задаю этот вопрос. А о чем я спрашиваю? Неужели я снова спросил? Я же уже в самый первый раз был наказан за один только вопрос, эти вопросы, эти бесконечные вопросы – это была моя погибель, а ведь я забыл, почти сразу забыл, о чем спрашивал, вот, теперь опять спрашиваю, вы уж потерпите, что я дырявлю ваше одеяло, ковыряюсь в нем этим острым камешком, своими вопросами.

Ах, течение реки постепенно замедляется, я это заметил, я стараюсь немного подтолкнуть, поддержать, помочь, может быть, мне тогда удастся удержаться на спине реки, но нет, никаких прощальных приветов, камень тоже тупеет, он уже совсем гладкий, и я тоже, я тоже тупею, жизнь меня отшлифовала, нечем больше ковыряться в памяти, она прощается, моя память прощается с будущим, которое она уже не в состоянии воспринять, но и конца мне не видать, потому что я уже не вижу начала, все выйдет из колеи, все будет отброшено, как я был отброшен вами, жена, дочь! Как легко поток вашей жизни от меня отступился, без борьбы и без особых усилий, вот это да, вот это достижение! Поздравляю! Вы меня уносите, но лодки для укрытия мне не даете! Вы уже заранее знали, что я не хотел так жить. Какой есть выход? Не жить! Не жить дальше! Прочь, жить где-то далеко! Вы правы, не имело никакого смысла вам сопротивляться, вас было слишком много! Двое на одного! Очень трудно, когда человек все забывает, я знаю, как это тяжело выносить, даже то, что от меня осталось, а этого совсем немного, и это невозможно выносить, день первой встречи, день, когда я ушел, забыл и имена, и цифры тоже, да, их тоже, напоследок и цифры, с которыми я всегда был особо дружен, напоследок и цифры, которые я любил, с которыми у меня были хоть какие-то отношения, еще с атласами и картами, я был в хороших отношениях с цифрами и картами, ну и вас, ваши имена, я же тоже любил, но я вам не нужен, вокруг имен и цифр обвилось сломанное кольцо, которое мне теперь тоже больше не нужно, моя жена, да, та самая, что с кольцом, ее с ним еще похоронят, ну да, и моя дочь тоже, ну от нее я ничего другого и не ожидал, они обе, эти двое, без лишних слов вырвали меня из моего затмения и засунули в больничную постель, и это, по-вашему, приличная постель? Не сказал бы! С этой решеткой им вряд ли удастся сдать ее кому-нибудь другому. Ну что ж, теперь я здесь торчу. Я сложил оружие. Мое оружие – это халат, фланелевые ночные рубашки, чтобы по крайней мере моему несчастному сну было тепло, домашние тапочки, зубная щетка, зубная паста, мыло, принадлежности для бритья. Они пристроили меня в отдельный дом на одну семью, как будто мы по-прежнему одна семья, эти мои двое, которые уже не мои, избавились от меня – или это я выскользнул у них из рук? Понятия не имею, ни о чем не имею ни малейшего понятия, не то обогнал, не то отстал, не знаю, я их не узнаю, жену и ребенка, я везде чужой. Нет, я не с гор спустился, так раньше часто бывало, но не на этот раз, на этот раз я вышел из реки, из воды, по гнилым веткам и больным прибрежным камням.

Чтобы я смог их узнать, жену, ребенка узнать, мне нужно было бы их сначала увидеть, чтобы суметь сравнить, я должен был хоть когда-то быть с ними знаком! Кто они вообще такие? Куда я попал, куда меня занесло течением? Я слышу, где-то рядом спускают воду в туалете, мне туда срочно нужно, мне каждый раз нужно указывать дорогу, и не успевают мне объяснить, как пройти, я тут же забываю, в этом маленьком доме так легко заблудиться, даже в таком маленьком доме можно заблудиться, в этом самом доме, в этой погибели можно потеряться и быть изгнанным, из этого дома, в котором слишком много жильцов, которыми он напичкан, как вечернее небо сиянием заходящего солнца, нет, не только семьи, всего одна семья, дом на одну семью, семья – это только владельцы, но они живут не здесь, они живут в доме, который намного больше этого, который они заслуживают, который мы им заслуживаем, и правильно делают, а мы, остальные – не семья, хотя нам положено быть семьей, а ведь у меня когда-то была семья из трех человек, в доме были еще два члена семьи, две штуки женского пола, а я как председатель домоуправления, а теперь я нигде не председатель, ни в моем доме, ни в каком доме, абсолютно нигде, и этот дом мне не знаком. Многие мечтают о том, чего у них нет, большинство мечтает об отдельном доме на одну семью, или на две семьи, или даже о семье без дома, или вообще не о семье, я знаю, так, наверное, было бы лучше, но такая мечта о доме как укрытии от наступающей зимы для этого дома, бесспорно, слишком велика. Так вот, жена и дочь решили обзавестись отдельным домом. Да, они тоже, похоже, отдельный дом на одну семью – это что-то вроде эпидемии. Для укрытия этот дом опять-таки маловат, вам не кажется? Нет, не кажется? Неудивительно, он же Мой! С другой стороны, чтобы жить насыщенной жизнью, нужен дом, куда много людей входит, откуда некоторые опять выходят, но больше все-таки входят. Многим людям очень важно иметь собственный дом. Чтобы сидеть там внутри и надеяться, что когда-нибудь найдешь все, что от жизни осталось, что трудом накоплено, у себя под подушкой. Вот там-то, именно там, они и находят платежные счета жилищных субсидий и ремонтных субсидий, они именно там, мы их заслужили, мы заслужили этой семье платежные взносы за ее собственный дом, этот дом на одну семью приносит доход на несколько дюжин семей, а было бы еще больше жильцов, дом приносил бы еще больше дохода, но больше не помещается, а то бы они еще больше сюда напичкали, а здесь уже все и так нами, сумасшедшими, битком набито, зачем мне тут среди этих лунатиков задерживаться? Так нельзя, время готовиться ко сну, умываться, мочиться, чтобы справить большую нужду времени выделено мало, здесь же все-таки много народу, мало места, выше каймы, через край, бордюры уродливые, люди толкутся, как на Страшном суде, когда раздается звонок на обед, трубы не нужны, нас всех нужно вести, правильно вести, и меня когда-то правильно вели, а теперь нас много, слишком много, уже по запаху чувствуется, что нас слишком много, а места слишком мало, а мы ведь индивидуумы! каждый из нас – индивидуум! даже когда много – все равно индивидуумы, даже когда сумасшедшие – все равно люди, сумасшедшие люди, некоторые выделяются, бросаются в глаза и натыкаются на мякоть тел, ведь всегда кто-то есть в непосредственной близости. Контакта нужно избегать. Попробуйте не избегать контакта с людьми! попробуйте! – это очень непросто. Но не успели вы наладить контакт, как вам уже нужно дальше, прочь отсюда. Вам в любом случае нужно дальше, но не соприкасаясь с людьми, которые оберегают свой возраст, которые здесь стараются пасти свой возраст, но у них другой пастух, и он подгоняет их хлыстом, но нет, его никто не оберегает, все ополчились против него.

Я вижу, река выплеснула нас на берег, наши семьи нас тут свалили, как камни, как будто мы берега, утрамбованные, забетонированные в искусственное русло; но нам не удастся остаться здесь до полного затвердения. Нам не удастся остаться до того, как мы полностью окаменеем, ведь мы уже сейчас друг на друга давим, хотя мы только что познакомились, нас нужно тщательно отделять друг от друга и сортировать поодиночке. Иначе мы друг с другом сцепимся, вцепимся друг в друга, и нас придется друг от друга отрывать, хотя мы только что друг друга нашли. Общая спальня в доме на одну семью, весь дом – это общая спальня, туда много народу должно поместиться, и еще столовая, в которую тоже много народу должно поместиться. Кто ел из моей тарелки? кто пил из моей чашки? кто спал в моей кроватке? – нередко кто-то другой, кто не нашел свою кроватку, не добрался до своей постели, так ведь и я, к сожалению, его кроватку, скорее всего, тоже не найду. В общей спальне тридцать кроватей или около того, стоят вплотную, немудрено заблудиться и прилечь в постель к чужой даме, все равно всегда все забываешь, все кровати в одной комнате, нет, я не помню, я совсем ничего не помню, даже свою постель, где же она стоит? Это очень действует на нервы, когда все забываешь, это тебя, наверное, выводило из себя, тебя: этот вдруг ставший неполноценным человек, папа, который сам себя не помнит, но все-таки знает, что должен кого-то помнить, двоих, жену и дочь, ну их-то вы можете запомнить! Всего двоих вы же можете удержать в памяти, нет, не можете! Но даже если вы их запомнить не можете, вы должны постоянно твердить их имена, тогда они будут повторять вслед за вами, а потом они будут смотреть вам вслед. Нет, я понимаю, сердце мое, моя жена, моя дочь, спасите меня, так я умолял соседку, так умолял, не поверите, а что мне было делать? Спасите меня, моя жена, мой ребенок хотят меня прогнать, я им больше не нужен, они хотят погрузить меня на широкую спину реки, которая становится еще шире, когда они объединяются, да, у этой реки широкая спина! – и унести меня прочь, чтобы я уже точно не вернулся, а я даже не помню, откуда я начал свой путь.

Посмотрите, вы узнаете эту фотографию? Нет, я ее не узнаю, я и себя на фотографиях не узнаю, и жену с ребенком я тоже больше не узнаю, да и фотографий их у меня не осталось, я забыл взять их с собой, но даже если бы они у меня были, я бы их на этих фотографиях не узнал. Они же меня тоже давно забыли, я для них не в счет, уже давно не в счет. Но разве этого достаточно, чтобы отправлять меня прочь? Только потому, что я их не узнаю? Но как мне их узнать, если я и знать-то их не знаю? Не бейте, пожалуйста! Пожалуйста, не бейте, а если будете бить, то только не по голове! Она мне, правда, больше не нужна, но я к ней все-таки привязан. Пожалуйста, жена, дочь, не бейте меня! Вы видите мои руки, которыми я прикрываю голову? Вы меня так не узнаете? Вы меня только с поднятыми руками узнаете, ведь по крайней мере себя-то вы должны узнавать? Не бейте, пожалуйста, не бейте! Ваша фотография – это течение реки, все течет, жизнь течет, поэтому на фотографии ничего нет, потому что река приостановилась, течет слишком медленно для фильма, но это же не фильм, и все равно она слишком быстро движется, река, я имею в виду, но для фотографии сойдет. Минуточку! Значит, вы меня уносите, уносите прочь, как будто это само собой разумеется, как рука, несущая целые древесные стволы. Как будто сама природа уносит отца прочь, потому что он забыл, кто он такой и кого он зачал. Долой отца! – и вот мы уже оставили его позади. Вот наконец-то мы оставили его позади! Мы выбираемся на берег реки, которая и есть мы сами, мы больше не движемся, и отец тоже обрел покой, хотя и не вечный. Слишком долго мы тащили его на себе, чужого, уже не мужа и не отца. Он и сам это знает. Теперь его нужно выплеснуть прочь, на берег. Теперь он будет в доме на одну семью, с другими такими же, которые так же мало знают о себе, как и он, у которых их собственная жизнь под ногами горит, но никуда им нельзя. Они топчутся на льду и на снегу и думают, что это теплый ковер и обувь им не нужна. Сумасшедшие. Долой сумасшедших, и слабоумных вместе с ними, от этих людей первой и второй категорий нужно избавляться, да, и от тех, кто все время все забывает, да, от них тоже, особенно от них, хотя здесь все всё забывают, но эти беспамятные, они не могут оставаться среди нас, это невозможно, они нас не помнят, зачем же их оставлять? Они и не заметят, что были изгнаны. Они ничего такого не натворили, чтобы их избегать, но в том-то и дело! Они не знают, что натворили, они забыли, как ходить проложенным путем, а новых путей найти не могут. Споткнулись о камень связанными ногами, их отцом связанными, ведь всегда есть отец, и даже у отца всегда есть отец, с которым он связан, к которому он привязан, потому что тот связал ему ноги. Мы – скот, вот так с нами обращаются, неудивительно, что они спотыкаются, люди, которые привязаны, которых привязали. Многие не хотят ни с кем связываться, а некоторые уже связаны, чтобы ими легче было торговать. Чтобы они не сильно вертелись.

Вот так дела! Он так за нами и тащится, отец, еще чуть-чуть, быстрее он не может. Смог бы быстрее, если бы мы ему разрешили, но он же убежит, если за ним не следить, у него стремление к странствиям, но своим стремлениям не всегда следует потакать, для этого и путы на ногах, но не электронные, папа не такой уж буйный. В этом нет необходимости. Но он всегда любил странствовать, он убежит, мы вас предупреждаем, мы его знаем, вы его всегда запирайте поосновательнее! Мы скоро! Мы спешим в город, как река, но мы не река, мы спешим прочь, что же нам делать, если он за нами спешит, спешит нам еще что-то сказать, в последний раз, но он каждый раз говорит, что это в последний раз, а потом он еще что-то говорит, и еще! Мы спешим, не останавливаемся, мы в пути, он – наша жертва, его с нами больше нет, мы отправляем его прочь, отца, он не может быстро идти, а у реки своя скорость, папины странствующие ноги связаны, но так его проще транспортировать, мы просверлим дыру в его ступнях и протянем через нее веревку, и все, туда его, в дом на одну семью, к другим сумасшедшим, от которых дом набух, как дрожжевое тесто, сумасшедшие поднимаются, сейчас взлетят, эти сумасшедшие, пробиваются через крышу, сумасшедшие, в которых набухают все муки человеческие, так что стены трещат и прогибаются. Даже стены уже плачут. Никто не замечает, никто ничего не запоминает, как его принимают в этом непостоянстве: дом на одну семью, построенный для одной-единственной семьи, теперь вмещающий дюжины, собравший дюжины под своим кровом, под покровом непонятно для чего, так, одну кровать поставим сюда, и еще одну туда, и еще одна поместится, и мы будем получать плату еще за двух жильцов, пока стены не застонут под напором мук человеческих, пока дверной проем не затрещит, потому что дверь уже не закрывается. На прибыль с этого дома на одну семью мы построим себе где-нибудь целый замок, совсем новый, это же замечательно! А здесь для нас места нет, отбросы из других семей заполонили наш дом, но это ничего, мы построим себе в другом месте другой дом, лучше, больше, только для нас самих, чтобы ноги знали, куда нас нести на отдых, каждый раз в новое место, хотя мы и не заметили бы, что оказались в другом месте, мы знаем одно: с сумасшедшими нам не жить, нам нужен другой дом, который нам оплатят сумасшедшие, побольше, подальше отсюда, подальше от сумасшедших, там будем жить только мы. В наших чистых окнах, в новом доме, только для нас, когда он будет готов, всегда будут петь жаворонки и соловьи. Никаких трелей, только пение! Собаки больше не будут лаять, они будут резвиться на лугу! В этом доме, где живут сумасшедшие, никакого цветения, одно увядание, их увядание, потому что у сумасшедших нет будущего, они в него не вглядываются, они только оглядываются назад, в прошлое, потому что ничего другого у них нет, у этих сумасшедших, у них все отобрали, да им ничего и не нужно, у них один путь – дорога, по которой еще никто не возвращался, сойти с ума всегда можно, для этого не нужно возвращаться, можно прямо сразу с него сойти.

Мы владельцы, владельцы людей, мы подлые отцы приюта, которым каждую неделю является покойник, с которым они только успели познакомиться, мы смотрим только вперед, мы смотрим только туда, где мы будем строить себе новый дом, когда до предела наполним наш старый, маленький дом людскими отбросами. И тогда мы построим новый, тогда мы построим себе следующий дом. Мы смотрим только вперед. У нас для этого есть все причины. Никаких причин. Там, впереди, там, куда мы смотрим, цветут молодые деревья, журчат светлые ручейки, глаза, горящие живым огнем, а не мертвые, не мертвые, как у этих сумасшедших, ну скажите, что нам с ними было делать? Мы – последняя остановка перед сумасшедшим домом, так что у нас очень даже сносно, если сравнить с конечной остановкой, с голым, холодным ужасом, разве не так? Конечно! Если знать, что последует только худшее, еще больше ужаса, смеющиеся лунатики, которым смеяться совершенно не над чем, тогда получается, что здесь вполне сносно.

Ты пропал, товарищ мой, и ты сам это прекрасно знаешь, товарищ папа, скиталец, добрый товарищ, ты пропал, но мы понимаем, что ты еще раз хочешь оглянуться назад, хочешь вернуться назад неуверенной походкой, тихо стоять перед нашим домом и смотреть. Но этот дом принадлежит теперь только нам. Твоим женщинам, твоей погибели. Разве мы не можем от тебя избавиться, очень даже можем. Ах, мы не твои солнышки! Этот дом теперь принадлежит нам одним, но мы в нем не одни, мы друг с другом, мать и дочь. Еще раз тихо постоять перед домом жены и дочери, в последний раз тихо постоять, да, и зайти внутрь, мы не возражаем, зайди, ты все равно ничего не узнаешь, вот подвал, это теперь не твоя квартира, он наш, а там наверху – чердак, где дочь плачет то ли по тебе, то ли по себе, она сама толком не знает, но это ничего, она ничего, она ничего не делает, только плачет, ты ее не услышишь, она прячется, прячется от всего и от всех, особенно от себя самой, а мама опять все сама, ну и ладно, она привыкла, она, мама, всегда все сама. Дочь никому не смотрит в лицо! Папа теперь хочет обратно, настоялся перед нашим домом, теперь пора, пора дальше в сумасшедший дом, где сумасшедшие собаки воют по ночам, они никогда не выли бы так громко перед человеческим домом, а там, где никакого дома уже нет, там они воют громче всего.

Безумие, однажды свалившись на голову, вьет себе гнездо, и нет ему преград, оно проникает внутрь, обходя все препятствия, подкидыш-безумие, которого никто не хочет признавать, обустраивается, укрепляет свои позиции, его из дома уже не выгнать, если только переселить в другой дом, оно как пятно, которое вывести уже не дано никакими средствами, против безумия все бессильно, в своем безумии человек сам никогда не попадет туда, куда хочет попасть, он всегда не в себе, вне себя, либо догоняет сам себя, либо устремляется за чем-то другим, что только ему знакомо, больше никому, за чем-то, чего никто не видит и не знает, неважно, зачем где-то задерживаться, зачем где-то скучать, когда здесь безумно и весело, я имею в виду безумно весело? Его уже никто не растопит, это безумие, оно остается, прочно сидит, его не расплавишь, человек остается стариком, а его жена, его дочь для него умерли, нет, не ради него, но для него умерли. Они с этого момента для меня умерли. Ой. Вон дерево. Смотрите-ка! Почему никто не смотрит? Интересно, его под корой тоже так распирает, что ему пришлось сбросить листву, потому что ему жарко стало под этой листвой, бедному дереву, оно обмахивается, оно отбросило листву, как мы – отца, но оно этому особого значения не придает, оно ее сбрасывает, свою листву, хотя она ему дороже всего, потому что по ней издали видно, что это дерево.

Вот, сейчас уже зима, и мы отбрасываем папу, мы здесь просто отбрасываем его, он никогда не был нам дороже всего, дороже самого дорогого. В темноте ему будет лучше. Он прожил долгую жизнь, можно за него порадоваться, и он все еще живет, в это трудно поверить, так он жить не хотел, мы точно знаем, что так он жить не хотел, но он все еще живет, хотя не очень, не с нами, не у нас, а в сумасшедшем доме, где воют сумасшедшие собаки, но этот дом принадлежит не людям. Пусть воют, пусть лучше люди воют, собаки, дайте людям повыть, у них это получается лучше! Собаки лают, цепи гремят, люди спят в своих постелях, вот этот человек, например, в одной из тридцати постелей в доме на одну семью, но скоро его не будет, скоро мы его выгоним, скоро мы его отбросим, скоро его окружат решетками, постель оградят решетками, его оградят от него самого, но он себе ничем не угрожает, он же себе никакого вреда причинить не может? Да и как? Как он может причинить себе вред, лежа повязанный в постели с решетками? Никаких больше странствий, никаких разноцветных листьев на деревьях, как раньше все-таки было хорошо, иногда он мысленно приостанавливался, чтобы увидеть еще один лист, никаких странствий, никакой надежды, она была вся вложена в этот лист, а с ним играет ветер, шаловливый ветер, но для него и ветра больше не будет, для папы не будет даже свежего ветра, который треплет волосы. Это должно быть странно, когда тебя уносят две женщины, как будто они – вода, а сам ты – вообще никто, даже не обуза, даже не весишь ничего, даже не веточка, такой легкий и тихий, река, которая так весело журчала, светлая, бурная река, теперь совсем не журчит, может быть, она течет где-то в другом месте, неважно, она ведет себя совсем тихо, чтобы папа не заметил, что его уносят прочь, сердце мое, в потоке этом ты наконец себя узнал? Нет, к сожалению, я уже больше ничего не узнаю, даже самого себя, ну раз уже слишком поздно, и мы уносим тебя прочь, ты можешь под своей корой набухать соками, мы – тихая река и возьмем тебя с собой, но не к себе, а прочь от нас, мы уносим тебя прочь от нас, как настоящая река всегда стремится прочь, но остается собой. От того, что уносит река, не остается ничего. Мы, женщины, с тобой справимся, а река никогда с собой не справится, она течет, светлая и бурная, ее жизнь бесконечна, она продолжается, она не прекращается вместе с журчанием, мы пронесем тебя через город, через оживленные улицы, но по водному пути, хорошо, там не слышно городского шума, только журчание, журчание, эта река не чувствует горячих слез, только журчание в ушах, журчание, которое его уносит, отца уносит, наше журчание, которое уносит отца прочь.

Папа! Папа, папа! Не видно, что отца уносим мы, женщины, но это чувствуется, отец не может этого не чувствовать, его уносят, и мы вдвоем, две женщины, всегда как-то рядом, нет, не всегда, вода сбрасывает обузу, вода отряхивается, как мокрый зверь, летят брызги, видишь, папа, жена и дочь, мы обе всегда рядом, на какое-то время мы рядом, а потом мы уже не рядом, и уносим тебя все дальше и дальше, туда, куда тебе совсем не хочется. Ты хочешь остаться, подобно новорожденному, у которого нет выбора, и мы это понимаем, мы понимаем, хочется остаться, помогите, призываешь ты почти незнакомую женщину, я хочу остаться, я хочу остаться, говоришь ты кому-то из соседей, но они уносят меня, уносят своего отца, угрожающе шелестя юбками. Что мне остается? Посмотрим, что остается? Вот здесь что-то осталось. Хорошо. Я вкладываю всю свою надежду в этот лист, но с ним уже играет ветер, который чувствуешь, ощущаешь его воздействие, лист тронут, лист позволил себя растрогать. Воду, по крайней мере, видно, а ветер только ощущается вдуновениях, в его воздействии на лист в моей руке. А если лист упадет на землю, с ним падет и моя надежда. Сам паду на землю, буду рыдать на могиле своей надежды. Мне не дают остаться. Они все время не дают мне остаться, до сих пор. Сначала они отправляют меня в дом на одну семью, потом в койку в сумасшедшем доме, где лают собаки, что ж, гоните меня лаем, бдительные собаки, бдящие собаки, хотя в этом нет необходимости, меня уже нет, не давайте мне покоя в час отдохновения, в час забвения, в сумасшедшем доме, куда они меня сдали, потому что я ничего не помню, ничего больше не помню, даже когда вы лаете, собаки, я все равно не могу вспомнить, откуда я, я только знаю, что не отсюда, откуда-то издалека, с гор? Я сошел с гор? Я уже говорил: нет, не на этот раз, иначе бы я запыхался. По крайней мере это я знаю. А об остальном понятия не имею. Мои мечты иссякли, зачем оставаться среди лунатиков? В этой комнате слишком много лунатиков, я к этому не привык, пусть ткань неба разорвется, пусть облака разлетаются в клочья, пусть полыхают алые языки пламени, я ничего этого не увижу, а если и увижу, не пойму, что увидел, потому что мне увиденное не с чем сравнить, моя память пуста. Поэтому все это не существует. Так проще жить, это меня больше устраивает! Я ничего не узнаю. Я больше не вижу неба, только мое сердце, мое сердце видит небо, когда-то оно видело жену и дочь, всем сердцем я был к ним привязан, к моим родным, когда они были моими, жена и дочь, теперь мое сердце видит только небо за решеткой в окне сумасшедшего дома, а я, я вижу картину, не знаю кем написанную, не знаю, ни кто ее написал, ни кто на ней изображен, кто на этой картине, кто-нибудь знает, кто изображен на этой картине, здесь вообще кто-нибудь что-нибудь знает? Красиво. Но там ничего нет. Оптический обман. Фата-моргана. И нет никаких пляшущих огоньков перед глазами.

Это они мне зиму устроили, хотя она и сама пришла бы, она каждый год приходит, это просто зима, холодная и лютая зима! Знаки, которые я мог распознать, закончились, но я ничего не помню, закончились знаки, дорожные указатели, межевые камни, сигналы светофоров, огни, флажки на домах, все сигналы, такие важные для тех, кто способен их расшифровать, всего-то три цвета, но я разучился их понимать, я не помню, я не в себе, выброшен из себя, а теперь еще и выброшен прочь женой и дочерью. Ладно, на здоровье, если так нужно. Считайте, что меня уже нет. Я исчез. Удалился прочь, я в пути, но не знаю куда. Все эти дорожные знаки, деревья, горные вершины, которые когда-то были мне знакомы, эти знаки, которые указывали мне путь, по которым я мог ориентироваться, они вдруг все исчезли, я бы их все равно не узнал и не вспомнил бы, на что они указывают и куда меня отсылают. Вот именно. Меня отослали прочь, и все эти знаки указывают прочь, они мне теперь указывают на то, что мне их не расшифровать, эти знаки, у них всего одна функция: указательная. Но что они могут указать человеку, который не в состоянии вспомнить, что они обозначают? Мне можно указать жену и дочь, но мне до них никакого дела нет, они являются мне как указательные знаки, значения которых я уже не могу различить. На кого мне указывают? Кто это на фотографии? Жена и дочь? Я же своих кукол-домочадцев знаю! Но на фотографии я их не узнаю. Они – знаки, указательные знаки, которых мне не узнать, я слышу, как гремят в их головах стеклянные глаза, но жену и ребенка я в них не узнаю, я не понимаю этих знаков. Знаки – это мертвое, указывающее на живое, но меня, если нужно, поддержат под руки, чтобы увести меня прочь, они не видят, что внутри скрыта добрая душа, сами виноваты, если они ее не видят! Указатели расставлены в коридорах, в проходах, там везде что-то написано, и тот, кто может это прочесть, тот здесь на своем месте. Но я не могу, меня отсылают из комнаты, из дома, из поселка, я больше ничего не узнаю, а ведь когда-то это были знаки, дорожные указатели, кресты на вершине горы, светофоры, дома, это же все были знаки, правда? Их нужно было только уметь читать! Но меня оттуда изгнали, изгнали из тех краев, где стоят указатели, даже из моей собственной смерти меня изгнали, из исхода, которого я уже почти достиг, меня снова изгнали, потому что исход недосягаем, несмотря на указатели, ведущие к нему, которые может понять только мудрый, прошу прощения. Знаков больше нет, нет основания для моего существования. Знаки всегда указывали на что-то другое в моей глуши, не успевал я привыкнуть к тому, что было, как моим вниманием уже овладевало что-то новое, и я никогда внимательно не приглядывался, беспокойным я был, легко отвлекался, все стремился куда-то, стремился прочь, ведь свое-то я уже знал, и своих я тоже знал, но я уже не понимал, чего они от меня хотят, значит, я их все-таки не так хорошо знал, как мне казалось. Но я мог распознавать знаки, и, пока я их распознавал, меня терпели. Пока я был терпелив, меня терпели. А теперь меня изгнали из меня самого. Не было основания для моего изгнания, но и для моего дальнейшего пребывания оснований тоже не было, меня все-таки изгнали. Никаких пляшущих огоньков, за которыми можно было бы следовать, потому что секунду спустя я уже все забыл или просто все исчезло; я не забывал ничего, оно исчезло; я больше ничего не вижу, да, указатели тоже, они тоже исчезли – кто-нибудь их понимает? Ни одного огонька, манящего путника, путника, которым я когда-то был, эх, кто замерзшим и несчастным был, тот и хитрость огонька полюбил, ни огонька светофора, который и перехитрить никого не может, неважно, какого огонька, но здесь все белое. Указатели белые, они несомненно нужны, все белое, но я не понимаю, указателей не понимаю. Здесь смерть, нет, не белая смерть, хотя это было бы вполне уместно, но здесь все не настолько белое. Смерть белая, но не настолько, не чисто белая, иначе она была бы лавиной, твердой, как бетон, неумолимой, как порхающие обрывки облаков, которые делают что хотят и что ветер хочет. Все равно.

Что я хотел сказать? Нет указателей к светлому, теплому дому, где я когда-то жил с женой и ребенком, нет указателей к нему, есть только указатели прочь. Все, что я вижу, указывает прочь. В принципе для этого хватило бы листка бумаги, но и все остальное тоже указывает прочь. Никто не спрашивал, меня тоже никто не спрашивал, но меня отправили прочь. Я даже знаю кто. Но от этого мне никакой пользы. Ни одной доброй души, одна сплошная иллюзия. Иллюзия, как будто я дома. Но я не дома. Не здесь. Иллюзия. Как мне избежать дорог, по которым ходят другие? Но я же совсем не хочу их избегать, я же их разыскиваю, я срочно их разыскиваю! Эти дурацкие указатели совершенно неразборчиво надписаны, а теперь и вообще исчезли. Поэтому я им сейчас скажу, смотрите на меня, не смотрите на указатели, их все равно уже нет, смотрите на меня: я так хотел бы ходить по этим дорогам, тысячу раз доходил по этим дорогам до желанной цели, искал потаенные тропы в заснеженных горах, бродил, скитался, всегда был в пути, каждый день бродил, уходил все дальше, чтобы снова вернуться домой, в светлый, теплый дом, домой к жене и дочери. Теперь это в прошлом.

Я же ничего не натворил, чтобы людей чуждаться. Указатели стоят у дорог, указывают, где города, направляют меня прочь, они мне не указывают, а отказывают, как и все знаки, они мне отказывают, я их уже и не вижу вовсе, но они направляют меня прочь, нет больше дома, в который можно вернуться, нет дома, нет возврата, некуда вернуться, нет услуги возвращения домой, есть услуга отлучения от дома. Это окончательно. Мой конец окончателен. Я скитаюсь, не зная покоя, в поисках того же покоя. Но такого покоя, этого покоя, этой белизны, этой смерти я никогда не искал и не заслужил. Теперь у меня есть покой, но он мне совсем не нужен. Я вижу последний указатель, он предстает моему взору, я должен выйти на дорогу, по которой еще никто не возвращался. Жена с ребенком тоже не помышляют о моем возвращении. Этот указатель направляет меня прочь, этот последний указатель я не мог не заметить, он гонит меня прочь, он уже меня прогнал, перед домом кто-то стоит, нет, их двое, и они запрещают мне странствовать, я не понимаю, почему они не одобряют моих беспокойных странствий, чем они им помешали, ведь, когда я странствую, меня здесь нет! Ну вот, наконец меня оставили в покое. Я покоряюсь. Я подчиняюсь. Я должен идти по дороге, по которой никто не возвращался. Я смиряюсь. Я понимаю. Теперь ты наконец-то обретешь покой, и мы тоже его обретем, говорят они мне, говорят мне жена и дочь, покой в сумасшедшем доме. И я вынужден им верить. Я подчиняюсь, только не понимаю, куда идти. Куда они хотят меня поместить? – это они еще должны мне сказать! Но они не говорят. Или я забыл. Я подчиняюсь, но они мне не говорят, куда хотят меня поместить, они только говорят, что куда-то в другое место, откуда мой путь приведет меня на поле смерти. Его-то я точно не искал, но все равно найду, мой путь приведет меня туда, даже без всяких указателей я знаю, куда мне нужно идти, я не знаю, не могу разобрать, что на указателе, но это не беда, я его уже не вижу, но я знаю, что он приведет меня туда, и мой путь приведет меня туда, где бы это ни было. Конец недосягаем, но мне все равно туда нужно. Я туда попаду, наконец-то я туда попаду, я еще надеюсь. Я подчиняюсь. Наконец-то я подчиняюсь. Слышишь собачий лай? У нас тогда была добрая собака. А куда меня завели указатели? Продолжение следует. Никакого продолжения не следует. Конечная остановка.

Неужели в этом доме все комнаты заняты? Я ослаб до полного изнеможения, я смертельно ранен. Да, все занято. Вы что, не видите, здесь же написано: занято. Я иду дальше, но следующий указатель либо сдвинут, либо его вообще нет, он ни на что не указывает, да я бы и так не понял. Не знаю, откуда и куда, и шаги мои тоже замедлились. Шаги вытащили прямо у меня из-под ног, это нехорошо. Жена и дочь лишили меня шагов, это они! я же видел! а до этого они специально все указатели сдвинули, это они специально, мне только этого не доказать, и не было рассчитано на то, что я, когда все указатели сдвинуты, и мне можно возвращаться, найду дорогу обратно к ним. Что я найду дорогу домой. Я не должен ничего больше уметь, ни ходить, ни хотеть, ни странствовать, и ничего не должен видеть, кроме белизны сумасшедшего дома. Конечная остановка. Всем выходить. И все выходят. Казалось бы, этот указатель однозначен, но в следующий раз сумасшедший снова будет спрашивать, куда ему идти. Но это указатель сдвинулся, а не разум, и теперь он вообще ничего не понимает, потому что его указатель сдвинулся и теперь указывает совсем не то, что ему положено. Может быть, это знак, но какой и что он обозначает? Жена с дочерью его сдвинули, всего немного, но я уже потерялся и не нашел обратного пути, да, это меня, это мой разум они сдвинули, а не указатель, меня самого они сдвинули! Сдвинутого всего чуть-чуть сдвинули, и он теперь там, откуда еще никто не возвращался. Я там, но я уже не знаю, кто такой Я? Что такое Я? С этим ничто не связано, даже мои уставшие от странствий ноги не связаны, мои пораженные жизнью ноги, мои сношенные ходьбой ноги, я ничто ни с чем не могу связать. С этой дорогой ничто не связано. Я не могу связать, не могу привязать, не могу перевязать, ничего не могу. Неужели в этом доме все комнаты заняты? Я это уже спрашивал! Ответа нет. И в первый раз не было. Я ослаб до полного изнеможения, и это я тоже уже говорил, прошу прощения, я всегда все повторяю по нескольку раз, абсолютно все! Вы это, наверное, уже заметили, абсолютно все, я все повторяю, потому что тут же забываю, что сказал и что спросил, да, я вижу, все комнаты заняты, но куда-нибудь, как-нибудь они меня все-таки втиснут. Нет мне покоя, но они меня успокоят. Примите, пожалуйста, во внимание, что ваши соседи, возможно, уже отошли на покой! Так раньше говорили по телевизору, много-много лет тому назад. И только теперь они своего добились. Я отхожу на покой. Спокойной ночи. Холодный приют, в который меня поместили, можно закрывать. Ему больше не нужно меня изгонять. Не могу дальше, дальше некуда. Не могу. Не могу. Все.