Экзерсис
фотография Александр Гронский / Agency.Photographer.ru
Осень. Второй час я в балетном зале. Как же справиться с этим непослушным, неподатливым телом? Как заставить его быть «материалом»?
Мои руки еще не касались балетного станка, а идет уже
второй час. Я только мучительно мяла, гнула и тянула все,
что необходимо растянуть и размять.
Наконец ступни развернуты в одну линию (первую позицию). Я вся закутана в теплое и шерстяное. С пульта включаю магнитофон, звучит музыка балетного экзерсиса.
Как открывается tendu (тандю) вперед? – спрашивает отец.
– Пяткой, – уныло отвечаю я.
– А закрывается?
– Носком.
Отец ведет машину. «Жигули» – его первая машина. Мы тормозим на светофоре у храма Святого Николая в Хамовниках (я называю его пряничной церковью). Отец везет меня на мой первоклассный экзамен, то есть экзамен первого класса.
Со мной всегда были сложности…
Мы ждем возвращения отца с гастролей.
Все, что вокруг него, ритм его жизни и он сам – для нас праздник! И он никогда не обманул наших ожиданий.
Мы ждем его возвращения. Жаркий день: май?.. июнь?.. Это неважно.
Я и Андрис дежурим на балконе. И вот… на нашу тихую улицу въезжает белая «Чайка» – кабриолет. Мы еще не видим, но чувствуем, понимаем, что так появляется только принц в сказке или наш отец!
Кубарем скатываемся вниз с четвертого этажа. Лимузин тормозит у нашего подъезда. И из него в белом костюме, ослепительно элегантный, появляется наш отец!
Мы с Андрисом пищим и визжим от нежности и восторга.
Его лицо возбуждено. Он прекрасен! Он делает шаг и останавливает нашу возню вопросом, обращенным ко мне:
– Ты поступила в школу?
Он спрашивает, поступила ли я в балетную школу. Андрис учится там уже целый год.
В этом вопросе все: выбор жизни, будущий круг интересов, профессия, судьба – ВСЕ! И все решается сейчас. А мне девять лет.
Мне так хочется его обрадовать! И так не хочется его огорчать.
– Сначала да, – мямлю я, – а потом нет.
– Как это? – спрашивает он.
И профиль балерины Екатерины Гельцер с мемориальной доски на доме, в котором мы живем, тоже, кажется, вопросительно разворачивается в мою сторону.
Пытаюсь объяснить, что Инна Тимофеевна (педагог училища и приятельница отца) сказала, что я набрала тридцать проходных баллов. Она сама это видела в бумагах. Мы обрадовались. А объявили, что двадцать девять и меня не берут.
– Ладно, сейчас разберемся, – говорит он.
Его возбуждение на мгновение замирает, но не исчезает – наверху, дома его ждет мама.
Открываю пяткой, закрываю носком… Интересно, сколько за свою жизнь я сделала экзерсисов?
Итак, tendus! Теперь – разогрев. Двумя руками держусь за станок. В сторону три, полупальцы, потом вперед, назад.
На pli (плие) теперь уже одна рука лежит на станке, привычное тепло бежит по телу.
Отец считал, что к rond de jambe par terre (рон де жамб пар тер) – четвертому движению у станка – тело должно быть полностью разогретым, о чем свидетельствует мокрая от пота майка.
Пот выступил у меня на лбу, на спине. Дрожь пробежала по телу, и сердце, кажется, сейчас выскочит из груди.
В темноте ложи не только не повернуться, но и не вздохнуть. Так же заполнены и все ложи рядом, и все ярусы, и партер. Сегодня Красса танцует мой отец.
Занавес взлетает вверх, и ложа бенуара №6, в которой я умираю от напряжения, и весь зрительный зал в мгновение слились в одно целое и отпрянули назад от волны огненной энергии, которая устремилась на нас от выхваченного прожектором отца.
Я никогда в жизни не волновалась больше, чем в тот вечер, когда мой отец танцевал последний в его жизни «Спартак».
с того момента, когда в графике репетиций стала появляться строчка: «“Спартак” – Лиепа – фамилия концертмейстера», Андрис и я – оба уже артисты, были рядом с ним, а значит, прошли этот путь вместе.
Все происходило на наших глазах. И мучительная борьба со своим телом, которое нужно заново собрать и довести до пика формы. И бесконечный поиск новых актерских ходов, где мы счастливо становились участниками обсуждений. Он не вспоминал «текст» знакомого, многажды танцованного спектакля; на наших глазах создавался новый, живой рисунок, где в каждом движении, в каждом жесте была мысль и мощь.
И этот Красс, его сегодняшний герой, вобрал в себя все: и то, что ему, Марису Лиепе, сорок лет, всего сорок! Но, когда тебе сорок, в этой сволочной (его слово) любимой профессии нельзя останавливаться, надо все время жить в ней. И что он чувствует в себе достаточно сил, чтобы победить все преграды, которые препятствовали его появлению на сцене Большого театра, и воспрянуть из небытия.
И еще он постарается закрыть глаза и забыть, что попал в винт огромной машины: театра, государства, времени. Машины, которая перемолола многих и уже перемалывает его. А сейчас она просто притормозила, дав глоток воздуха и надежду на долгожданный спектакль. Последний?
Нет, он не хочет верить, что последний! А может быть, он не думает об этом? Не позволяет себе думать?
…как мучительно мешают мысли. а надо работать, работать, работать… Через не могу, через боль, до головокружения.
За окном зала, где я занимаюсь, порыв ветра поднял желтые листья, и теперь они кружат, как невиданная золотая метель.
Я уже дошла до fondus (фондю). Тело делает привычную работу. Не отвлекаюсь на придумывание комбинаций. Делаю все крестом. То есть вперед, в сторону, назад, в сторону, и с другой ноги. Как же тяжело заставить себя делать ЭТО каждый день.
Особенно когда ты один в зале. Когда тебя подстегивает только совесть или предстоящий спектакль. Когда нет педагога – нет этих глаз, необходимых любому танцовщику как зеркало, проверка и поддержка, чтобы найти силы и превозмочь свою лень, боль и свое «не могу».
Мы знаем, ему нужно, чтобы хоть кто-то сидел в зале – это помогает. А для нас с Андрисом – это лучшая школа и счастье: быть на его репетициях, дышать этим творческим воздухом.
все рухнуло в один момент.
Выхожу из балетного зала, потому что он пуст и в назначенный час отца нет. Спускаюсь по ступенькам.
Он появляется вдали, у лифта. Енотовая шуба расстегнута, шапка, как на фотографии Сноудона. И выражение глаз такое же, как на этом снимке. Как будто заглядывает куда-то за грань или смотрит через тебя.
Идет – не торопится. Я застыла. Понимаю, случилось что-то страшное. Произнес медленно.
– Мне… не дали… спектакль…
Голос задрожал.
– Тебе же дали…
А теперь о-то-бра-ли…
Это был страшный удар, но не последний.
Мы вышли из театра вместе. Снег блестел под театральными фонарями у первого подъезда. В машине его ждал друг: лаял и бился о стекло дворовый пес Кузя.
И все же, сделав один оборот, этот страшный винт еще раз затормозил, занавес взлетел вверх. Отец на сцене. Он по-прежнему силен и прекрасен.
В сцене рабов белой головой и красивым телом выделяется брат Андрис. Его все еще запихивают в кордебалет, хотя он давно уже премьер. Но сейчас – это чудо: они на одной сцене, вместе, в одном спектакле. Отец и сын.
«Наверное, ему сейчас легче, – думаю я, – быть там, на сцене, рядом с отцом, а не умирать здесь, в шестой ложе бенуара от волнения и страха». Потому что теперь мы досконально знаем: вот здесь у него уже «сели» ноги (этого никто не видит). Но мы-то помним все его гримасы боли на репетициях. Вот сейчас на диагонали двойных assembles (ассамбле), с которыми и молодые-то Крассы не всегда могут справиться, у него еле хватает дыхания, чтобы дотянуть кусок до конца. Но об этом знают только отец на сцене, Андрис рядом с ним и я в зрительном зале.
…маленькая пауза, успеваю вытереть мокрое лицо полотенцем. Adagio (адажио) у станка.
Уже давно мой главный педагог – Андрис. Люблю попасться ему на глаза на репетиции или занятиях, чтобы получить подсказку. Он гениальный педагог. Складываю в копилку памяти его пометки, замечания, а во время занятий извлекаю и стараюсь выполнить.
– Андрис, что главное в adagio у станка?
– Главное – внутренними мышцами держать ноги и правильность проверять на plie.
Мы прилетели в Ереван.
Накануне отец позвонил, попросил заменить заболевшую партнершу, станцевать с ним Болеро из «Дон Кихота» на правительственном концерте.
В Москве еще (или уже) нет тепла, а здесь яркое солнце, море цветов на улицах. Как будто все радуется: «Я сегодня танцую с моим отцом!».
Отец спокоен и весел.
Я немного волнуюсь перед предстоящей репетицией. Как-то это будет? (Получится ли у него из отца превратиться в кавалера? И смогу ли я стать его дамой?)
В гостинице (конечно, лучшей в городе) слышу вопрос, обращенный к отцу:
– Вам и вашей партнерше удобнее, если номера будут близко?
– Нет! – артистично громко отвечает отец. – Нам один и большой!
Головы поворачиваются в нашу сторону…
Отец наслаждается произведенным эффектом до тех пор, пока дамы за стойкой не заглядывают в мой паспорт и не находят фамилию Лиепа.
– Ах, это дочка! – облегченно вздыхают они. – Очень, очень рады!
Номер роскошный, но мы спешим в театр на репетицию. Танцуем сегодня же.
Дощатый пол балетного зала под ногами. Я жду… может быть, наставление, или пожелание, или замечание, или хотя бы вопрос…
Ничего!!!
Заиграла музыка. Отец сделал свой выход, я догнала его, он улыбнулся мне обаятельно и задорно. И мы прошли номер на одном дыхании.
Выступление пролетело…
Кастаньеты в его руках звенели то немного опережая, то догоняя меня. Я была партнерша, дама. Он завоевывал мое внимание, окружал своей мужской заботой, преподносил меня! И ни тени покровительственного тона! Это было… так здорово!
– маленький, ты сегодня танцевала гениально.
Это он сказал не сегодня.
Некоторое время назад я танцевала Мерседес в «Дон Кихоте». Он видел. После спектакля раздался телефонный звонок. Звонил отец.
– Маленький…
Сердце хранит это не как похвалу моим танцам, а как меру его любви.
Потом мы в гостях у друзей, Нурика и Эсмы. Едим армянскую похлебку и абрикосы. Нам очень весело. Нас прямо переполняет веселье.
Идем в гостиницу, держась за руки, и хохочем от счастья.
– Что? Уже за полночь и отключили воду?
Ха-ха-ха!
– Сколько ты съела абрикосов?
Ха-ха-ха!
– Ты с какой стороны будешь спать? Посередине?
Ха-ха-ха!
Так и заснули: мгновенно, в одной постели, от усталости и счастья.
…звучит разудалая музыка grand battement (гранд-батман), еле успеваю ставить пятку, ставить пятку…
Рига. 2010 год. Андрис ждет меня на интервью. Он так много знает о профессии, о ремесле от отца, от себя, меня, всех…
Сестра Машка сегодня поет в Вене. Если бы отец был рядом. Ей так нужна его помощь.
В аэропорту купила в подарок Eau Sauvage – ЕГО одеколон. Еле удерживаюсь, чтобы не вскрыть и не вдохнуть его запах…
Все заполнено образами отца. Просыпающийся день, ласковое летнее солнце, тени на стенах домов, вдоль улиц, по которым я еду.
Всего несколько часов я буду в Риге. Все ласкает взор, все хочется успеть обнять взглядом.
Гостиница «Рига».
Из окна номера виден шпиль Домского собора. А за завтраком с наслаждением пью кофе и вид на оперу и парк.
Трамвай проехал… Он ездил этим маршрутом, смотрел в окошко и видел оперу так, как я сейчас ее вижу.
Здесь все обхожено его ногами: тропинки парка, улицы старого города. Кажется, вот он только завернул за угол. Здесь все его мысли, все мальчишеские мечты, влюбленности и любови.
Я не спешу… Я одна… И я думаю о нем…
И вдруг я вижу: он прямо передо мной! Нас разделяют только трамвайные пути. Рука выброшена вперед. Застыл в своей царственной позе.
Ах, это афишная тумба вдруг открыла мне, что он действительно рядом. В ресторане гостиницы я выбрала место прямо напротив афиши, которая оповещает о предстоящем в день его рождения концерте.
…Заканчиваю экзерсис у станка.
Теперь середина и немного попрыгать. А завтра… будет день.
И будут новые мысли и новый экзерсисС