Голова отца, или Щаща

монолог

ЩАЩА на сцене производит некоторые непонятные действия: мнет пластилин, носит воду туда-сюда, рвет газетную бумагу.И между делом беседует с кем-то.

Они многого не говорят, потом сами поймете. Нужна, сказали, для работ доска толстая, как-то в нее вбивается длинный гвоздь со стороны дна. Причем гвоздь какой-то тоже толстый, штырь, может быть, шуруп? Я пошла вот сама, слышишь, нашла внизу в контейнере доску. Ты мне не помогаешь совсем. Но она большая, надо маленькую, вот такого размера, три­дцать на тридцать. А у меня полтора метра вообще в длину и грязная как не знаю что. Я знаю, что дед тебя очень любил, запомни. Тебе было-то всего пять месяцев, когда он ушел. Ты его не помнишь. Но он брал тебя на руки и разговаривал так, Адасик! Меня он не слушал, бросал трубку, потому что я сразу начинала кричать, что мама мрёт, мальчик болеет, я одна, есть нечего, срочно возвращайся.

Прилаживает гвоздь.

Ну вот. В следующий раз на занятиях у меня вопрос: как из доски длиной полтора метра и шириной двадцать сделать доску длиной тридцать и шириной тридцать сантиметров? Но они очень серьезные люди. Лариса Петровна говорит, все узнаете со временем. Вадик, теперь ты, как сделать доску тридцать на тридцать, если я померила именно полтора метра на двадцать, представляешь? На следу­ющий раз я должна предъявить три­дцать на тридцать. Слушай, ты знаешь, Рахиль исчезла, ее нет на кухне уже давно, и кастрюля замоченная вся зацвела. Вообще, вот увидишь, я предчувствую, что эта Хава, которая ходит ночами по кухне, эта женщина, она за мной следит. Я в ванну, она тайно заглядывает, я в уборной только пока еще пришла, стою, кладу свое седло гигиеническое – она, чувствую, пробует открывать дверь. А? Вадик, ты деду должен позвонить, узнать, как он там. Может быть, ему что-то нужно. Он теперь совершенно один, без этой. Ну как это можно? Взяли человека из дома и увезли и буквально просто погребли в безвестности. В тьмутаракань перетащили. Мачеха ни слова, только молчала, все как будто сговорились. Ведь ему там одному трудно! Так. Ну ведь все упирается в то, что из двадцати сантиметров не сделать тридцать сантиметров! Как? Доска тридцать на тридцать, а у меня два­дцать на полтора? Я даю вам двадцать и прошу тридцать! Ну это еще ничего. Лариса Петровна требовала неукоснительно доску с длинным шурупом, ввернутым со дна наверх. Но ведь как этот шуруп в толстую доску вбить? И потом еще ладно, вобью, но надо из полутора метров сделать тридцать. Что касается двадцати, то Лариса Петровна ведь должна будет померить. У меня-то не хватает, я знаю. Но я изготовлю линейку с делением меньше сантиметра и дам ей. Из чего сделать линейку? Из старой линейки, закрасить предыдущие деления тушью, туши нет, есть зеленка. А на другую сторону нанесем деления, хотя бы ручкой, вместо десяти миллиметров ставим по семь миллиметров сантиметр…

Как ты думаешь, что дед сейчас думает? Лежит и думает совершенно один. Думает: где моя любимая дочь. Где мой любимый внук Адик, это он назвал тебя этим дурацким именем Адам, так что ты всю жизнь стеснялся и говорил всем, что ты Вадик. И почему, он спросит, исчезла нормальная жизнь, и кому понадобилось выкидывать меня из моей кровати и везти на край света вообще? Бросать одного черт-те где, на выселках в чистом поле? Мало того. Под дождем! Это все сделала его новая жена! Вадик, давай возьмем деда к нам, поставим ему раскладушку там, загородим ширмочкой.

Ставит раскладушку, накрывает простыней, кладет подушку.

Вадик, ну я одна не смогу его привезти. Мне понадобится твоя помощь. А? Это не так трудно, можем воспользоваться моей доской. А?

Возвращается к доске.

Что необходимо, так это чтобы мачеха не узнала. Она узнает, она его опять увезет, я же понимаю. Маниакально будет стремиться вернуть его на новое место жительства, на выселки. А там ему холодно, Вадик! Она одела его в легкий костюм и с собой дала одну подушку! Простыней загородила ноги, и все! Ну как это?

Тем временем лепит из пластилина что-то на доске.

Как можно выселять человека с таким багажом? Хотя бы шапку на него надела. Мою шапку они не стали терпеть. Быстро с него сняли. Им стало неловко. Даже на меня не смотрели. Я потом свою шапку нашла в песке.

Вадик, ты не должен был начинать с этой Хавой. Мне непонятно, куда делась Рахиль. Хава молчит и ничего не отвечает. Кастрюля поросла мхом. Рахиль всегда замачивала кастрюлю и отскребала на второй день. Прошло уже много дней, Рахиль не вернулась из магазина и не отскребла кастрюлю. Вадик! Зачем ты ходишь к Хаве? Ты не должен. Хава для тебя стара. Ей, если я не ошибаюсь, больше тридцати на вид, она говорит двадцать, ну это ерунда… где-то тридцать пять. Это опасно для такого мальчика, как ты, увидишь! Сегодня ты вернулся не с улицы. Ты пришел в дедушкином пальто и его же сапогах, зачем, кстати, ты их носишь, они же большие для тебя! Да, но пальто и сапоги были сухие и теплые, а на улице мокро и холодно. Ночью ты был у Хавы, я ведь не сумасшедшая, я все понимаю.

Лепит.

Лариса Петровна говорит, что некоторые из нас смогут заработать, однако же не все. Тут, она говорит, в этом деле большая конкуренция. Магазины торгуют куклами дешево, а у нас много будет стоить отливка головы и рук из фарфора. Массовое производство, однако, делает все одинаковое, а наша задача – это делать все оригинальное и неповторимое. Хорошо бы найти другой материал. Я хожу по галереям и вижу эти изобретения. Но они не признаются, что это! Вадик! Мне необходимо знать, где ты пропадаешь. Я не сплю, когда тебя нет. Жду. К утру я обзваниваю морги. Там уже матерятся, знают мой голос. Ты что, будешь тут нам каждую ночь? Сука, говорят, ты опять здесь беспокоишь. А я, настойчиво, выслушайте меня спокойно, молодой человек в коричневом пальто, оно ему велико, черные, тоже очень большие сапоги, это примета, темно-синие брюки нормальные, черный свитер. Волосы темно-русые, рост приблизительно сто семьдесят девять, вес сто, под свитером рубашка клетчатая, синяя с серым, черная майка, черные трусы. В милицию! Я в милицию звоню, а они говорят: «Утром придет, мамаша». И действительно, утром ты приходишь в теплом пальто сухом, в сухих теплых сапогах. Ты возвращаешься от Хавы! Знаешь, чем это кончится? Она тебе скажет: «Вадик, у нас будет ребенок. Вадик, мы должны пожениться. Вадик, ты меня должен поселить у себя, и тогда комната Рахили будет моя». Так она будет говорить, и действительно, Рахиль ушла в те миры, откуда человека не станут возвращать, это ясно.

Активно лепит.

Но я возьму, скорее всего, деда к нам. Мы с тобой поедем ближе к вечеру… но хотя бы захватишь эту доску ты. Деда надо вернуть. Мы заберем его к себе. Тогда нас будет уже трое, полная семья, и комнату Рахили отдадут нам. Трое! Я, ты и твой дедушка, не будем говорить о более близком родстве. И Хава уйдет, хотя у них там уже все разрушили… все взорвали. Да, Хаве возвращаться некуда, дома нет, она еле проникла в Москву и даже не выходит никуда, боится проверки паспортов. У нее денег нет платить каждый раз этим в форме. Рахиль добрая душа, если пустила к себе Хаву. Да что там, это я ее неожиданно впустила… Она стояла на лестнице рядом с Рахилью, я услышала голос Рахили и открыла ей дверь… пока старушка возится со своей палкой, сумкой и пакетами, чтобы достать коробку из-под чая, да? Там у нее в платочке лежат ключи от дверей… Я это сразу слышу, когда она кашляет и шуршит и палку роняет обязательно, и иду открывать… у меня хороший слух. Я слышала этой ночью, как Хава пискнула. Я давно хотела, чтобы ты стал мужчиной, потому что беспокоилась о тебе… но Хава! Как она сказала: «Зовите меня Ева, по-нашему это Хава». Я их двоих пустила, я думала, что Хава идет с Рахилью, а Рахиль подумала, как видно, что Хава идет ко мне, эта Хава со мной поздоровалась таким голосом… таким голосом, как будто сочувствовала мне в том горе, о котором она пришла мне сообщить. Тоном близкого человека. Великая артистка Хава! Я их впустила и ушла, а Хава сразу, я представляю, пошла по коридору и вот, обнаружила плохо закрытую дверь, тут же инстинктивно нашла, где никто не живет, потянула на себя, а там одни дощечки, гнутые чемоданы и мешки, все стало понятно, и она там долго все разгребала и шуршала. Легла на мешках, уж как она там лежала, в мешках ботинки и валенки заколянелые! Я думала, что Рахиль ее привела наконец навести порядок в чулане, сколько раз я пыталась с ней говорить, что я там все вычищу, выскребу. Это пять метров с окном, комната для Саши! Тахта поместится два метра на метр, стол для компьютера, еще стул и сколько-нибудь полок по стенам, высота ведь четыре метра! Но она уводила разговор в сторону, она деликатный человек, Рахиль… то есть не знаю, может быть, уже была. Она не спорила, а просто начинала рассказывать о своей молодости и как эта квартира принадлежала ее родителям, а в чулане жила прислуга. Весь дом был ихний, все семь этажей! Она сказала, при новом прижиме нас уплотнили, дали комнатку и чулан за кухней.

Пытается забить гвоздь.

Вадик! Ты понимаешь, что делаешь, когда ты кормишь Хаву? Так бы она с голодухи ушла. Но ты ее кормишь! Ты ничего не ешь сам. Правда, она уносит к себе туда, в чулан, мусорное ведро, я пришла выбросить бумажки, а ведра нет поздно ночью, и шебуршание в чулане. Ночная жительница! Я знаю, что ты ей оставил хлеб и сигареты. Как солдату паек. Но теперь она тайно поселилась в комнате Рахили! Кто ей открыл? Вадик! Ты добрый человек. Я уходила. Ты брал наш топор! На полу там обломки дерева в коридоре. Я воспитала тебя, потому что твой дед и отец воспитал нас такими. Ты всегда все всем раздавал, выносил из дома, ты делился мороженым. Но люди не ценят таких, как ты, не принимают их всерьез. Им гораздо легче понять подлеца и убийцу. От них самое пустяковое, доброе слово услышать приятно. Но от такого, как ты, они не примут похвалы и будут считать именно тебя подлецом, который скрывает свою подлинную сущность под льстивыми словами. Им все то, что ты делаешь, будет казаться ложью. Они не понимают, что ты святой.

Лепит.

Когда говорят, что нет пророков в своем Отечестве, то это означает, что люди думают, что пророк врет и притворяется добрым для своей выгоды, чтобы попользоваться. И только после смерти видят, что никакой выгоды не было, стало быть, и правда святой был. А убийца и подлец, они понимают, если он матерится и угрожает, то не соврет, убьет. А если хвалит и угождает, то его вранье им понятно и приятно, такой поворот беседы. Извини, Вадик, но Хава тебя ненавидит, потому что, когда ты ее искренне жалеешь, она этому не верит. В Москве пожалеть беженку, да еще которая вылитая цыганка, как Хава… она нам еще отомстит. Вот что про­изошло: еще два месяца назад она приехала и жила на улице в мороз без еды и воды, я представляю, что дома у них то же самое, но еще и взрывы. Признайся мне, Хава беременна уже? Я тебе предсказываю следующий ход: приезжают мужчины ее рода и говорят, что приговорили тебя, так как ты обесчестил их сестру. Единственный выход – жениться. Они остаются на свадьбу, приезжает ее старая мать и три сестры с детьми… может быть, и с детьми Хавы, со всеми, кто остался там жив. Вот почему, слушай, Вадик! Вот почему нам необходимо достать хоть из-под земли твоего деда! Если мы его сюда перевезем, ни одна собака не сунется. Они, родня Хавы, такого не поймут и не примут. Будут нос воротить. Это единственная надежда. Еще бы!

Пытается забить гвоздь.

Что, во-первых, с Рахилью? Во-вто­рых, есть реальная возможность заработать. Если бы ты еще как-нибудь обрезал эту доску. Я не знаю вообще, как подступиться. Пила в чулане, а он теперь почему-то закрыт непонятно как. Я решила все тебе рассказать. Я молчала, а ты молчишь всегда. Я даже не знаю, почему ты не ходишь никуда, на свою работу, например. А? Что-то произошло? Ну хорошо, молчишь, я понимаю, тебе тяжело со мной. Я продала следующую отцову работу буквально вчера. И у меня появи­лась надежда сделать отливку из очень хорошего синтетического с органикой материала. Вылитая человеческая кожа! И холодная. Как живая, как у мертвого.

Стучит по гвоздю.

Это ты скажи Хаве, чтобы она помыла Рахилину кастрюльку, я не съем же эту Хаву, пусть выйдет и моет. Надо позвонить в те же морги и милицию, где Рахиль. Мы вполне, если вернем себе деда, вполне можем претендовать на комнату Рахили в случае чего. Но ей уже девяносто лет было! Не в том смысле, что ее уже нет, но ей уже должно было исполниться девяносто, то есть по факту будет девяносто один. План такой: мы возвращаем твоего деда, кладем его на раскладушку и широко объявляем: гений возвратился! Дочь и внук великого художника переселили его к себе, он вернулся наконец в свой дом. Не в тот, откуда его выселили, вынесли буквально, как отбросы, и сунули в какую-то яму гнить в безвестности. Нет! Он вернулся к себе, где жил со своей настоящей женой, которая умерла уже… Анна Григорьевна. И пусть та, вторая женщина, к которой он ушел, пусть она даже порог этого дома не переступает! Как великий художник и мы как семья великого художника имеем право на еще площадь, на еще одну комнату. В связи с пропажей без вести Рахили, понятно? Такое заявление.

Лепит, обкладывает бумажками голову из пластилина.

Ну что. Они нам дают какие-то ориентиры, строение лица, гипертрофированные черты… но, говорит Лариса Петровна, это уже дело каждого, какое лицо получится. Первое время большие траты, к примеру, отливка в фарфоре, но вершина всего этого, если родные заказывают куколку ребенка. То есть ребенок вырастает, а его изображение, понимаете, в виде фарфоровой куклы остается, причем в его собственных одеждах, и весь гардероб сохраняется, и можно переодевать. Такова идея! Это могут покупать: вы должны доказать, что можете делать копии лиц. С преувеличениями в сторону прекрасного. Ресницы и глаза тоже вам надо будет купить за свои деньги. И туловище сшить. Это целая большая проблема. Может быть, пока не надо заявлять о пропаже Рахили, а то ее племянница будет претендовать на ее комнату… но эта племянница настоящая гадюка, когда Рахиль сломала руку, это я носила ей из магазина и готовила, а та даже нос не показала… Правда, ей семьдесят восемь лет, она мне тихо так сказала по телефону. Но увидишь, если она узнает, что Рахили нет, живо прискачет и начнет тут продажу комнаты.

Орудует молотком.

Нет. Я понимаю. Все ваши проблемы мне близки, но чужой человек дальше, чем свой, нас надо понять. Вадик, ты будешь вынужден жениться. Рождается ребенок… кстати, беременные должны гулять. Вадик! Внуши это ей. Она там без воздуха, без окна… писает в баночку, ест из помойки… если это не она еще убила эту несчастную Рахиль, чтобы переселиться в ее комнату… и теперь боится открыть дверь… выползает только, когда я ухожу. Вы с ней заодно? Да? Я вам мешаю? Вот погоди, она родит, и все, я буду в ее власти, а кстати, может быть, она уже преждебеременная сюда приползла, и после родов все абсолютно из их рода переселятся сюда, у них теперь редко рождаются дети, все приедут. Ты готов, чтобы целое племя поселилось тут? Пойми, они уже одичали… варят на кострах… их мужчины убиты… их дети полны мести… их девушки мажут лица пеплом, чтобы их опять не изнасиловали… они ходят только всей семьей, чтобы такие же, как они, не захватили кого-нибудь из племени и не продали в рабство… но если это она убила Рахиль, то куда она ее девала? Недаром, ох недаром так воняет на кухне… я думаю, не напрасно она не моет ее кастрюлю, чтобы этот запах был оправдан… Вот я! Вот я возьму и вымою! И тогда чем вы будете объяснять эти запахи? Вадик! Ты целиком и полностью под влиянием ее? Мы мягкотелые интеллигенты, мы с Рахилью не могли выгнать эту обугленную девушку, эту головню, эту актрису, которая со мной так виновато, так сокрушенно поздоровалась там на лестнице, что у меня сердце упало: не принесла ли она мне весть еще более жуткую, чем про отца… Тебя не было же дома… Я все могла предположить, как бедный дурачок скитается, забывши дом, имя и адрес, как его ловят, чтобы сдать на человеческие органы… Мало ли? Но все это были только мои обычные материнские мысли, которые сразу приходят мне в голову! Так: не пришел – значит, убили. Не дозвонилась – уже нет в живых.

Ожесточенно вбивает гвоздь.

Единственно: Вадик, где ты ночуешь последние три ночи? Лучше бы ничего не знать. О, прекрасные покойные незнания. В этом смысле рай, откуда умершие могут за нами наблюдать, – это совсем не рай. Представить себе, как за меня там переживает мама! А как, интересно, она встретила там папу? Она ведь все узнала на том свете, все наши с ним тайны. И что у мачехи моей две девочки-близнецы, их папа купал в ванне, все время хвастал друзьям, купаю своих натурщиц, а маме звонили другие жены, что девочкам по тринадцать-то лет! Вот мама хохотала перед уходом, утешилась-то! На этом фоне он создал свои лучшие ню, самые продажные, но все досталось мачехе. А кстати, умрет мачеха, с кем отец будет проводить вечность? В конце концов, все родственники и знакомые там окажутся и устроят себе неплохое повторение пройденного, причем без конца! Все друг другу припомнят все. Но часть ведь окажется в аду! То есть, несомненно, большая часть. И там тоже, сидя в котлах с кипящей смолой, начнут друг друга обвинять с нездешней силой, преследовать стонами, криками и визгом, изводить, упрекать, ты виновата, что я здесь страдаю не хуже, чем при жизни! Но из ада, судя по всему, они не смогут наблюдать за потомками на земле. И это в чем-то преимущество ада. Забвение! О, забвение! О, где взять забвение?

Лепит.

Самое главное, что ты не можешь знать, какое лицо выйдет у твоей куклы. Однако именно такую куклу и могут купить, неожиданную, Лариса Петровна засмеялась. Хотя закон рынка, говорит Лариса Петровна, гласит, что покупают то, что понравилось у соседа, то есть уже знакомое. Где хоть посмотреть этих соседей, что им понравилось? Где они, эти производители, смотрят? Не по домам же ходят? У прилавков караулят что берут? А я думаю, просто их вкусы совпадают со вкусами покупателей, причем надо, чтобы большинства. И это самая жуткая загадка для гениев, почему их не покупают при жизни. Твой дед очень злился.

Вадик, ты же понимаешь, что это нехорошо жить с пленницей за ту еду, которую ты ей даешь? У нее же безвыходное положение, она в твоей власти. И ты не заметишь, что сам окажешься в ее власти. Будешь ее кара­улить, чтобы она не ушла, будешь бояться ее потерять. Ты же один! Если говорить правду, ни одна девушка на тебя не взглянет. Бедный, плохо одетый, толстый, в очках… тихий, трусливый… неразвитый… И ум не показывает. Молчит. Ты все время молчишь! Не молчи! А? Нечего жаловаться. Член у тебя всегда был нормальный, с детства. Ты можешь быть отец, как твой отец, в любом состоянии и везде, где есть углубление. Как говорила моя мама.

Продолжает работать.

Никто не скажет столько гадостей, сколько говорит мать, потому что это продиктовано заботой, чтобы человек не верил другим, когда они будут льстить. Знай правду! Ты ни на что не годишься! Кто ты? Сидишь на шее у матери, она тебя кормит, поит, одевает, экономит. Занялась кукольным ремеслом, оплатила курсы преподавателя, эту Ларису Петровну. Надо покупать теперь глаза, причем где взять старческие тусклые? Парик лысый опять же, ресницы светлые редкие короткие, швейную машинку, вату, ткани, кожу! Надо оплачивать отливку в фарфоре! Ты понимаешь? Но за одну куклу вдруг могут заплатить большие деньги! Я вот намастырюсь, сделаю уже настоящую куклу, продам, может быть, ее… выдам за работу своего отца… да. Картину-то его последнюю жалко продавать. Ты! Ты не знаешь никаких забот! Все на мне. Вот!

Торжественно показывает голову старика на доске. Кладет голову с доской на раскладушку, накладывает подушек, одеял, накрывает простынкой.

Осторожно! Это должно высохнуть. Родился новый человек! Я привезла отца с кладбища! Теперь комната Рахили переходит к нам. Мы никому не скажем. Папа! Как ты там замерз! (Укрывает его.) Как я тебя люблю и жду! Ты теперь мой. Когда ты от нас ушел, мама от горя плакала и умерла, и никто на свете не знал, что ты от меня ушел! Потому что я сразу же забеременела, как только он лег ко мне пьяный, возился, меня уговаривал, что мечтал об этом всю жизнь, что я не его дочь, а моя мать ему изменяла с натурщиками. А сам тащит с меня одеяло. А я только «папа-папа, что ты, папа, ты пьяный». Так было больно, пытки всю ночь. Не мог остановиться, короткими очередями. А мама в это время лежала в больнице. А потом, когда через полгода стало видно, что я уже беременная, он запил, почти переселился в мастерскую. Я его понимаю, две смежные комнаты и жена орет матом и бьется головой о стенку! Что дочь изнасиловали и надо обращаться в милицию. Она же не знала, что я сама этого хотела! С самого детства любила его как своего мужа, а он все время ночевал в мастерской, люди звонят, а мама: звоните в мастерскую… Но все-таки из роддома меня встретил. Нес тебя на руках с такой любовью, он тебя назвал Адам, как первого на земле человека, от себя рожденного, но не вынес. Мама заподозрила. Увидела, как я с тебя снимаю мокрые ботинки и целую грязные ноги. О, какой крик начался! Плач, бессонные ночи, то одна ревновала, то две смотрят, как он уходит. И ты родился не слишком здоровым. Врачиха даже говорила о недоразвитом мозге… Но все оказалось в норме. Даже слишком. Гениальные математические способности.

Посылает воздушный поцелуй своей работе.

Ну и ушел отец, весь мир кончился. Милый, дорогой папа! Теперь мне можно спокойно пойти в магазин, ты останешься и присмотришь за Вадиком… За Адиком твоим, ты его назвал, Адам. Он хороший мальчик, но совсем не хочет разговаривать с матерью… я тоже не хотела разговаривать с мамой, когда ты ушел к той женщине… я считала, что мама виновата в том, что ты ушел. Она экономила каждую копейку и даже масло со сковородки, уже черное, сливала в банку и жарила потом на нем… Она стеснялась своего туловища, своей толстой хоны, и потому всю жизнь ходила в рваном халате… Отец называл это «эка ее хона». Так его бабушка-боль­ше­вич­ка говорила, это назывался «язык придворных». Отец говорил, шутливо так: «шле щащы цумы», то есть «все бабы дуры». Я его баба, его щаща, я его одна понимала! Папа! Никто не мог выжить с мамой, с ней, с твоей женой. Она восстанавливала против меня маленького Вадика! Я уходила на работу… она требовала, чтобы я сидела дома. Когда я спала, она посылала его, стукни маму по голове, чтобы она не спала, хватит ей. Папа! Как тяжело было без тебя! Но теперь ты с нами. Все муки кончились. Ты больше не засыпан землей. Ты под одеяльцем… Вадик! Погляди! Это твой любимый дедушка, твой праотец! Которого ты забыл, но теперь вспомнишь! Он будет с нами теперь. Поставим ему на ночь у кровати все, что ему надо: радио, стакан с водой, столик с газетой и лампой и ночной горшок. Зажжем ему лампу. Папа! Наш Вадик женится, потому что приехала целая деревня, потому что он нарушил честь женщины или его обманули. Они поселятся тут. Они поставят стальную дверь на ту половину квартиры. Родится сын. Вадик уйдет за стальную дверь. А мы останемся с тобой. Не забудь: у тебя радио, лампа настольная, стакан с водой и газета, да, и ночной горшок, как полагалось всегда. Я позаботилась. Я одного тебя всю жизнь любила. Щаща больше всего не мужей любит, а отца, запомни. И своих детей, как сука, прислонить к животу. ЩащаС