Маша Левина: Нижний Новгород

Фото предоставлено автором

В детстве мы жили на улице Бекетова, в верхней части Нижнего — здесь находилось музыкальное училище, в котором познакомились родители. К тому же мама выросла на «бекетовке», как любовно называли эту улицу, и мы поселились тут. Мы с братом часто оставались дома одни и играли в «Робинзона Крузо». Правила были такие: двухэтажная кровать была кораблем, верхний этаж служил одновременно и палубой, и моей каютой, нижний был во владении брата. Можно было гулять по кораблю и ходить друг к другу в гости, но не дай бог оступиться и упасть на пол — вокруг был Мировой океан. Можно было перепрыгивать с корабля на маленький остров — раскладушку у окна, на риф — стул около каменной горы (книжного шкафа), а с рифа — на Большую землю, письменный стол, где под стеклом лежала карта мира. Но за провизией можно было выплывать только в кухню, а добраться туда, не утонув, было невозможно, поэтому приходилось останавливать правила игры во время обедов и ужинов. Со стола пропадали куски сыра и колбасы, хлеб, ириски и даже столовые приборы. Вскоре в детской комнате под шкафом завелись мыши. Родители не замечали ничего. Молодые и влюбленные друг в друга, они ходили по квартире полуголыми и громко слушали музыкальные пластинки — культовую американскую группу 80-х Earth, Wind and Fire, слепого негра Стиви Уандера, джазиста Квинси Джонса, Beatles. Они и сами были музыкантами, и в солнечные дни любили распахивать окна и на полную громкость включать музыку, от чего соседи прибегали жаловаться. Все знали, что в квартире 32 дома 32 по улице Бекетова живут Левины — а Левины шумят и вообще живут неправильно, не по-советски. Родители шутили, что Ленина скоро переместят из мавзолея, что музыка сломит коммунистов и что школьная форма — порок общества. А пионерские галстуки — ужасная катавасия, их же надо каждый день отглаживать. По выходным они спали до обеда, и не в силах добудиться их, мы с братом стряпали себе завтраки, соревнуясь, кто более ловко разобьет яйцо для глазуньи. До сих пор поднимается из детства ощущение свободы нашей семьи, музыки — мама часто репетировала сонаты за черным, потрескавшимся пианино, про которое говорили, что ему уже сто лет. Во дворе я с гордостью рассказывала: «А нашему пианино — сто лет!» — и в ответ на насмешливые ухмылки, что я вру: «Нет, правда. Хотите прийти посмотреть?»

В середине 80-х устроить ребенка в детский садик в городе Горьком было задачей нетривиальной — детских садов не хватало, мест не было. Сначала мама начала подрабатывать в детском саду, чтобы туда могла пойти я. Потом пришел черед брата Кости — и папа пошел в этот же детский сад (на улице Моховая) ночным сторожем. По ночам к нему приезжал консерваторский друг, который в зале занимался на рояле. Папа в столовой занимался на баяне. В перерывах они убирали листья. Время от времени к ним приезжали другие музыканты со скрипками и тромбонами, и детские ясли выглядели как повозка бременских музыкантов. Иногда они выпивали портвейн — тогда становилось совсем весело. А потом засыпали на детских кроватках.

В верхней части города две самые главные, самые знатные точки — это памятник Горькому и памятник Минину и Пожарскому. Памятник Горькому — место романтических свиданий, памятник Минину с Пожарским отведен нижегородцами для более серьезных встреч. И вот между двумя этими точками и проходит знаменитая улица Покровка, в советские годы Свердловка, по которой рекой текут нижегородцы... И особенно в летние дни — чего там только не происходит. В кинотеатре «Октябрь» показывают самое-самое, а в кинотеатре «Орленок» всегда мультики... И все детство нестерпимо хочется зайти в «Орленок» — пусть даже не на сеанс, а просто посмотреть, «что идет»... А между этими двумя кинотеатрами театр кукол — с невероятно красивыми резными ставнями, манящими и чудными, и почему-то так редко доступный — попасть туда по мистической причине практически невозможно...

Каждый метр Покровки для нижегородца особенный, полный личных воспоминаний. Гуляя по этой самой Свердловке- Покровке, невозможно было не встретить знакомых — вся «верхняя» (как считалось, более благополучная) часть города выходила по вечерам и праздникам показать себя. Это напоминало «Невский проспект» Гоголя, только провинциальный. Дефилировали ярко накрашенные женщины в прозрачных блузках и с гордо реющими химическими завивками, в очереди за длинными французскими батонами пары выясняли отношения, подростки около Драматического театра горланили под гитару. Особые люди, художники, стоявшие целый день около ограды Нижегородского университета, затягивали к себе нас, детей, тряпичными куклами-неваляшками и спичечным кремлем, а взрослых — нежностью акварельных пейзажей и березок. На переменах в школе мы гоняли наперегонки по Чкаловской лестнице. Лестница из множества ступенек, ведущих как бы с неба на землю, с приподнятого парапета чинной набережной к кромке самой Волги, — дань великому летчику. Спустившись по Чкаловской один раз, ты чувствуешь себя победителем, но настоящий герой только тот, кто может без отдыха развернуться и взбежать обратно, а потом, набрав в легкие воздуха, снова понестись вниз. И, добежав, тут же полететь опять вверх, размахивая руками и громко крича в небо: «Я первый, я первый...» Надувается парашютом ветровка и выбиваются из-под шапки волосы, а ты все бежишь и бежишь, и в этот момент в мире есть только ступеньки и небо.