Позвонил Петрушевской.

— А знаете ли, что сегодня Ваш профессиональный праздник? 

— Какой? — встрепенулась Л.С.

— День писателя.

Сразу поскучнела. Нет, не знала, и, в общем, знать было необязательно.

Звонок Радзинскому.

— Поздравляю Вас с праздником, Эдвард Станиславович! С Днем писателя!

Сплошное недоумение. Ну не знают наши классики, что существует такой день. Между тем число пишущих неуклонно растет с каждым проданным компьютером. Есть у меня предположение, что каждый, кто освоил азы грамоты хотя бы в пределах бывших начальных классов и овладел клавиатурой хотя бы двумя пальцами, теперь хочет стать писателем. Страсть людей к этому виду творчества сродни моровой язве или эпидемии гриппа. Это не поддается вакцинации, этим надо переболеть хотя бы раз. Не ладится с детьми, пишите рассказ, разводитесь с «любовью всей жизни» — беритесь за роман,  уволили с работы — сочиняйте детектив, где бывший начальник обязательно должен всплыть в виде распухшего трупа в грязных сточных водах. Лучшего утешения никто еще не придумал, лучшего психотерапевтического средства невозможно себе представить. Как непредставимо состояние психики редактора, через которого проходят десятки и сотни таких рукописей еженедельно.

С некоторыми перерывами я читаю их уже почти 30 лет. Говорю это не для того, чтобы вызвать сочувствие, а просто произвожу мысленный подсчет принятых и отвергнутых мною текстов. Последних, конечно, больше, но и первых вполне хватило бы на добротное собрание сочинений, стоящее где-нибудь в углу районной библиотеки, куда никто давно не заглядывал, если только погреться или переждать дождь. Кстати, именно так однажды, еще в доинтернетовскую эру июньский дождь загнал меня в библиотеку им С. Перовской, где я прочел трифоновскую  «Другую жизнь»: «Это было первое лето, когда не сняли дачу». Почему-то первая фраза сразу пронзила. Дождь то затихал, то принимался опять. В зале  было темно, горела зеленая лампа на столе, я все читал и читал эту «Другую жизнь» и не мог оторваться. В принципе первых двух-трех абзацев вполне хватает, чтобы составить самое правильное впечатление. Гениальные пассажи вроде: «Он поет по утрам в клозете. Можете представить себе, какой жизнерадостный, здоровый человек», встречаются крайне редко. А ведь первая фраза — это как рукопожатие или взгляд глаза в глаза. Ты смотришь и уже знаешь, получится у вас разговор или нет, состоится встреча или можно шагать дальше, не оглядываясь. Я не самый великий физиономист, но в принципе и фотография писателя на задней сторонке обложки может рассказать мне больше, чем любой самый искусно составленный синопсис. Писателям особенно следует беречь свои лица или никогда их не показывать. Это правило хорошо усвоил Виктор Пелевин. На редких фотографиях у него один и тот же имидж, состоящий из черных очечков, короткой  стрижки, футболки, куртки. Никогда не вспомнишь, где и когда видел это лицо. Но в этой нарочитой стертости есть свой программный расчет: читайте книжки, а не отвлекайтесь на PR-истории о бедном детстве, первой любви или борьбе с режимом. Текст важнее, чем биография. Ставка на литературу больше, чем жизнь.

Знанием этих непреложных истин сегодня мало кто может похвастаться. Современные писатели разучились придумывать истории, моделировать типы, создавать характеры. Они все больше полагаются на свою память и дневниковые записи. Даже детективы теперь пишутся с оглядкой на ЖЖ. Бесстильно, бестолково, бессмысленно. Шпарят километры какой-то необязательной прозы, словно листаж отрабатывают. Считается, что нынешним молодым не хватает мастерства и профессии. Да нет, есть уже вполне себе уверенные виртуозы. Большинству из них не хватает своей темы или того, что с легкой руки Ахматовой принято называть «величием замысла». Писателя делает замысел.

А у большинства он какой-то очень очевидный, очень на поверхности, на ладони, и в общем не слишком-то амбициозный. Все хотят денег и славы. Ну или хотя бы одной славы (по иронии судьбы, псевдоним самого популярного автора в отечественном интернете — Слава С.) Все знают, теперь литературой не особо заработаешь. Это раньше были тиражи, счета в ВААП, ресторан в ЦДЛ. А сейчас одни потиражные слезы. Да и журналы почти перестали печатать обстоятельную, подробную прозу. Если даже такой форпост задушевного слова, как американский Vanity Fair, теперь в директивном порядке ввел ограничения до 4000 слов на любой, пусть даже самый заглавный текст в номере, что же о других говорить? А тут еще неутомимые умельцы  норовят скачать и выложить в интернете бесплатно твою новую книжку. Читай кто хочешь!  Кто же после этого в здравом уме побежит покупать ее в магазин? Писатели неистовствуют. Пишут коллективные петиции, требуют ужесточить и наказать… Но все бесполезно. Конечно, можно, воодушевившись примером Radiohead, кротко попросить о подаянии, мол, если понравилось произведение, господа хорошие, не поскупитесь, пришлите автору хотя бы рублик или доллар. Но ждать можно долго. Богатые книг не читают, а бедные сами ждут, кто подаст. Вот и остается  писателю, только надеяться на немногие полублаготворительные оазисы, вроде «Cноба», да любовь народную.

И все же, скажи любому из них: брось ты это занятие, иди на биржу или в риелторы, никогда не бросит, никуда не пойдет. И даже если будет принят высочайший указ о том, что теперь ничего за печатное слово не полагается (ну, не платят же нам за то, что мы дышим!), а Нобелевская премия по литературе уже больше не принесет своему обладателю выстраданный миллион у. е., а только одну тонированную медаль с профилем усатого господина, все равно ничего не изменится.

Все так же одинокие безумцы будут терзать свои лэптопы, все так же мучиться над первой и последней фразой, так же ждать прихода вдохновения и звонка из издательства. Потому что человек, лишенный книг, вне письменности, вне возможности самовыражения, чувствует себя обездоленным в своем главном достоинстве и пораженным в каких-то своих главных правах. Потому что писательский труд — это прежде всего овеществление личности, овеществление эмоций и памяти, принадлежащих одному и передающихся всем. И пока среди нас есть писатели, остается надежда, что все не напрасно, что кто-то сохранит наши мысли, наши чувства, наши лица, что кому-то они будут интересны и через сто, и через триста лет. Поэтому да хранит Бог всех пишущих. С праздником, мои дорогие!