Под ее песенку «Пять минут» мои родители праздновали свою свадьбу в «Праге».  Это был главный новогодний хит 1957 года. А потом все новые года не обходились без этой песенки: обязательно в какой-то момент выходила Людмила Марковна со своей сногсшибательной талией и, пританцовывая и прищелкивая пальцами, потрясающе чувствуя ритм, выдавала свое: «Я вам песенку спою про пять минут». Под конец она уже перешла на рэп. Голос подводил, и она почти шептала: «Помиритесь те, кто в ссоре».

Сама она мириться категорически не умела. Вообще человек была трудный, конфликтный, вся из углов, из локтей, из подозрений и обид. Может, какая-то душевная рана, нанесенная в юности, не давала ей ни на секунду расслабиться, или возраст, который она ощущала острее, чем другие, все время напоминал ей, что время ее уходит, что нельзя замереть среди воспоминаний и друзей-ветеранов. «Вычеркните из интервью всюду, где я говорю: "Я помню" или "помнится"… Я ничего не помню». Это Люся!

«Зачем вы меня сравниваете с Марлен Дитрих? Я не Марлен!» Это Люся! «Ну что вы развели панихиду про то, какая я была актриса. Это уже никому не интересно! Я в шоу-бизнесе, я пою для… как их там, "сексуальных меньшинств". Вы вообще в курсе, что я гей-икона?» Это Люся! И это наше интервью десять лет тому назад. Ни одна артистка не выпила из меня столько крови, сколько она, и ни одной мне не хотелось так понравиться, как ей.

Мы ругались, мы мирились, мы вычеркивали в четыре руки самые хлесткие ее фразы, потом восстанавливали их вновь.

— Зачем вы написали, что Марлен пела только четыре ноты? Получается, я ее унижаю.

— Нет, вы  иронизируете, вы имеете право.

— А вот не надо над великими звездами иронизировать. Никто на это не имеет права!

В перерыве она поила меня чаем с плюшками, которые жадно уплетала сама. Никакой особой диеты. Любимая еда — булки. Она показывала мне свои вечерние платья, висевшие у нее в просторной гардеробной, — они и были ее настоящими подругами, теми, кто никогда не выдаст, не предаст, не покинет. При этом у нее был такой гордый и одновременно смущенный вид, какой бывает только у садоводов-любителей, когда они демонстрируют свои розы. В таких случаях полагается восхищаться. И я восхищался. Но она по моим глазам видела, что весь ее шифон и люрекс мне как-то не очень. И даже пыталась мне что-то объяснять: «Понимаете, я пою для людей. Для простых людей».

Она была их счастьем и утешением больше 50 лет. И когда спела свои «Пять минут», и когда сидела почти десять лет без работы, перебиваясь случайными ролями и концертами, и когда вернулась на «Мосфильм» абсолютной королевой, которая может все — и драму, и комедию, и мюзикл. И все лучшие режиссеры наперебой зазывали ее в свои фильмы, и все лучшие композиторы писали для нее песни, и одна роль сильнее другой: «Полеты во сне и наяву», «Двадцать дней без войны», «Пять вечеров», «Сибириада», «Любимая женщина механика Гаврилова»… Перечисляю по памяти, не заглядывая в Википедию. Я их все помню. И все их помнят, кто жил тогда, кто любил кино, кто любил Люсю.

Работа сжирала все. Это единственное, что ее по-настоящему интересовало: роли, фильмы, новые песни, новые проекты. Все остальное только мешало. Никакие дачи, никакие внуки, никакие харьковские родственники. Она не умела и не могла быть, как все. Она не хотела жить прошлым с его холодом, голодом, войной, унижениями, обидами. Отсюда все эти ее блестки, шифоны, перья. И эта ее «вечная молодость», которая под конец стала даже какой-то инфернальной и пугающей. В этой войне со старостью и пенсионерским убожеством ей было себя совсем не жалко. И никого не жалко. Слишком дорого она заплатила за эти свои «пять минут».

Последний раз я видел ее на похоронах Беллы Ахмадулиной. Она сидела в шубе. Ей всегда было холодно. Она всегда мерзла. Что-то было во всей ее фигуре от транзитного пассажира, ждущего своего рейса в зале ожидания. Ну вот и дождалась.