С первой минуты мы как будто принимаем участие в съемках программы «Самый умный». Учащиеся лицея Белорусского государственного университета отвечают на вопросы о начале и конце СССР («1922!», «1991!»), соревнуясь на скорость. Они недавно прошли XX век, явно налегая на даты.

Следующий вопрос по моему плану: как бы они рассказывали об СССР тому, кто ничего не знает? «Равенство всех, отсутствие классов!» — «Союз государств!» — «Самая большая страна в истории!»

Девочка с третьей парты дает чуть более развернутый ответ: «Коммунистическая партия была главной, все ходили в одинаковой одежде, и мышление было одинаковым». Я вспоминаю московского школьника, который назвал самое очевидное отличие современной России от СССР: «Нам можно ходить в цветной одежде» (остальное, полагает он, осталось неизменным). В этот момент юноша с задней парты громко говорит: «Тоталитаризм!» Спрашиваю: «А что это?» — «Контроль над всеми сферами общества. Так и было!» Я бы хотела продолжить разговор с юношей, но он слишком долго думает. Остальные его не ждут, продолжают выкрикивать. «Культ личности!» Они явно раззадорены игрой, которую сами и придумали. Требуется усилие, чтобы остановить процесс. Что такое культ личности? «Сталин был как бог. Его даже за хороший урожай благодарили», — говорит юноша слева. Он сидит в непосредственной близости от завуча Елена Павловны — она пришла на эту встречу, потому что «интересно посмотреть, как история, которую ты пережил, превращается в миф прямо на твоих глазах». Я опасаюсь, что они будут «хорошо вести себя» при завуче и нормального разговора не получится. Но никаких признаков страха у лицеистов нет. Они наперебой говорят что-то не очень связное про урожай и Сталина-бога. Девушка, сидящая прямо передо мной, развивает культурологическую концепцию: «Его возвели в божество, потому что религия не поддерживалась, а люди привыкли, что существует кто-то всесильный».

На пятой минуте мы уже выяснили, как страшно жить в СССР. За любую оплошность могли сослать в Сибирь. В искусстве был «сплошной соцреализм» и «светлое будущее». Цензура не позволяла рисовать и писать то, что ты хочешь. «Художнику сказали: нарисуй, как люди едут на целину. Если откажется, его могут расстрелять. Было очень страшно». 

Интересно, какие, на их взгляд, существовали пути для человека, не желающего следовать приказаниям партии? У меня все не выходит из головы разговор с москвичами о трех вариантах карьеры: искренне верить в советскую идею, цинично идти по партийной лестнице или убегать в относительно автономные профессии. Версии минчан: «делать то, что говорят», «сменить профессию». Неужели никто не сопротивлялся? «Все боялись НКВД и ссылки. В Советском Союзе не ценилась жизнь, поэтому сопротивляться было бессмысленно. Могли расстрелять». Картина, описанная лицеистами, оказалась беспросветной. Поэтому я задаю незапланированный вопрос: знает ли кто-то о диссидентах? Нет. Слово «самиздат» слышали? Нет.

Репрессии и тоталитаризм — первое, что им приходит в голову при словах «Советский Союз» («Потому что это пик советской истории», — снова подводит итоги девушка с первой парты, автор концепции обожествления Сталина). Про Хрущева и XX съезд тоже знают, выдают заученные формулировки: «сделал доклад», «осудил», «десталинизация». Из повседневности вспомнили про стиляг, которые «сопротивлялись советскому образу жизни» («но их очень жестоко наказывали — стригли и отовсюду выгоняли»).

Ни Сталина, ни Хрущева, ни даже стиляг нет в биографии их родителей — последнего советского поколения (и моего тоже). Что же говорят родители? «Что при СССР было лучше!»

У этих детей как будто две истории. В одной, явно из учебников, СССР предстает успехами в экономике, гонкой вооружений и ужасами сталинизма. В другой, семейной, — низкими ценами в магазинах и приятной стабильностью. «На машине можно было проехать всю Белоруссию и потратить на бензин треть стипендии», «люди перебрались из бараков в хрущевки», «нельзя было ездить за границу, зато отдыхать в Крыму — бесплатно». Елена Павловна, до того молчавшая, поясняет: бабушка школьницы, которая вспомнила про Крым, ездила туда по дефицитным профсоюзным путевкам.

Мой вопрос о том, какое отношение СССР имеет к ним, сегодняшним, не был воспринят минскими лицеистами. В смысле они его вообще не поняли. Долго переспрашивали. Жаловались на учебники, в которых «все врут», так что остается идти за правдой к телевизору. Зато из телепередач они узнают тайны, которых так много в истории СССР. Например, что Сталин тоже готовился напасть на Гитлера — об этом рассказывали на НТВ. И о том, что в СССР производили незаконные эксперименты над людьми, скрещивая их с обезьянами, чтобы получить совершенное существо. Тут я вспоминаю одну знакомую бабульку в городе Ржеве. Она мне рассказывала, что воду из Волги больше не берет, потому что в ней водятся мурены — фотографию в газете видела. Обе истории выглядят как характерный сюжет бульварной прессы — «шокирующие фото Франкенштейна»! На всякий случай я все же телеграфирую о человекообезьянах Илье Колмановскому. Выясняется, что такие эксперименты действительно проводились. Теперь думаю, может в Волге все же плавает мурена?

Тайны тайнами, но мы никак не могли перейти к обсуждению того, что именно досталось молодым белорусам от Советского Союза. Перечисляют БелАЗ, братские отношения с Россией, потерянный белорусский язык («До СССР все говорили по-белорусски», — сообщил один мальчик. Остальные с ним согласны. Им не рассказали, что белорусский всегда был языком деревень, что в Минске жили евреи и поляки и что литературный белорусский появился в начале XX века стараниями интеллигенции). А больше минчане не назвали ни одной советской проблемы.

Это единственный момент за все время разговора, когда я вспоминаю о своем страхе — говорить об СССР с теми, кто не пережил его. Дети отказываются понимать, что такое «советское наследие». Одна часть их «раздвоившейся» истории — семейная, с дешевой едой и уверенностью в завтрашнем дне — вызывает у них умиление и не является проблемой. Другая — официальная, со сталинизмом и цензурой — настолько чужая, что и унаследовать ее невозможно. Никакого отношения ни Сталин, ни пытки в НКВД к этим детям не имеют.

Традиционное голосование, кто собирается оставаться в Белоруссии, а кто уедет, не принесло сюрпризов: 3 против 11. Банальный вопрос, зачем уезжать, я задаю для проформы. Но именно этот вопрос наконец-то дает возможность высказаться мальчику с задней парты, тому, который в самом начале выкрикнул: «Тоталитаризм!» Промолчав все остальное время, сейчас он говорит быстро, размахивая руками, как будто уже находится в самом разгаре какого-то спора: «Белоруссия как нация сформировалась в начале XIX века. Мы все время были частью какого-то образования. Сначала Великим княжеством Литовским (он говорит: «ВКЛ»), Речью Посполитой, потом вошли в СССР, а сейчас мы отделились и остались одни! Так что вы хотите?! Центром была Москва, а тут ее не стало. Многие ворчат: мы отсталые…» Я еще не понимаю, к чему он ведет, но весь класс уже развернулся в его сторону, а некоторые даже начали возмущаться: они заранее знают, что он скажет? Этот разговор уже происходил? Постепенно отдельные возгласы превращаются в настоящий шум — качественный, почти театральный. Иногда до учительского места долетают ошметки пламенных речей: «Ну так вперед, давайте что-то делать! Так зачем вы уезжаете? Оставайтесь здесь и меняйте все! Зачем говорить, что в Белоруссии хуже всего?» — «Потому что хуже только в Нигерии!» — «На этой земле жили наши предки!» — «А теперь будут жить китайцы!» — «Значит что, белорусы тупо исчезнут?»

Елена Павловна сообщает, что звонок прозвенел уже 15 минут назад, а меня ждет такси, аэропорт и киевская школа. Я не успеваю ни записать имена лицеистов, ни оставить им свой электронный адрес (у меня есть адрес завуча, но она не отвечает на электронные письма). Впрочем, скорее всего, он им и не понадобится: недаром никто не назвал интернет альтернативным источником информации о тайнах СССР. Спишемся, когда переедут в Европу.