Ну где еще московский человек мог бы почувствовать себя нормально? В учреждениях неразбериха и очковтирательство, в накуренных ресторанах равнодушие и банальности, в магазинах ассортимент из прошлого при ценах из будущего, а дома теснота и обои в цветочек, а то, не дай бог, и ремонт. И только автомобиль — особенно если он импортный — дает московскому жителю ощущение разумности организации жизненного пространства и бытия.

Поэтому у московского жителя трусы могут быть бахромой, но зато автомобиль большой и красивый, с дорогостоящей аудиосистемой и кожаными сиденьями, престижными, хоть и совершенно непрактичными (летом липнет, зимой деревенеет). И вот каждый раз, когда московский житель готовится испытать наивысшее наслаждение и втопить педаль в пол, оказывается, что наслаждение снова недостижимо. Пробка. Причем такая, что хоть вешайся. И тогда все самые страшные русские вопросы — кто виноват, что делать, кому дать и до каких пор все это будет продолжаться — встают перед ним с нестерпимой остротой.

Как всякий русский человек с неустойчивой психикой, я стараюсь избегать встречи с этими вопросами, особенно в наиболее уязвимые моменты своей биографии. И поэтому в аэропорт, например, чтобы не рисковать, обычно езжу на поезде. Но тут я подумал: полночь, свободная дорога, проверенное такси — что может случиться?

Несмотря на вполне ординарные столичные будни и ночное время, пробка в аэропорт началась еще на полпути к границам из города. Поначалу я даже не верил, что это возможно, но глянул на часы и понял, что за полчаса машина проехала пару станций метро. Ну и началось: неравная борьба с мобильным интернетом в попытке узреть конец пробки (которая, оказалось, растянулась и за город на полдороги до аэропорта), поиски новых рейсов и сочинение альтернативных планов (все с перспективой бессонной ночи) и унизительные бабьи судачества с таксистом о причинах возникновения на дороге этакой подлянки. Массовая авария? Талантливо спланированные дорожные работы? Техногенная катастрофа? Президентский кортеж?

За час — измочаленные абсурдностью происходящего — доползаем наконец до горлышка, где четыре полосы сужаются до трех. На обочине припаркована фура, или скорее даже просто оставлена — ощущение такое, что человек, увидев нечто на дороге, резко ударил по тормозам. Длинный прицеп грузовика повело и вынесло на дорогу. В результате три полосы превратились в две. Неоднозначность оставленного для проезда пространства только добавляет водителям неуверенности, заставляя снижать скорость больше необходимого.

Тут следует сказать, что водитель мне в этот раз попался выдающийся. Одет он был для московского таксиста в высшей степени необычно: не в клетчатую рубашку и жилетку с полсотней карманов и даже не в майку в сеточку (слава богу, пока не сезон), а в белую рубашку и костюм. Правда, на руках у него при этом были кожаные перчатки без пальцев. Он очевидно старался наслаждаться каждой минутой нахождения в импортном автомобиле по максимуму и воображал себя кем-то вроде водителя лимузина (хоть и напоминал больше Слепого Пью). Прежде он вежливо интересовался, устраивает ли меня температура в салоне (боже, благослови этого водителя). Теперь, однако, протискиваясь сквозь горлышко пробки, он обернулся и сказал: «Вот суки!» Кто, спрашиваю, суки? «Дальнобойщики! — отвечает он. — Проституток! Ебут!»

Дорога впереди была свободна. Он ударил по газам, с облегчением оставляя страшные русские вопросы позади. Меня, онемевшего и пораженного, отбросило на спинку, и пока мы мчались к аэропорту, воображение дорисовывало открывшуюся мне только что эпическую картину дорожного апокалипсиса. Я представил себе здорового такого мужика, властителя карбюратора с широкой душой и грязными ногтями, тонкого знатока политики и потенциально более одаренного футбольного тренера, чем сам Гус Хиддинк. Вот он тащится на склад, чтобы забрать груз, вот он долго ругается с супервайзером, вот он рассовывает кэш по потайным местам в кабине, вот он включает любимую музыкальную композицию про вертухаев на вышках, вот он вместе с другими стоит в аду столичных пробок и все самые страшные русские вопросы — кто виноват и что делать, а также кому дать и до каких пор все это будет продолжаться — встают перед ним со всей своей нестерпимой остротой. Прождав еще с час на выезде из города у полицейского поста и оплатив наконец все полагающиеся подати и подорожные коррумпированным инспекторам, он вырывается на шоссе, проклиная эту новую полицию пуще прежней милиции. Униженный, оскорбленный и несчастный не меньше других жителей и гостей столицы, он устремляется навстречу своему будущему — и вдруг видит на обочине придорожную богиню.

В следующий за этим удар по тормозам он вкладывает всю свою душу, как настоящий художник вкладывается в лучшее свое полотно, отдавая искусству всего себя без остатка. Все неудовольствие собой и окружающим пространством, накопленное на нерегулируемых перекрестках его судьбы, где ему всегда мерещился знак «уступи дорогу», наполняет этот его почти рефлекторный, необдуманный жест неведомой ему прежде внутренней силой. Где-то на краю сознания у него мелькает мысль о том, что надо бы, наверное, припарковаться по-человечески, чтобы не мешать собратьям по несчастью и другим участникам дорожного движения (с каким остервенелым удовольствием он в иной раз поливает матом дуру, которая чуть больше, чем нужно, выставит на дорогу аппетитный зад своего «мини»). Но энергетика момента увлекает его безвозвратно. А блеснувшая мысль о ближнем заставляет даже сильнее вывернуть руль, чтобы увеличить занос.

Ведь когда дело доходит до суетливых движений в тесноте провонявшей кабины, трепет его чресел стократ усиливается от этого волшебного и почти внесознательного ощущения (хорошо знакомого, должно быть, бандитам, крупным чиновникам и олигархам): он имеет не только проститутку. Он имеет меня. Он имеет моего водителя. Он имеет сотни и тысячи других людей в автомобилях, выстроившихся в эту сколь аномальную, столь и типичную московскую многокилометровую пробку в своих превосходных дорогостоящих автомобилях. Он имеет весь этот город, который терзал и унижал его все эти годы. И в этот вот самый миг для него важнее всех прочих премудростей бытия одна простая истина, которую он теперь ощущает всем своим существом: этот редкий миг счастья, самозабвения и эйфории стоит того, чтобы в другой раз поимели и его самого.