Не садись в машину, где двое

Девушка – видимо, это был ее брачный момент, всплеск счастья или предчувствия счастья, выброс некоторого призыва в пространство, в белый свет, и он выразился в том, что дева надела на себя все самое лучшее; наступал праздничный вечер, должен был быть салют и гуляние народа, и она тоже тронулась с места, вон из дома, хотя ее никто не ожидал и не позвал.

У нее к весне освободилось сердце, милый молодой человек, архитектор, который занимал это место всю зиму, отошел в пространство, сам собой растаял.

Он был прекрасный, тонкий и умный, веселый, сдержанный юноша моложе девушки на два года: ему было девятнадцать, ей скоро исполнялся двадцать один. Они гуляли и целовались на морозе, в подъездах, на безлюдных выставках, в ночном метро у конца платформы, в музее Пушкина.

Дома болела мама.

Однажды вечером, когда они наконец оказались вдвоем в пустой квартире (мама легла в больницу), он закурил, стоя у окна, а девушка шутливо шлепнула его по руке, в которой он держал коробок спичек, ей показалось, что она играет роль какой-то женщины-вамп, это сцена из фильма, смешно! Освободи руки, обними меня наконец, мы одни, как бы сказала она этим преувеличенно страстным жестом. Она первая неловко к нему прижалась, поцеловала как на морозе, но он отступил. Объяснил, что в детстве перенес две операции, что ему нельзя находиться на солнце, летом он уезжает на север, вот.

И на том произошел конец, раздался стук двери, и затем хлопнула дверь лифта.

Девушка ничего не поняла, но больше ему не звонила, и он тоже не позвонил с тех пор никогда.

Сначала она ждала, что придет известие о его смерти, но донеслись, на­­оборот, новости о его победе на конкурсе. Он был студент архитектурного института.

Странная история, тем более что он говорил, что его мама говорила, что ничего, что жена старше. То есть он уже сообщил маме об их дружбе. Его семья с нетерпением, как это подразумевалось, ждала встречи с невестой сына. И вот такой постыдный финал! Вышибла коробок спичек из руки! Вамп!

То есть все кончилось в жизни. Круглое одиночество, сиротство в этот прекрасный, теплый, долгий праздничный вечер.

Девушка еще с детства тяжело переносила праздники, она всегда уговаривала маму пойти на Новый год к кому-нибудь в гости и плакала, когда мама клала телефонную трубку, пожимая плечами и говоря смущенно: «Они сами уходят».

А потом девушка прочла, что об эту пору бывают даже самоубийства, по­этому в развитых странах именно в такие проклятые вечера запускают телепрограммы, в которых нет ни слова о происходящем вокруг, идут обычные фильмы и передачи о животном мире. За окном фейерверки, а на экране спокойное, будничное течение вечера, переходящее в скучный ночной концерт или в беседу о достижениях науки. И многие с благодарностью смотрят такую белиберду, лишь бы не думать о своей отверженности.

Мама девушки лежала в больнице уже месяц, поэтому-то и освободилась квартира (как оказалось, ни за чем) – и образовалась полная свобода.

В этот теплый, радостный, праздничный вечер девушка вовсе не думала о своем одиночестве или отверженности. Она как будто собиралась на свою свадьбу, честно! Вымыла голову с ромашкой, высушила, так что светлые кудри распустились по плечам, тщательно, скрупулезно накрасила ресницы, которые теперь достигали бровей, если распахнуть глаза. Распахнула глаза, то есть выпучила их перед зеркалом, осталась довольна. Такие очи! Ресницы, как лапки у жука! Затем изобретательно накрасила рот двумя помадами, темной и светлой, так что он теперь напоминал бутон.

Она надела свое лучшее платьице, которое сама сшила, и свои лучшие черные туфельки на каблучках. Они немного жали, но это ерунда! Ноги в них выглядели совсем маленькими.

Она решила позвонить подруге. Та сегодня сидела дома одна.

Анамнез ее болезни был таков же: у нее тоже что-то к весне обрушилось, какая-то любовь всей жизни, веселый студент-художник оставил ее, кончились бесконечное позирование, застолья в чужих мастерских, заботы о его курсовых выставках, развеска полотен, вернисажи старших товарищей и пустые вечера после его занятий в бассейне. Он выматывался в эти дни и ничего не мог, добирался до своей кровати и засыпал. То есть в понедельник и четверг она была одинока и открыта для дружбы.

И вдруг эта заполненность чужой жизнью вообще оборвалась, и подруга тоже оказалась одна, сама перед собой. То есть, конечно, все имелось в наличии: предстоящая весенняя сессия, учебники, университетская читалка, проблемы с курсовой работой, да. Подруги, друзья, кавалеры, да. Новая юбка. Дни рождения, в гости на дачу, это все в наличии как всегда, но безжизненно, раз не освещено любовью. Никого ведь нет.

Так что подруга лениво и равнодушно, без энтузиазма откликнулась на звонок, да, буду дома, нет, гулять не пойду. И ты с ума не сходи. Она была жесткая в некоторые моменты, эта подруга. У нее учиться бы и учиться, как себя держать, как переносить это все.

Во всяком случае, ясно было, что подруге полегчало в данный момент: она отказала. Теперь она была той, которая не согласилась. Ей сейчас было прекрасно возлежать с книжкой на тахте. Она сама отвергла все развлечения.

Но было все равно, отказано так отказано, невелика беда, а поезд уже уходил, и наша девушка прыгнула в него и поехала. Кудри ее развевались, ресницы были распахнуты навстречу теплому, сияющему майскому вечеру.

То есть она поехала пока что на автобусе.

И сошла в центре, у кинотеатра «Ударник». Дальше автобус не шел, потому что все было перекрыто.

Садилось солнце. Предстояло пересечь мост пешком, мост через светлую, широкую реку, и идти дальше по площадям, где гремела музыка, идти, переходя от одной улицы к другой в шумных толпах: праздник! А потом еще будет салют!

Но тут туфельки дали первый звонок: идти было почти невозможно. Мчаться в автобусе на мягком сиденье – да, но не идти.

Девушка, стараясь не хромать, решила преодолеть площадь и сесть на автобус в обратную сторону, надо было ехать домой переобуваться. Что делать!

Она, тем не менее, шла как одинокая цветущая весна, как героиня фильма, в своем маленьком черном платье, в маленьких черных туфлях, с копной светлых кудрей и с этими широко распахнутыми глазами. Она чувствовала на себе лучи чужих взглядов, на нее оборачивались мужчины, смотрели встречные, в том числе девушки и женщины.

Невестой она шла, одинокой незамужней невестой в толпе, под золотым небом, в хороводе огней, под музыку из автомобилей, которые медленной чередой ехали мимо, и оттуда тоже смотрели на нее пассажиры и водители, повернувши головы.

То есть она, если говорить честно, звала к себе мужа, зазывала первого, кто встретится на пути.

Такой зов для нее был как бы высшим моментом любви к себе, к своим сверкающим глазам, к своему маленькому телу и длинным ногам, к прекрасной груди, к этому платью и проклятым туфелькам. Она-то перед выходом увидела себя в зеркале, и она была в восторге и изумлении. Студент архитектуры не добрался до ее сокровищ.

Она ждала внимания, кто-то должен был это великолепие полюбить, и она бы его за это полюбила. Разделенная любовь к себе!

(Собственно, у эгоизма не бывает соперничества, нет конкурентов. Но он снисходителен и иногда приемлет знаки внимания со стороны. Не слишком назойливые, это да. Но все же приемлет. Так возникают союзы.

Невесты все до единой полны любви к себе, жены же, пережив расцвет, облетают как вишни, как яблони, только что были залиты роскошными цветами – и вдруг пробуждение, реальность.

Редко у кого из замужних остается эта восторженная любовь к себе. Она, скорее всего, перерождается в любовь к мужу, потом к своему ребенку, далее в ревность и в борьбу за главенство в семье.)

Но это так, к слову. У нас же другая тема. Любовь к себе часто встречает на своем пути не ответную любовь, но похоть, подобную позывам на низ, – именно похоть, а это та же нужда тела в освобождении, что ведет людей на охоту, ловцов бабочек, истребителей пыльцы.

Возле нашей девушки затормозила машина, неважно какая, может быть, старый «мерс», побитый БМВ, неважно. Она в этом не разбиралась. Большая машина, на заднем сиденье сильно накрашенная, богато одетая особа, обращенная с какими-то словами к водителю (хозяйка?), довольно-таки взрослая, с прямой спинкой модели, а впереди, рядом с шофером, еще один человек.

– Садитесь! – ласково сказал он, обернувшись к невесте. – Мы вас довезем куда вам нужно. Бесплатно, бесплатно. Мы катаемся по случаю праздника.

Остальные многозначительно засмеялись.

И он распахнул заднюю дверцу.

Наша девушка села рядом с той не очень молодой девушкой. Идти было уже невозможно. Очень резали туфельки.

Она назвала адрес. Сразу стало весело и прекрасно.

– Только мы заедем тут недалеко, лады? Надо одного человечка встретить, – ласково сказал тот же голос впереди.

Они приехали в какой-то неухоженный дворик, по виду это были кулисы старого переулка, и заброшенное, осевшее двухэтажное строение встретило их подвальным холодом в подъезде, скверным запахом и темной, запыленной лампочкой.

– Нам сюда, – сказал тот же голос, открылась поцарапанная железная дверь, изнутри послышалась музыка, и девушка, стоявшая первой, вынужденно шагнула в потемки. Нанесло каким-то нежилым запахом пыльных бумаг, нагретых компьютеров, кисловатым духом бытовой химии и почему-то мокрых тряпок, здесь явно пользовались еще и кофеваркой – похоже, девушку привели в офис.

Тут шли какие-то праздничные приготовления, вдалеке стучал ножик и лилась вода, оттуда навстречу гостям выглянула еще одна тетка, даже постарше той, которая стояла сзади. Уборщица?

– О! Привет, кого я вижу! Какие люди!

Они все перецеловались со смехом.

– Вы с кем? – поинтересовалась уборщица, накрашенная по случаю праздника старая тетка лет сорока.

– Это вот наша девочка, – отвечал тот же парень, что в машине сидел впереди, и все засмеялись.

– А, поняла, ну что, бля, – сказала тетка и скрылась.

– Тебя как зовут? – спросил он, обернувшись.

Здесь, в коридоре, она увидела вблизи его лицо и помертвела. Он был похож на убийцу. Его друг тоже.

– Меня зовут Клава, – ответила на всякий случай девушка.

Оба парня заржали, повторяя «Клава, Клава».

Они ввели девушку в большую комнату, в центре которой находился раздвинутый стол с одноразовой пластиковой посудой, с салатами, нарезанной колбасой и бутылками в центре. Там сидели и стояли явные убийцы!

Составленные в углу компьютеры, календарь на стене, затасканные занавески, жухлые растения в горшках – обстановка эта производила какое-то гнетущее впечатление. Куда я попала, думала наша девица, что это? Куда занесло меня, идиотку?

Убийцы посматривали на нее вскользь, ухмыляясь.

Вошла та накрашенная баба, что ехала в машине.

– Идем-ка пока, – сказала она и показала рукой. Они пошли по коридору.

В соседней комнатушке было еще теснее. Какие-то стеллажи с папками, большой, заваленный бумагами стол и стол у дверей поменьше, факс, принтер, навесная полка с книжками и вьющимся растением – и под нею почему-то тахта, раздолбанная, полинявшая, странная в таком месте. Сбоку виднелась еще одна приоткрытая дверь.

Девушка села около большого стола на стул для посетителей и затосковала. Она подумала, что так может чувствовать себя кролик, вынутый из своей клетки и принесенный в сарай к топору. Смертная тоска, вот как оно называется. Смертная тоска в ожидании неизвестного.

Парни гомонили за стеной, ржали, загремела музыка, а та женщина, которая ехала в машине, теперь как бы расслабилась. Сейчас она выглядела много старше. Она вроде бы даже сменила внешность, отвесила челюсть, ссутулилась и выпустила живот, словно ей больше не надо было быть образцовой моделью, поскольку перед ней стояла другая задача. Она села лицом к девушке за стол ближе к коридору, потыкала в кнопки компьютера. Он зажужжал. Баба воззрилась на экран. Она была сторожем тут, в банде убийц.

– А где туалет? – спросила наша девушка.

– Идем, – отвечала тетка, покачав головой и скривившись.

Просительницу провели мимо включенного компьютера (там была игра в бродилки-стрелялки), проводили по коридору до двери уборной и, судя по всему, постояли рядом в ожидании. Выйдя из вонючего, тускло освещенного сортира, девушка в сопровождении конвоя была доставлена обратно.

И снова села на стул.

А тетка вернулась к компьютеру.

Другая баба, та, что выглядывала из кухни, всунулась в дверь, позвала пальцем подругу, и между ними произошел быстрый и невразумительный разговор, обе почти шептали, причем охранница явственно выматерилась в ответ на последние слова старшей, той, что стояла в коридоре.

Ни в одном телевизионном сери­але, ни в одном фильме бедная Клава не видела таких страшных баб. Они смахивали на настоящих убийц, которые сбросили с себя маски обычных людей, потому что уже было незачем притворяться. Они щерились друг на друга. Или ей это примерещилось со страху.

По виду они были как сестры, но та, с кухни, выглядела поплоше, как кухарка на работе, и вела себя неприветливо. Как будто какие-то прежние дрязги всплыли между ними.

Однако же младшая явно не признавала ее.

Новоявленная Клава похолодела, когда та сказала довольно понятно:

– Иди, мы с крышкой (как будто она произнесла именно так) без тебя с ней разберемся. Не твоя забота, не лезь в чужую (дальше шел мат).

Клава дрожала крупной дрожью.

Та баба закусила губу и исчезла.

Охранница села на тахту, стряхнула с нее мусор, подняла с полу какой-то пакетик, поглядела на Клаву, как бы призывая ее в свидетели. Показала головой на дверь, за которой скрылась та уборщица. Подняла брови, скривилась. Покачала головой. Мол, что здесь было такое. Выбросила пакетик в мусорную корзину.

Судя по всему, она тут не работала, в этом офисе.

Клаве как бы диктовали непроизнесенные мысли.

Похоже, что бабе доставляло удовольствие, поглядывая на Клаву, этим почти прямым текстом пророчить несчастной жертве ее близкое будущее на этой тахте.

Но инстинкт самосохранения велел Клаве независимо подняться и произвести осмотр тех немногих книг, которые находились в помещении. Это были, как ни странно, стихи Есенина, роман в бумажной обложке под названием «Некрасивая», парочка дюдиков и телефонный справочник десятилетней давности.

Во входную дверь затрезвонили. Охранница-тетка оторвалась от компа и выглянула в коридор.

Там загремел замок, входили люди, бубнили радостные, пьяные, похабные мужские голоса. Кто-то провозгласил: «Ну че, б, нашли?» Тетка, хохоча, прокричала вошедшим свои приветствия. Ей явно хотелось туда. Она встала в дверях.

Пленница огляделась, как бы осматривая комнату, и обернулась к боковой двери. Затем девушка стронулась с места независимо, как свободный человек, и открыла ее. Тетка не реагировала, возбужденно подавая матерные реплики в коридор. Девушка заглянула в соседнюю комнату. Там тоже стояли стеллажи и один стол с компьютером и факсом, а у противоположной стены находился еще один диван, на сей раз кожаный, черный, старый и грязный, как ложе смерти. Там же угадывалось окно, занавешенное полинявшей гардиной, и оно выходило на другую сторону, как бы за угол. То есть соседей за той стеной не было. Кричать, стучать бесполезно.

Девушка вернулась, присела на свой стул, вылупив глаза. Она это увидела в небольшом зеркале напротив, что глаза у нее вытаращенные. Накрашенные вытаращенные глаза. Идиотка.

Тетка в этот момент откликнулась на чей-то возглас, там, видимо, был призыв с матерной шуткой, она охотно засмеялась, обернулась к Клаве, все еще хохоча как смерть и показывая плохие зубы, и выскочила.

Девушка с бьющимся сердцем достала из сумочки телефон. Набрала номер подруги. Тихо сказала ей: «Меня куда-то привезли. Я не знаю куда». И тут же отключилась и спрятала телефон обратно, потому что тетка снова заглянула в комнату.

Тетке тут явно было скучно, она опять прокричала в коридор: «А ты, б, че думал!», подождала ответа, вскочила и исчезла, оставив дверь открытой.

За стеной громыхало, потом наступила тишина, видимо, решили завес­ти какую-то другую музыку. Стучали чьи-то ноги, слышался сдержанный, нетерпеливый мужской хохоток. Звенело стекло.

Девушка сидела, вытаращившись, против зеркала. Ничего не могла с собой поделать. Глаза были навыкате, огромные помимо воли.

В коридоре, видимо, у тех дверей, сказали:

– Я буду, б, первый.

– Щас, – отвечал другой мужской голос.

– У тя, б, трипак, ты, – невнятно продолжал первый.

– Где ны взял, б, нриппер, – со смехом, гнусавя, перебил его другой. – А у небя, б, сифон недонеченный. И ны мне нолжен соню баксов.

– А, за сотню, б, уступлю, – вякнул второй, и тут захохотали они оба.

– Че, че, б, сказали? – визгнул кто-то из комнаты, и те двое ответили вразнобой и со смехом «мы первые», вызвав этим гогот и поток торжествующих протестов.

Начался спор, все веселились. Женщина хохотала с надрывом, как-то вызывающе. Даже, можно сказать, маняще, со стонами.

Слово «первый» отдавалось в стенах эхом.

Их там было много.

Опять забубнила музыка.

Клавин телефон начал сигналить. Она не успела его выключить, как тетка вошла и протянула руку.

– Давай отвечу? – произнесла она лениво.

Клава пискнула: «Щас, щас».

Тетка все стояла с протянутой рукой, помахивая толстыми пальцами с длинными нарощенными когтями. Клава отдала ей сигналящий телефон.

Тетка вышла.

Клава тайком пробралась к открытой в коридор двери, выглянула. Тетка вертела телефон в руках, а игрушка испускала световые волны и орала. Тетка жала на кнопки. Однако телефончик все кричал: «Возьми трубу, возьми трубу!» Это друг-архитек­тор когда-то, в далекие прошлые времена, в другой жизни, записал ей в качестве сигнала свой голос. Тетка, не сладив с чужим аппаратом, пошла, видимо, за помощью в большую комнату. Архитектор все вопил басом: «Возьми трубу».

Там бабу с этим мобильником встретили гоготом и, наверно, какими-то действиями, и она опять захохотала, охотно и с визгом.

Начался, однако, крик: «Дай мне, мне надо звонить», и ругань, видимо, кто-то доскребывался поговорить с родиной забесплатно, но другой уже орал: «Да тихо, не слышно ниче, але», притом гремела музыка. Гопота.

На телефоне мало денег, это им ненадолго.

Клава быстро выскользнула из комнаты в коридор. Там было пусто. Сердце колотилось, как при побеге.

К выходу не пройдешь, там на пути их комната.

Клава осторожно заглянула направо, на кухню.

Там никого не оказалось.

– Че? – спросили у нее за спиной. – Че рыщешь тут как эта? Че ищешь, подстилка, б…?

Тихая, подробная, мерзопакостная ругань.

Клава подпрыгнула от неожиданности.

За ней стояла та баба, вроде бы уборщица.

Клава было начала говорить, но тетка вдруг оглянулась. Там, на пороге комнаты, стояла та, другая тварь, явно уже пьяная, которая, увидев происходящее, кивнула себе, что вроде все нормалек, сделала ручкой и вдруг с визгом и невольным смехом исчезла, как бы утянутая обратно.

– Мне надо уйти, выпустите меня, я не знала, – дрожа, зашептала Клава. Слезы хлынули как водопад. – Я села к ним в машину, она мне сказала, подвезем! Что меня отвезут домой! Что они в праздник всех так возят бесплатно! Мне нельзя, понимаете? Она меня обманула! Я думала, тетка там сидит, все в порядке… Она заманила! Понимаете? Мне надо домой! Мама в больнице, будет звонить! Больное сердце! Она умрет! Мне нельзя!

– Ты девушка, б, что ли? – спросила та.

Клава кивнула вполне искренне и отчаянно.

Тетка поглядела в пустой коридор (из большой комнаты доносился крик по телефону, звон посуды, женский прерывистый хохоток, как при щекотке, мат и конское ржание), затем она хмыкнула, кивнула сама себе, поднявши брови и поджав губы, – видимо, что-то припомнив, какие-то прошлые события, – потом вытерла руки о живот, как бы к чему-то готовясь, и двинулась вперед довольно тихо, всем своим видом призывая к осторожности, вошла в комнату, потом завернула в другую, маленькую, раздвинула шторы, поднялась коленками на подоконник, повернула шпингалеты в двойной форточке и открыла ее.

Там, за окном, был наглухо вбит ряд железных прутьев.

Баба, обернувшись к мнимой Клаве, вдруг заговорила:

– Ключи потеряла, а железную дверь в офис только поставили, ну. Мой парень слесарь был, там подпилил мне (она показала на окно), потом залез через форточку, молодой, мы жили, а эта, бля, увела, – обернувшись и кивнув вглубь квартиры, непонятно сказала она.

И с усилием отогнула в сторону один прут за форточкой, потом другой. Прутья опять выпрямились. На том она сползла с подоконника и ушла, не глядя на Клаву.

А этой узнице не надо было долго объяснять.

Она, скинув туфли, вскочила к форточке, бросила вниз во двор сумочку, выставила руки на волю и стала раздвигать, крутя плечами, эти два упругих, мертвенно жестких прута, вилась, плясала, как рыба на крючке, не замечая содранной кожи, а в квартире слышен был какой-то общий крик, он подстегнул ее как бичом, она каким-то чудом пролезла плечами, дальше, до пояса, уже было легче, быстрей, быстрей, а крик приближался, она сползала вниз, сдирая кожу на ладонях, ниже и ниже, пальцами по прутьям, и наконец уцепилась за карниз и вытянула из форточки колени и ступни, да и ухнула вниз всем туловищем, проехала мимо карниза, порвав платье и сильно оцарапавшись о его зазубренный край, и приземлилась на запястья, почти их вывернув, – по счастью, там была вскопанная почва, в которую Клава угодила по очереди ладонями, локтями и коленками, а потом сильно, с размаху, припечатав все лбом. Это был какой-то огородик, недалеко от глаз торчали зеленые стебельки рассады.

Домишко, по счастью, стоял невысоко. А то бы можно было и с жизнью попрощаться, так тяжел был удар. Звуков никаких Клава не издала. Может быть, невольно ёкнула, но окно-то их находилось за углом! Никто не должен был услышать.

Увидела сумочку, подгребла ее к себе. Оглянулась на дружный крик сверху. За решеткой плясали какие-то лица, оглядывались, раздавался крик, руки, как белые черви, уже вились вокруг прутьев решетки.

Быстро, но невыносимо вязко, как во сне, встала с четверенек. И, хромая, на подгибающихся слабых ногах, поскакала в другую сторону, подальше от дверей и окон страшной берлоги.

Сердце ее билось как язык колокола, по всей грудной клетке. Во рту пересохло, там ворочался липкий, корявый отросток.

Потом она сворачивала и сворачивала по дворам, и только уже оказавшись на улице, на бегу осмотрела руки – покорябанные запястья медленно наливались водой как вывихнутые. Платье висело клочками.

Много дальше по дороге она решилась остановиться, слава Богу, там нашлась лужа, мутная, с бензиновыми разводами, и, шипя от боли, девушка помыла окровавленные колени, руки и стертые пятки.

И выпила из пригоршни, все время оглядываясь, гниловатую болотную жижу.

Ничего страшного, в реке вода тоже грязная, а в ней купаются и сглатывают, оправдывала себя эта одичавшая человеческая единица.

Как быстро она стала первобытной, как быстро поняла, что надо черпать водичку поверху. И дождик прошел недавно, заботливо думала она, как бы собираясь тут поселиться, обосновать стойбище. У воды же! Лужа стояла глубокая, сверху всегда бывает чище.

Дикая, странная девка вылупилась наружу, из тьмы той ямы. Как бездом­ная беженка под бомбами, как бомжиха с мгновенно приобретенным опытом. Она все просчитала, как дальше жить.

Домой было не дойти. До Зубовской, до подруги ближе.

Глаза все еще стояли нараспашку, хотя уже набегала спасительная слеза.

По дороге шла Маугли, вышедшая из людских джунглей, уже наученная всему на целую жизнь.

Еще долго беглянка тащилась по неизвестным проулкам, шарахаясь от каждого автомобиля, от гаражей, от прохожих.

Люди смотрели на нее во все глаза. Видимо, кровь все-таки осталась кое-где, да и босые ноги привлекали внимание. Или платье в лохмотьях? Лицо?

Праздник грохотал петардами, налетали волны музыки, а мнимая Клава, как безумная, все скиталась по переулкам, боясь выйти на многолюдную улицу.

О метро и думать не приходилось.

В машину она бы не села ни за что. Да и денег не было.

Она шла босая, инстинктивно все вниз и вниз, добралась до реки, увидела набережные, Кремль весь в огнях, людей у парапетов, быстренько прохромала по мостовой и наконец ступила на мост.

Пришлось там долго стоять спиной к прохожим, как бы глядя на реку, пока не спустилась тьма. Все было нормально, многие люди тоже позанимали места у перил, ожидая салюта.

Там уже никто не обращал на нее внимания. И слава Богу. Народ не видел, что она босая и ободранная. Она ведь держалась лицом к воде.

Салют закончился.

Пока она добиралась до подруги на своих побитых ногах, настала ночь.

Ее несколько раз пытались остановить на ходу пьяноватые мужики, охотно, с погаными улыбками расставляя руки, ее окликали матом какие-то веселые компании, приходилось бежать, выскакивать на середину улицы к машинам, там, на виду, ее не трогали, хотя некоторые водилы замедляли ход машин, что было еще страшнее. Она понимала по крикам прохожих, что у нее вид изнасилованной, употребленной девки, а это обстоятельство, видимо, распаляло воображение мужских масс.

Правда, встречалось и проявление милосердия, одна женщина с ребенком, которая шла навстречу Клаве по подземному переходу, вернулась, догнала ее и предложила пойти к ним домой. «Вымоетесь, чаю попьете», – говорила она. Ребенок лет пяти смотрел на Клаву снизу огромными глазами.

Но цель была уже близка. Зубовская площадь.

Подруга встретила бродяжку плачем, криком «ты где была, ты че людей с ума сводишь, мне такое по телефону ответили, и сразу все время было занято», но потом подруга сквозь собственные переживания все-таки рассмотрела улыбающееся лицо, лохмотья, распух­шие руки и сочащиеся кровью ноги, ахнула, обматерила, перевела дух, поднесла попить воды, отправила мыться, а потом, слушая радостный рассказ про форточку, тут же достала йод и плас­тырь из аптечки, прижгла все раны на лбу, на пятках, коленках и ладонях, а также ссадины и синяки, что надо залепила, нашла рыбу в морозильнике и ловко примотала заледенелые куски этой рыбы к запястьям, бормоча попутно «ведь сколько раз было говорено, не садись в машину, где двое».

Был, был у нее, видимо, опыт, у красивой девочки. Недаром она тут плакала.

Дала бывшей Клаве тапочки без задников. Поставила чайник. Сделала бутерброды. Бросила подушку и плед на тахту. Велела спать.

– Дай маме позвоню, – опомнилась беглянка. – Скажу, что телефон потеряла. А то она в больнице уже с ума сошла.

Дальше все уже было как в жизни.С