Животное

В реальность его вернула поднявшаяся вокруг суматоха. Затопали, зашуршали одеждой. Тени скользнули по векам. Он приподнял голову: компания расходилась в разные стороны от костра.

– Вставай, дров соберем, – легонько пнул его в подошву Бычок. – Подмораживает.

Циба встал, выбрал направление, откуда не раздавалось шума и треска, и двинулся в темноту, рассеянно глядя под ноги.

– Мужики, желательно потолще! – крикнул Витя. – Чтобы угли получились.

До тошноты деловитый, родной с первого «здрасьте». Это он улаживал все с гаишниками. Кто-то у него там работает. Да и в морге хлопотал один за всех.

Коваль был в сиську пьян, когда ему позвонили менты. Сидел в Витином баре. Тот вызвался помочь. Возил Коваля повсюду. Потом с похоронами помогал – сам же и напросился. В общем, вцепился намертво, с каким-то азартом даже. Будто полжизни сидел и ждал, когда у кого-нибудь из его завсегдатаев разобьется жена и можно будет влезть распорядителем в чужое горе. Теперь вот – душа компании. Командир костра. Именно Витя, когда поминки подходили к концу, обошел всех, пошептал: «Поехали на левый берег, посидим своей компанией. Помянем Сонечку в узком кругу». Уродец… Когда он шептал все это на ухо Цибе, того одолевал острый позыв вцепиться ему в горло, сомкнуть пальцы за гортанью, как делал когда-то в армии, уча уму-разуму солобонов… Какое-то время раздумывал: не отказаться ли. Но пустота, поджидавшая его дома, – голодная, вторые сутки не кормленная пустота – показалась настолько жуткой, что он лишь кивнул послушно. И поехал со всеми.

Углубившись в темноту настолько, что костер превратился в мерцающий оранжевый зрачок, Циба остановился. «Надо было дрова собирать», – спохватился он, обнаружив, что все это время шел бесцельно, не подобрав ни одной ветки. Над головой его мерцали другие зрачки – холодно-голубые. Смотрели внимательно, прямо в него. Свора невидимых черных кошек – притаилась, одни глаза видны. «Хотя бы Милу у Коваля забрать, – подумал Циба про Сонину кошку. – Ему все равно ведь…» Резко сел на корточки и, запечатав ладонью рот, захрипел, зарыдал неумело.

Трудней всего в эти дни было скрывать эмоции. Притворяться одним из массовки. Соблюдать приличия. Чужая жена. Чужая жена, Господи. Чужая.

Он повалился на бок. Валежник под его весом оглушительно затрещал. Циба лежал, глядя на серебрящийся в камышах Дон, а в голове его снова развертывался, каруселью раскручивался тот сладостный исчезнувший мир, в котором Соня была его любовницей и единственным смыслом жизни.

…Она прикладывает палец сначала к своим, потом к его губам. Улыбается: «Пойду пройдусь». Выходит голая в сад и идет под яблони. Идет медленно. Каждый раз, когда налетает порыв ветра, она жмурится от холода – и улыбается, подставляет холоду лицо, отводит назад плечи. Цибе кажется, он видит – через всю комнату, веранду и сад, – как ее кожа подернулась мурашками. Он чему-то смеется вместе с ней. Провела ладонью по стриженому затылку, снизу вверх. Еще раз. Никак не привыкнет к своей новой мальчуковой прическе. Улыбнулась ему через плечо, замерла на несколько секунд, разглядывая розовые отблески у себя на животе, на ногах.

– Смотри, Циба, я вся розовая. Красиво, да?

Все понимает. Наверняка понимает. Как глубоко она в его сердце, как оно сейчас раскрыто, раскупорено до последней поры. Понимает – и не боится там быть. Может, этому и улыбается? Его любви. Его нежданной мучительной любви. Стоит под яблоней, смотрит вверх. Переступает с ноги на ногу. В конце концов разводит руками – дескать, нету.

– Где яблоки, Циба? Что за происки?

– Сонь, какие в мае яблоки?

– Ну, какие… зеленые, маленькие такие. Хоть какие. Хоть завязи.

Молчит, снова высматривает в ветвях яблоки.

– Хотела явиться к тебе – на рассвете, с яблоком… А у тебя тут одни листья, Циба.

– Да нету, не ищи, – он пытается изобразить ворчание.

– А когда появятся?

Он пожимает плечами, будто Соня может заметить оттуда.

– Циба, когда, говорю, завязи появляются?

– Да мне почем знать? Я что, садовник?

Соня идет обратно в дом. Когда входит в дверь веранды, он видит, что кожа ее действительно сплошь покрыта пупырышками. Грудь от холода затвердела – не дрогнет при ходьбе.

– Я садовником родился. Не на шутку рассердился, – заводит она, приближаясь к кровати и постепенно скукоживается, сдается наконец холоду. – Все цветы мне надоели… кроме… – и, упав руками на кровать, она врывается к нему под одеяло, прижимается нежной ледышкой.

– Соня, – блаженствует он, собирая ее всю, вжимая в себя руками и ногами.

– Циба, Циба, – вздыхает она ему под мышку. – Откуда ты свалился?

 

 

…Справа раздаются голоса: Коваль и Бычок. Переговариваются о чем-то. О расходе дизеля, что ли. Так и есть, об этом: «А у тебя зимой сколько? А на твоей какой расход?» Отходчив Коваль. По крайней мере, от горя. Вот уже и разговор о машинах не вгоняет его в ступор, не заставляет замереть на полуслове от мысли: разбилась – она разбилась.

Впрочем, чего уж – беззвучно скалится Циба, девяностокилограммовым эмбриончиком свернувшийся в темноте. Все они, тут собравшиеся, обречены с каждой минутой верней и глубже вползать обратно в рутину, в живую жизнь. Кто легче, кто трудней. Он и сам вот-вот заговорит с кем-нибудь о чем-нибудь, о какой-нибудь жизнеутверждающей херне. Пустоту нужно же чем-то кормить.

Если бы удалось напиться. Водка не берет. Одна изжога от нее.

– Серег, – слышится голос Бычка. – Я уже потащу к костру. Лучше вернусь еще раз.

– Давай, давай.

Циба притаился, ждал, пока стихнут шаги.

На время похорон все они, не сговариваясь, стали звать Коваля по имени, Сережей. Когда Сережа сменится обратно на Коваля, решил Циба, это будет, видимо, означать, что поминки окончены – и в узком кругу тоже. Обычно в их компании его и Коваля звали по фамилиям. Приклеилось еще в качалке, где каждый был терминатор и старался говорить через губу, наотмашь. Обладатели звучных коротких фамилий неизбежно лишались имен, вот они и стали: Циба и Коваль. С Бычком другая история. Тот любил назначать своим барышням свидания перед залом: выходил с тренировки, навстречу ему длинноногая фея. Они менялись у него примерно раз в месяц. За то и получил титул быка-осеменителя. Позже прозвище сократилось до Бычка. Был этот Бычок из тех, кому никакой кач не впрок, – худ и шкляв.

«Зачем я здесь? – маялся Циба, стараясь дышать ровно и тихо. – Не поможет ведь».

– Ты тут нормально, Сереж?

– Да иди уже. Шею, смотри, не сверни.

Вокруг него было довольно мусорно. Забрел на окраину базы, обрастающей мусором, как трудовыми мозолями: сколько тут пикников перегуляно, сколько сожрано-выпито. За спиной, совсем недалеко, загудели брошенные оземь деревяшки. Послышалось журчание струи. Закончив, Коваль застегнул молнию и вздохнул. Стоял, не уходил.

– Э, – услышал Циба у себя над головой. – Живой, нет?

Мысленно чертыхнувшись, Циба перевернулся на спину. Буркнул:

– Живой вроде.

– Циба? – удивился Коваль.

Помолчал, добавил врастяжку:

– Чего разлегся?

– Да перебрал, – ответил Циба совершенно трезвым голосом, поднимаясь и отряхивая одежду. – Прости. Прилег вот. Закачало.

Врать Ковалю было привычно. Тьма была весьма кстати: не нужно отводить глаза, наклеивать маску. Вспомнив, что плакал и, возможно, сохранились следы, Циба шумно, будто пытаясь себя взбодрить, потер лицо.

– Бывает, – сказал Коваль, и Циба почувствовал, что и тот совершенно трезвый, как стеклышко; а ведь старался, хлестал одну за другой.

Наедине как-то неожиданно звучал его голос, как-то по-новому.

– Оклемался? – спросил Коваль, стоя к нему вполоборота. – Идешь?

– Иду, дровишки вон подберу, – Циба потоптался по валежнику. – И иду.

Коваль пропал в темноте, затрещал сучьями. Циба тоже наклонился, принялся сгребать валежник в охапку.

«Вымажусь с ног до головы».

– Мальчики, вы где? – звала их Катя своим голосом, тугим и сочным, как мясистый фрукт.

«Зря она петь бросила. Ходили бы слушать».

Мусорные мысли. Много мусорных мыслей. Нагоняют брезгливое чувство. Как рваные пакеты, как грязный пластик и сплюснутые пивные банки, четко проступавшие теперь из клочьев травы, забившиеся под кусты и в самую их середку.

Вскинул голову: луна уставила на него свою грустную ублюдочную морду.

– Мальчики! Ау-у!

На ее голос взахлеб откликнулись охраняющие базу собаки. На собак прикрикнул сторож, но вяло, они не послушались.

«Намекнул бы Коваль Катьке, что хватит ей пить».

 

 

…В тот день Соня приехала к нему домой. Сразу вслед за ним. Загнала машину во двор – он даже ворота не успел закрыть. Только поднялись в гостиную, на мобильник ей позвонил Коваль. Смотрела на фотографию мужа, выскочившую на экране телефона, с какой-то неразрешимой мыслью в глазах. Знать бы, о чем она тогда думала. Какую задачку пыталась решить. Взяла трубку – Коваль звонил сообщить, что ночевать дома не будет: в магазине обнаружена пропажа, он заперся с продавцами, заставил их пересчитать при нем товар – не разойдутся, пока все не пересчитают. Поговорив с мужем, Соня села на стул – как была, в плаще. Циба понимал: не стоит ее сейчас трогать. Устроился на диване в другом конце комнаты. Так они посидели в протяжной тишине. Будто на дальнюю дорожку. Потом Соня хлопнула себя по коленям и засобиралась.

– Ты куда? – удивился он, попросил: – Останься.

В ответ она лишь нахмурилась и вышла на лестницу. Обернулась, сказала:

– Это он врет насчет магазина, проверяет… Прости, Цибулюшка. Испортила тебе вечер.

Соня просила никогда ее не провожать. Говорила: «Терпеть не могу дверных прощаний». Глядя ей вслед, Циба распустил, стащил с шеи галстук. Она вернулась, стремительно пересекла комнату. Притянула его голову, поцеловала в губы.

– Хочу, чтобы ты знал, – сказала, отстраняясь. – Я с ним больше не сплю.

Циба потянул ее к себе, но она ускользнула.

 

 

Потом было еще много ворованного хмельного счастья. Много. Хватит на всю оставшуюся жизнь – вспоминать. Перебирать по крупицам. Ее смех, ее походку, ее точеные крошечные руки, которые он так любил разглядывать… держал у себя перед глазами и смотрел, гладил осторожно, гулял по ним пальцами – разными тропками, с ложбинки на горку, с ладони на запястье… пока Соня не отнимала у него свою руку, хныча дурашливо: «Циба, затекла уже вся, отдай»… и каждый отловленный, спасенный от небытия жест этих рук будет вспоминать и тянуться навстречу… и свет, и тени, и запах ее жгучего тела, и каждое сказанное слово… она была немногословна… как он любил эту ее немногословность, эту сдержанность, похожую на паузу в джазе…

«Почему ты нас не застукал, Коваль?! Почему не нагрянул? И все разрешилось бы – иначе».

Катя отправилась искупнуться. Видимо, почувствовала, что ее развозит. Подошла к воде, стянула брюки и трусы. Осталась в футболке. Решила, глупышка, что ее от костра не видно. Проглотив водку, Циба смотрел на ее выбеленные луной, моргающие из-под футболки ягодицы: вместо закуски.

Все началось при Кате. Можно сказать, из-за нее. В боулинге, в дурной новогодней компании, Катя предложила сыграть в бутылочку. Ей тогда приглянулся паренек, приглашенный кем-то – или объявившийся самостоятельно. Чей-то друг. Младше нее лет на пять – но кто бы считал… То ли Саня, то ли Ваня. В него она и целилась. Коваль метал шары, упрямо пытался выбить два страйка подряд. Его звали, он послал всех подальше. Компания решила поддержать Катю. Циба раскрутил бутылку и тут же стал выбираться из-за стола: играть в пионерские игры он не собирался. Бутылка остановилась, указав горлышком на Соню. Катя завопила, что он обязан, что его отказ для Сони оскорбителен.

– Я вас прикрою, – промурлыкала она, растянув шарфик.

Циба посмотрел виновато на Соню. Она с обреченной улыбкой развела руками. Ни разу до того момента, когда его лицо наклонилось к ее лицу за устроенной Катей ширмой, Циба не засматривался на Соню, не думал о ней так. Пожалуй, почти не замечал ее: табу, жена старого друга… Он собирался чмокнуть ее в щеку, но их губы встретились сами собой, жадно сцепились. Будто преодолено было критическое расстояние, на котором уже невозможно ускользнуть от судьбы, отделаться поцелуем в щечку.

Занятый добыванием страйков, Коваль ничего не заметил. Да и остальные – вряд ли. Не заметили, как все только что началось. И уже не отпустит за просто так. У Кати с тем парнем, Саней или Ваней, ничего не сложилось. Как обычно. Даже в бутылочку не поиграли: куда-то он сразу же испарился.

 

Марина, новая жена Бычка, просила есть. Бычок кивал: скоро, скоро будешь есть. Костер разгорелся высокий, заклекотал, махнул по небу искрами. Витя старался. Рассадил всех на пледы: я сам. Поодаль ждала своей череды последняя порция шашлыка, штук пять шампуров.

– Вот так живем, братцы, и не знаем, что нас ждет за поворотом, – рассуждал Витя. – Кажется, вечность впереди. А на самом деле последний день настал. Спокойно просыпаешься, умываешься, завтракаешь. А уже начался тебе обратный отсчет.

Бычок подхватил:

– Да не говори. Обратный отсчет. Она в тот день рано встала, Коваль? Авария в двадцать один десять, так? Сколько она прожила-то, в последний день?

Коваль промолчал. Махнул нехотя в сторону Бычка – отстань, мол.

Сидящий по-турецки Циба закрыл глаза. Как будто это могло оградить его от их разговоров.

«Нужно уходить, – тупо повторял он про себя. – Встать и уйти. Вызвать такси и сразу идти к воротам. Они быстро приедут, они тут возле моста дежурят».

Раздали стаканчики водки. Циба выпил со всеми. Витя продолжил было свои душещипательные речи, но его перебила вернувшаяся Катя – затянула «Черного ворона». Циба вздрогнул: его любимая песня. Переглянулся с Катей и понял, что она все знает. Про него с Соней. И песню сейчас запела – ему. Успела переодеться в дорожный жилет – взяла, наверное, из Витиной машины – и теперь полыхала из-за костра ядовито-лимонным цветом. Подпевать Циба не стал: понимал, что сорвется. Ком в горле стоял – не проглотишь.

Пока Катя пела, пропустили еще по одной. Подпевала ей только Марина. В женском исполнении эта песня исцарапывала душу вдрызг, в лохмотья. Не дослушав последнего припева, Циба поднялся. Катя оборвала песню, замолчала.

– Пойду, – бросил он.

– Спать, что ли? – поинтересовался Бычок. – Вон те домики наши, – ткнул пальцем в сторону двух силуэтов, темневших чуть поодаль от остальных.

– Нет, я домой, – сказал Циба. – Домой поеду.

Свои промолчали. Только Бычок удивленно ругнулся. Катя с Мариной смотрели настороженно из темноты. Коваль шуровал веткой в костре, выуживая оттуда снопы искр. Луна пялилась на них с каменным безразличием.

– Все.

– Да ты чего? – всполошился Витя. – Зачем домой? Три часа ночи. Домики сняли. Отличные. Чистые.

Цибу колотило, зуб на зуб не попадал, когда он подошел к Ковалю. Тот продолжал ковырять веткой костер.

– Я любил твою жену, – выдавил Циба, борясь с наседающей дрожью. – Люблю.

Стало тихо. Только плескался на отмели Дон и перегавкивались вдалеке собаки.

– Я не знал, что умею… так… любить, – продолжал Циба. – Мы оба с ней не знали, когда все это начиналось. Не понимали.

Он переглянулся с Катей.

– Все, Коваль. Теперь ты знаешь.

Плескался Дон. Лаяли собаки.

– Вот так поворот событий, – восхищенно протянул Витя.

– Все? – уточнил Коваль, поднимаясь.

Он подцепил его подбородок левой и тут же кинул правый прямой. Целил в кадык, чтобы срубить наверняка. Циба инстинктивно угнулся, вскинул плечо. Удар чиркнул по плечу и врезался в ухо. Покачнулся, но устоял.

– Прости, – сказал Циба.

Собственный голос долетел откуда-то издалека, с другого берега. Он повторил, прислушиваясь:

– Прости.

Коваль качнулся вправо и, не мудрствуя, дернул Цибу правой в подбородок. Снова инстинкт заставил Коваля прикрыться плечом. Смягченный удар пришелся сбоку в нос. С ног не свалил, но юшка потекла. Потекла щедро. Инстинкты только мешали. Не давали ударам Коваля сделать то, что следовало. Падая от следующего удара, прилетевшего точнехонько в лоб, Циба чувствовал, как распускается внутри тугой, душивший его узел. «Полегчало», – думал он, слизывая с разорванной губы кровь и землю.

И еще – думал о том, что Ковалю, с которым они лет десять ходят в одни и те же залы, наверняка всегда хотелось схлестнуться с ним на ринге по-настоящему. Не сдерживаясь, без тормозов. Проверить, кто круче. Коваль обожал – по-настоящему. В юности с удовольствием ломал новичкам носы. В последнее время попритих, пообмяк. Но Циба читал по его глазам: хочет, очень хочет – интересно ему, кто из них двоих круче. Хочет, но воздерживается: все-таки старый друг.

«Прости, дорогой, – подумал Циба, вставая и вертя головой в поисках Коваля. – И сейчас не дам тебе проверить. Бей уже так». Вкус собственной крови, хруст костей и гул в голове оказывали целебное действие. Каждый вонзившийся в него удар приносил облегчение. Он перестал уклоняться. Открывался навстречу ударам. Как совсем недавно Соня открывалась холодному ветру в его саду.

Он лежал пластом, и Коваль его больше не трогал. Коваля вообще не было рядом.

– Не успели мы. Не успели, Соня, – бормотал Циба, поднимаясь с земли.

К нему бежали, кричали, чтобы не лез, пихали его – прочь, убирайся прочь, ты и так нагадил достаточно. В круговерти испуганных и озлобленных лиц он попытался сосредоточиться на лице Вити – вот бы кого припечатать. Но они пихали, мешали поймать равновесие. Циба навалился, откинул их от себя. Подошел к Ковалю, стоявшему лицом к Дону, к тлеющим вдалеке огням ночного Ростова.

– Прости, – прошепелявил Циба.

На этот раз Коваль свалил его ударом в грудь.

Бил остервенело. Топтал и гвоздил, сосредоточенно сопя и похрипывая. Ему тоже мешали. Пытались схватить за руки, удержать, оттащить. Они всем мешали.

Вокруг скакали, захлебывались лаем прибежавшие на шум заварушки собаки. Из-под их пружинящих о землю лап разлетались облака пыли.

 

– Не поверишь, у меня пыль – одно из ярчайших воспоминаний детства, – говорила Соня, отходя от только что прикрытого окна: на соседнем участке мастера принялись шкурить оштукатуренные стены, пыль полетела по всей улице.

В стакане, который держала Соня, покачивался апельсиновый сок. Бедра ее покачивались, когда она шла от окна. Душа его покачивалась. Это был один из тех редких случаев, когда на Соню нашло настроение поговорить.

– У нас в военном городке окна выходили на склон холма. Долгий такой, покатый склон. Сбегал до самой дороги. Летом на каникулах меня редко куда вывозили. Книжки все я быстро перечитала. Рисовать у меня плохо получалось. Сидела возле окна часами, смотрела, как проезжают по дороге машины. И за ними клубится пыль. Бывало очень красиво, когда солнце под нужным углом. Пыль тогда сверкала, как бриллианты.

– Вот именно так? – рассмеялся он. – На сколько карат, Сонь?

– Не знаю, Цибочка. На миллион, наверное. На миллион.

 

Когда мир перестал падать и лишь тихонько сползал куда-то вбок, Циба открыл глаза. Он лежал на скамейке, на которую его отнесли Бычок с Витей – перед крайним коттеджем. Попробовал привстать. Не получилось, остановила серьезная резкая боль вдоль всего организма. Его бурно вытошнило сгустками проглоченной крови. Кто-то подошел, придерживал ему лоб. Женская рука. Проблевавшись, Циба тронул помогавшую ему руку в знак благодарности. Утерся сгибом локтя.

– Сволочь ты, – вздохнула Катя, усевшись на качели перед лавкой. – Сволочь и дурак.

Циба молчал, соглашаясь. Говорить и не хотелось, и не моглось.

Боль сделалась вязкой, застыла студнем. В голову начала вползать трусость. Стал прислушиваться к себе: что поломано, насколько все плохо. Коваль поработал над ним основательно. До носа таки добрался. Возможно, не один раз. Оба глаза заплыли. Ребра, справа. Похоже, почки. И почему-то руки болтаются как плетни.

– Зачем было ему говорить? Теперь-то зачем?

Качели нежно поскрипывали. Раскачиваясь, Катя вытягивала вперед ноги, и Циба видел ее дочерна испачканные землей подошвы.

– Легче тебе стало? – спросила она, останавливаясь и наклоняясь вперед. – Легче, я же вижу… Все вы, мужики, эгоисты. И сволочи.

Катя снова успела набраться. Хорошая она. Только вся какая-то жалобная, с сучьими покорными глазами. Заглядывает этими своими глазами на мужиков, выпрашивает большой радости. А получает мелкие подачки. Соня говорила про нее: «Катерина – праздник, который некому отпраздновать». Циба набрал было воздуха, хотел сказать Кате, чтобы она не пила больше. Но она уже уходила от него – к Дону, к пляшущему между сидящими человечками костру.

Позвоночник тревожил Цибу. Он попытался подняться с лавки – и не смог. «Отлично, – говорил себе с горечью. – Начинаю бояться за свое драгоценное здоровие. Считаю косточки. Так возвращается жизнь. Назад, Цибуленок, на мусорную землю. Жить, Циба, жить».

Следующим пришел Бычок. Пьяный, конечно.

Принес бутылку минералки, зачем-то напоил насильно Цибу, того еще раз вырвало. Бычок сел на качели, с которых недавно ушла Катя. Разговор его долго плутал, срывался, утыкался в глухие тупики.

– Знаешь, Циба, – сказал Бычок, повышая голос.

Помогло: он взял себя в руки, заговорил почти что связно.

– Я тоже, знаешь… Тоже на Соню слюни пускал. Ох, пускал. Но… не решился, блин. Не решился.

По щеке у Цибы покатилась беспомощная слеза.

– Она, между нами… да-а-а. Супер. Видно было. Но… я не такой, как ты. Да. Я не решился. Скажешь, трус, – Бычок мотнул головой. – Ладно. Зато не крыса.

Оторваться от лавки никак не получалось. Голова отрывалась, но спина лежала как привинченная. Циба пробовал по-всякому. Никакого результата.

«Ну что, сволочь, – позвоночник?» – спросил он себя. И испугался всерьез.

– Как она танцевала… м-м-м… Заводная девка была. Да. Повезло Ковалю. Ну… и тебе малехо…

«Так теперь и будет всегда, до конца, – в прорези заплывших глаз Циба рассматривал Бычка, мечтательно уставившегося в ночное небо. – Кто-нибудь будет приходить, садиться возле тебя. И говорить. Говорить. И ты не сможешь ничего сделать».

– Слушай, Циба. Хочу спросить тебя. Скажи по-братски… А как она в постели была? Ну… если по пятибалльной шкале.

«Боже, неужели это все? Неужели – все?»

В глазах искрило, но ему удалось сбросить себя с лавки. Встал на колени, уперся локтями.

– Чего ты? Встать? – Бычок сам подошел к нему, помочь.

От близости его пошлой физиономии зудели руки. Циба встал. Это оказалось проще, чем он думал. «Позвоночник целый», – мелькнуло. Бычок стоял как раз как надо.

– Слышь, Циба, как она в постели была, м-м-м?

Выбросил левую в боковом – промазал – вдогонку бросил правую и почувствовал, услышал даже, как звонко щелкнуло в спине. Как недавно щелкал под его ногами валежник. Тоже промазал. Перед Цибой проплыли испуганные глаза Бычка, и тот исчез из поля зрения. По рукам, по спине растекся жар.

«Стало быть, целый».

– Ты что там, гаденыш? – услышал он голос приближающегося Коваля. – Мало тебе? Добавить?

Циба стоял, понуро свесив голову.

Коваль ткнул его в живот – несильно, но ослабевший Циба согнулся пополам и уселся на траву. Коваль постоял над ним, сел рядом.

– Живой, нет? – спросил он, сплевывая себе под ноги.

– Ты уже спрашивал.

Они помолчали. Цибе снова захотелось уйти поскорей. Куда угодно. Подальше.

– Вызови мне такси, – попросил он.

– Хрена лысого, – отрезал Коваль. – Перебьешься.

Помолчали еще немного.

– Я знал, – сказал наконец Коваль. – В тот самый день узнал, – он пожал плечами. – Переживал сильно. А когда она… когда все случилось, решил… простить. Забыть. Решил не говорить ничего тебе, скотине.

Из темноты показался Витя со сторожем. По тому, как они осмотрели Коваля и Цибу, было понятно: Витя бегал к сторожам все утрясать, договариваться, чтобы не вызывали ментов.

– Видишь, нормально все, – сказал Витя сторожу.

Мрачно и коротко Коваль послал их обоих. Они ушли.

– Думаешь, почему так вышло? Я нашел письмо у нее в машине. Полез за навигатором и нашел. Она и не старалась его спрятать. Собиралась, видно, тебе в собственные ручки отдать. Я прочитал… прочитал… Почему-то она тебе написала, а не мне. Обычно наоборот, вообще-то…

В темноте стронулся и низко завыл мотор: сторожа включили насос, закачивающий воду в подземные цистерны для полива.

Опираясь на плечо Коваля, Циба поднялся на колени.

– Что там было? В письме?

– Заткнись, Циба, – прошипел Коваль. – Заткнись и слушай. Мы с ней крупно тогда поговорили… Я сказал, что, если она уйдет, я вас двоих из-под земли достану… Зарою рядышком, никто и не найдет никогда… Она заскочила в машину и уехала. Она всегда куда-нибудь уезжала, когда сильно нервничала. Выбиралась на трассу и гнала куда-нибудь. Скорость, мол, успокаивает…

Циба улыбался во весь свой растерзанный рот.

– Значит, она собиралась уйти ко мне?

Коваль посмотрел на него с презрением.

– Я хотел убить тебя сейчас. Когда бил, – сказал он задумчиво и принялся кидать перед собой камни, подобранные с дорожки. – Не знаю, почему не получилось. Видно, не судьба тебе. А теперь настрой не тот. Живи, тварь. Вина наша поровну. Так что живи.

Циба подполз на коленях поближе к Ковалю.

– Да, Сережа, так было бы лучше, как ты задумал. Нам обоим… Что там было, в письме?

– Пшел вон, животное, – Коваль устало толкнул его и поднялся.

– Коваль! – позвал Циба.

Тот не обернулся.

– Она моя, Коваль, – сказал Циба в его просторную бугристую спину; повторил тише, для самого себя. – Моя.

Коваль постоял, сплюнул и пошел по дорожке к костру, откуда его уже высматривали с беспокойством Витя и Бычок. Катя положила голову Марине на колени. Похоже, дремала. Коваль встал над костром, ему протянули стаканчик.

Телефона в кармане не оказалось. Такси не вызвать. Не нашлось и кошелька. Коваль выбил из карманов и то и другое. Возвращаться к костру казалось немыслимым. Как пройти сквозь стену. Поскуливая от боли, подбадривая себя желчными смешками, Циба поднялся на ноги.

 

 

В воротах его кинулись облаивать тузики. Угрюмый сонный сторож одернул их не сразу, на всякий случай дал полаять на окровавленного хромого придурка. Уже за пределами базы, там, где тянулся за сетчатым забором газон, Цибу обдало водой: включились поливальные брызгалки.

Сначала идти было трудно. Он думал о письме, которое ждет его в искореженной машине на спецстоянке, начинал гадать, какими словами писала Соня, как называла его: Цибулька, Цибочка? И чем глубже он погружался в свои мысли, тем легче шел.

«Моя, – стучало в висках. – Моя».

Небо уже начало выцветать. В посадке суматошно перелетали с ветки на ветку разбуженные его шаркающими шагами птицы. Кое-где из коттеджей лилась романтическая музыка. Кто-то еще недолюбил, еще не желал мириться с наступающим новым днем. Перед самой трассой с обочины при его приближении сорвалась и нервно умчалась «десятка». Выбравшись на асфальт, Циба толкнулся и побежал. Все в нем оказалось целое, ни единого перелома. Кости ныли, и каждый шаг отдавался молотом в ушах – но ничего серьезного. По крайней мере, он мог бежать.

Гаишников не было: уехали на пересмену.

Впереди, за мостом, громоздился серыми глыбами Ростов. Водители торопливых утренних машин успевали бросить на него любопытные взгляды. Один даже притормозил, опустил окно. На большее не решился, проехал, как и все, мимо.

Мост уходил немного в гору. Если не возьмет его быстро, с налета, – выдохнется. Нужно было подналечь. Он зарычал и прибавил скорости.

«Давай, животное, давай», – подбадривал он себя.

В какой-то момент Циба почуял, что сможет, добежит. Он теперь все сможет. Если бы это пришло к нему раньше, она осталась бы с ним. Живая, Господи. Живая.

Сознание захлопнулось в узенькую щелочку. Он знал, что есть ее письмо. Что письмо адресовано ему. Больше не было ничего. Ничего и не нужно было.

«Давай, животное, беги!»

Над Доном, тяжело отрываясь от изрубленного городом горизонта, ползло свежее розовое солнце.

– Смотри, Циба, я вся розовая. Красиво, да?

Животное бежало упруго и размеренно.С