Рожденный дважды

Идет дождь, потоки воды бегут по улицам. Ноги промокли: ожидая начала концерта, прислоняю то одну, то другую к чугунной батарее. Вокруг — женщины в деревенских резиновых калошах, а рядом другие, в летних босоножках и длинных вечерних платьях с намокшими подолами. Высокая дама со свистком на шее командует расстановкой стульев. Это маленькое музыкальное событие, должно быть, очень значимо для присутствующих.

Музыканты выходят на деревянный помост, сменяя друг друга. Все они очень молоды, на юношах — галстуки-бабочки, девушки затянуты в узкие черные платья. Вторая группа, третья... Закончив выступление, встают, слегка кланяются. Я больше не могу. Гойко трогает меня за колено, показывает на группу духовых инструментов.

Она самая высокая в ансамбле, лицо у нее слишком белое, помада слишком темная, красно-бурые, цвета ржавчины, волосы. Ее черед еще не подошел, она так сжимает свой инструмент, трубу, как сжимала бы, наверное, собственное сердце. Бархат платья струится по тонким бедрам, облегает выпуклую грудь. Я изучаю ее во всех подробностях, будто соперницу, пытаюсь найти в ней какой-нибудь изъян. Она поднимает подбородок... слишком далеко, я не могу разглядеть черты. Жаль, что у нас нет театрального бинокля, он был бы кстати... Она выходит к скрипкам и начинает играть. Надувает щеки, смыкает губы, наклоняется над трубой, затем распрямляется вслед за бушующим музыкальным ритмом. Не знаю, хорошо ли она играет: я не разбираюсь в музыке.

Глаза у нее закрыты, она слишком взволнованна. Встряхивает головой, неровно подстриженные пряди рыжих волос разлетаются, она похожа на диковинную многокрылую птицу.

Душно, я обмахиваюсь программкой. Женщина рядом со мной плачет, слезы текут по ее неподвижному лицу. Кажется, что все сидящие в зале испытывают безмерную боль, которую еще предстоит пережить, предвестницей которой стала эта музыка.

Моя рука лежит в руке Диего, он машинально сжимает ее, как перчатку. Прошлой ночью мы лежали обнявшись, но дальше этого дело не пошло. Мы посмеялись — такие неудачи случаются с давними любовниками, если чувства угасли. Раньше я была его девушкой, теперь он исчезает на весь день с фотоаппаратом, любит весь мир, как священник, а потом возвращается к жене. Концерт окончен. Я смотрю на Диего — глаза у него закрыты. Женщина, сидящая рядом со мной, аплодируя, встает. Трубачка присоединяется к оркестру, кланяется очень низко, и я отмечаю, что она одного роста с мужчинами. Диего открыл глаза, вяло аплодирует:

— Я задремал...

— Видел подружку Гойко?

— Пышная скрипачка с косой вокруг головы?

— Нет, вон та, с рыжими волосами, видишь, обнимает пианиста...

— Эта панкушка? — Диего удивленно смотрит на ее волосы, на черные губы.

Гойко встает, свистит так, что слышно на другом конце города.

— Здорово, правда? Все кишки вынут наружу, попляшут на них и обратно в живот запихнут...

Мы стоим у стены, я и Диего, в маленькой комнате рядом с концертным залом. Вокруг толпятся женщины, похожие на вышитые абажуры, стоит какой-то боснийский ковбой в желтой кожаной куртке с бахромой. Трубачка подходит к нам... вблизи она кажется гораздо моложе, сильно накрашенная девчонка. Мокрые от пота волосы похожи на потоки ржавчины. Она уже успела переодеться — под бархатным платьем видны рваные джинсы. В ухо вдета английская булавка. В пригоршне — сладкие пирожки.

— Это Аска, моя подруга.

Она смотрит на Гойко, улыбается, проглатывает кусок, потом протягивает нам липкую руку:

— Аска, подруга Гойко.

Она «достаточно», как она выражается, говорит по-итальянски, поскольку целый год училась в музыкальном лицее в Удине. Она голодна, перед концертом ей нельзя есть, «иначе вырвет на головы других музыкантов», поэтому и набросилась на еду.

— Аска как овечка из рассказа Андрича... — тихо замечаю я.

— Да, я сама взяла себе это имя, — смеется она.

Мы поздравляем ее с удачным выступлением.

— Многие плакали...

Она выпрямляется, сдержано благодарит нас:

— Людям не хватает иронии.

Уже дома, поздно вечером, Диего просит рассказать ему про овечку по имени Аска из рассказа Андрича.

— Это история про строптивую овечку, которая только и мечтает о том, чтобы танцевать, не слушает советов матери. Однажды, танцуя, она отбивается от стада. Открыв глаза, видит перед собой волка. Волк голоден, но решает подождать, его забавляет танец глупой маленькой овечки. Она чувствует его злобный взгляд на своей белоснежной шубке, знает, что ее жизнь висит на волоске, знает, что зря не послушалась маму. Ей очень страшно, но она продолжает танцевать, потому что это единственное, что она умеет делать... и, танцуя, пятится назад. Волк сидит не шелохнувшись, ему достаточно протянуть лапу, чтобы схватить ее, но овечка танцует так хорошо, что он хочет еще немного насладиться танцем. Конечно же, какую-никакую овцу он поймать еще сможет, но вот танцующую овечку уже вряд ли...

— И чем закончилась эта история? Волк ее съел или отпустил?

Я приготовила травяной отвар, кладу Диего на глаза примочки. С закрытыми глазами он ищет мою руку, спрашивает:

— Что с тобой?

— Гойко сказал, что Аска готова нам помочь.

Я сказала Гойко, что хочу поговорить с Аской наедине. Назначили встречу в каком-то кафе, где я никогда не была. Это сооружение посреди парка похоже на тюрбан — смехотворное подражание оттоманскому стилю под австро-венгерским соусом. Я не сразу увидела Аску, она сидела за зеркальной перегородкой, рядом — инструмент в чехле. Она что-то быстро говорила Гойко.

Я подошла к столу, протянула ей руку:

— Привет.

Она поднялась, тепло обняла меня. На ней черный свитер и те же джинсы, что и накануне. Булавка все так же торчит в мочке уха. Однако на этот раз Аска была не накрашена. Аска заказала для меня пирожные с баварским кремом и пахлаву.

Она совсем близко от меня; пока она ест, я могу украдкой рассматривать ее. Беспощадный дневной свет выявит все изъяны, откроет скрытые пороки. Она хороша собой, правильный овал лица, легкая припухлость под глазами, кожа чистая и прозрачная как вода. Следы усталости на лице шлифуют эту красоту, придают ей чувственность. Аска тоже разглядывает меня, крошки на моих губах, кольцо на пальце.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю.

— Двадцать два.

В кафе жарко, Аска сняла свитер и осталась в футболке, на которой серым оттиснуто какое-то юное лицо, не поймешь, то ли парень, то ли девушка. Гойко относится к ней как к младшей сестре, он обращается с ней так же грубовато, как иногда с Себиной. Спрашивает, что это за девчонка на майке.

— Старик, ты ничего не знаешь. Это никакая не девчонка, это Курт Кобейн.

Так я узнаю, что ей нравится «Нирвана», что она по ночам слушает их записи и эта музыка уносит ее.

— Куда же она тебя уносит? — иронизирует Гойко.

— Туда, куда тебе путь заказан.

Он закуривает, бросает пачку сигарет на стол. Бубнит, что вся эта «Нирвана» — lukavi, хитрецы.

— Нигилисты, миллиардеры хреновы!

Гойко встает, говорит, что идет в туалет. Это он специально, чтобы оставить меня с Аской наедине.

На футболке у Аски надпись по-английски, изречение Кобейна: «Никто и никогда не узнает о моих замыслах». Я хочу сбежать из этого кафе.

— А какие замыслы у тебя? — неожиданно спрашиваю я Аску.

Та отвечает, что попросту хочет уехать из страны. Она родилась в Соколаце, это в тридцати километрах от Сараева, зарабатывает себе на жизнь, играя в ресторанах и частными уроками. Вообще-то, ей и сейчас уже пора бежать, у нее урок с сыном ювелира из Башчаршии. Аска надувает щеки, чтобы показать, какой толстый этот ребенок, он даже не может дотянуться пальцами до некоторых клапанов. Говорит, что у богатых сараевцев сейчас модно оплачивать детям уроки музыки.

Говорит, что не хочет вот так состариться, что она молода. Еще она говорит с улыбкой, что один музыкант из «Нирваны» — хорват, и раз он смог, то и она сможет. Она хочет поехать в Лондон или в Амстердам, создать свою группу, для этого ей нужны деньги.

— Что тебе сказал Гойко?

— Что вам нужна roda... аист, который принесет ребенка.

— Ну да...

На тарелке остались взбитые сливки и кусочки сахарной глазури. Аска собирает их ложечкой:

— Я готова.

Она смотрит по сторонам, подпирает лицо рукой, ее зеленые глаза совсем близко от меня.

Наглая и алчная. Хочет получить всю сумму в немецких марках, наличными. Надевает свитер — голова исчезает и появляется снова.

— Ты делаешь это только из-за денег?

— Что я должна тебе сказать? — Она теребит мочку уха. — Что делаю это из любви?

Она говорит, что музыка — это вся ее жизнь, что никогда не выйдет замуж, не хочет иметь детей.

— Ты мусульманка?

Она морщится, отвечает, что не ходит в мечеть, но Коран иногда читает.

— И что говорит Коран, он не запрещает тебе стать суррогатной матерью?

— Коран говорит, что надо помогать людям.

Ей даже нравится идея одолжить свою матку «увечной» женщине. Да-да, так и говорит, «увечной».

Диего молчит. Наклонил голову к плечу, я вижу ямочку на затылке. Он смертельно устал, весь измазался: поднимался к еврейскому кладбищу на холмы, чтобы сверху сфотографировать город, окутанный туманом. Мечети и минареты, казалось, выступают из миски с простоквашей. Я рассказала ему об Аске. Он отмахнулся: не знаю, мол, ничего, — привел в порядок катушки пленок, пронумеровал, засунул каждую в черный футлярчик.

Доктора мы нашли в поликлинике за городом, на трассе, ведущей в Хаджици. Гойко заехал за нами на машине. Аска сидела спереди: рыжие волосы подстрижены грубо, будто оборваны, на ногтях черный лак, на лице темные очки, такие же огромные, как у Курта Кобейна. По виду меня можно было принять за ее мать: на мне юбка ниже колен, очки с диоптриями, волосы собраны в пучок.

Доктор, коренастый, с туповатым крестьянским лицом, не задавал вопросов. Аска взяла Диего за руку, сказала, что это ее парень, что они хотят ребенка, но она не может заниматься сексом.

— Мышечные спазмы мешают.

Гойко сложился пополам от смеха, бесстыжий. Да и я чуть вздрогнула, вспомнив молодость, когда все мы были свободными и безрассудными. Врачу дела не было до наших странностей. Назначил Аске необходимые анализы, попросил аванс в сто немецких марок.

Мы ждем ее в неприметном баре около музыкального училища, она не хочет, чтобы ее видели друзья. Сложив губы клювиком, делает «ква-ква»: они, мол, слишком много болтают, а она не собирается никому ничего объяснять. Сегодня она, как никогда, рада нам, смеется, говоря, что мы похожи на двух слишком заботливых родителей. Я сжимаю руки, до хруста косточек... на самом деле нервничаю только я. Диего спокоен, даже чересчур. Словно его это не касается.

— Мы хотим узнать тебя получше.

Аска фыркает: глупости, люди никогда не знают друг о друге всего, даже жены и мужья. У каждого есть своя тайная жизнь... a secret life...

— Вы, к примеру, знаете друг друга?

Диего улыбается, они переглядываются, и на какое-то мгновение мне кажется, что между ними возникла близость. Она шутит с Диего, заводит разговор о музыке. Красивая, несмотря на всю свою штукатурку, и пышет здоровьем. Я улыбаюсь ей, как любящая мамаша.

— Значит, хочешь уехать?

Едем к врачу на такси, Аска держит листок с готовыми анализами, говорит, что все в порядке.

— СПИДа нет.

Я дотрагиваюсь до ее колена, чулки дырявые, и сквозь дырки виднеется белоснежная кожа.

— Мне неспокойно на душе, Аска.

— Что такое?

Где уверенность, что в конце концов она не захочет оставить ребенка себе? После того как он начнет толкаться в животе, не скажет, что не может расстаться с ним? Аска снова успокаивает меня. Снимает очки, чтобы я видела ее глаза, на этот раз не накрашенные. Говорит, что дала слово.

— Ты не можешь знать...

Конечно может, еще как: ей не нужен ребенок, она даже не представляет, что с ним делать.

— Заниматься музыкой — это все, чего я хочу.

Дверь в кабинет врача заперта. Аска поднялась по лестнице, позвонила в несколько дверей — никого. Только женщина в инвалидной коляске.

Вернулась к нам, уперев в бока усталые руки:

— Все ушли.

— Куда ушли?

— Она не знает, но в клинике никого нет.

Послышались голоса, и тут мы заметили на балконе двух парней в маскировочных костюмах. Они спокойно курили, ни дать ни взять служащие, устроившие себе перерыв, смотрели на нас, казалось, смеялись над нами. Впервые мне стало страшно. Мы постояли еще некоторое время под дверью, обалдевшие, будто куры, перед которыми на закате дня заперли дверь курятника.

Такси уехало, мы возвращаемся пешком. Аска перешла на другую сторону дороги. Выглядит так, будто возвращается с загородной прогулки: напевает что-то, пытается дотянуться до цветущей сливовой ветки. Мы идем вдоль обочины, редкие машины проезжают мимо, старые развалины, чадящие выхлопными газами. Диего с отсутствующим видом слегка придерживает мою руку. Он поцарапал объектив, уронив его на лестнице в поликлинике — на сегодня для него это самая большая неприятность. Ему надоели наши скитания, он следует за мной по инерции, из любви. Следует за женой, одержимой навязчивой идеей.

Аска жила на окраине, недалеко от шоссе, мы проводили ее до подъезда, она предложила зайти. Правда, ей нечем было нас угостить.

Мы остаемся ненадолго поболтать. Аска достает стаканы, наливает нам молока, насыпает по ложке шоколадного порошка, размешивает. Тычет пальцем в щеку: мол, это вкусно, это придаст нам сил. Говорит, сладкое всегда ее успокаивает, как ребенка. Казалось, она совсем не огорчилась.

Диего скрутил косяк и теперь барабанил пальцами по столу. Я сидела, обхватив колени руками, прислонившись головой к стене. Мне было хорошо, я тоже отпила несколько глотков, внутри разливалось тепло, было чуть-чуть щекотно, будто шевелились соломинки.

Так мы и сидели. Пусть наша сараевская подружка останется в прошлом, этот вечер стоил выброшенных на ветер пяти тысяч марок. Я привыкла к поражениям, к воронкам на воде... всегда одним и тем же, в одном и том же пруду. Вечер был приятный, волнующий. Он означал прощание, вкус которого мне был хорошо знаком.

С холмов стреляют. Мы высунулись из маленького окошка с двойными стеклами, шпингалет сломан, и Аска придерживает его рукой. Холодно — мы никак не можем понять, откуда именно стреляют.

Аску это не беспокоит.

— Теперь так бывает почти каждую ночь, развлекаются, придурки!

Мы идем с ней на кухню ставить чайник. Разжигая газ на плите, Аска произносит:

— Если хочешь, можем попробовать натуральным способом.

У нее недавно закончились месячные, и дней через десять она готова для совокупления. Именно так: совокупления. Я смеюсь... Она теребит булавку. Говорит, для нее совокупление не проблема. Мне приходят на ум кролики в деревне, их быстрые случки. Я краснею... обалдеваю от радости, от грубого восторга.

— Мне кажется, я не смогу...

...но уже знаю, что это неправда, что это ложь... судя по всему, девица не промах, но я уже позволила себе двусмысленные отношения... Весь вечер что-то вызревало во мне. Еще раньше, в спальне, когда я бросила взгляд на узкую кровать... в голове промелькнуло: еще один косяк, и... я останусь здесь, на лавке, а они там, под афишей Дженис Джоплин... каждый, включая Аску, потом останется наедине с собой, заключенный в хрупком и бренном теле.

Она продолжает говорить. Секс ее не интересует, он ничего не дает. Не любит она этих нежностей, этих слюней. Говорит, если хочу, я могу присутствовать.

— Как в лаборатории... — смеется.

Я благодарю ее:

— Hvala.

Аска не понимает шутки. Отвечает:

— Пожалуйста.

Повторяет еще раз: Za mene parenje nije problem, для меня совокупление не проблема.

Я расслабилась, и эта фраза проскользнула в меня. Сидя на скамейке, чувствовала, как она проникает в меня все глубже и глубже, в самое лоно.

Диего смотрит на нас... чувствует близость, едва забродившую, как молодое вино.

— Что вы надумали?

— Nista, ничего.

Я попросила его скрутить еще один косяк, хотелось смеяться и смеяться, чтобы все растворилось в этом нескончаемом глупом смехе. Долой лаборатории, шприцы, сперму в пробирке. Долой все, что доставило мне столько страданий! Хватит с нас семяизвержений в стекло, да здравствует соитие во плоти! В белой и горячей плоти Аски, которая теперь, казалось, принадлежала только мне. Это будет как будто любовь втроем... И мы, такие горячие, вместе, как недавно, когда жались друг к дружке, высовываясь из окна... Мы и наша овечка.

Эта плоть нам подходит: она молодая и нравится Диего. А кому не понравился бы такой лакомый кусочек, дурочка из Сараева, красивая, как солнце, уродующая себя по моде,

по собственной глупости.

— Аска хочет продолжать...

Диего рассмеялся, он окосел...

— То есть я должен...

Он одновременно и смотрел на меня, и отводил взгляд: так ночной мотылек летит на свет электрической лампочки. Рубашка расстегнута, кудри прилипли ко лбу, губы потрескались от холода... Стыд проступил на лице красными пятнами, как бывает при внезапной вспышке аллергии.

Пока мы добрались до дому, а потом и до кровати, я совсем запуталась в своих чувствах, в горле застрял комок. Диего снял только брюки и остался в рубашке; мы лежали под одеялом, насквозь пропахшие молоком и шоколадом.

— Как заканчивается сказка Андрича?

— Хорошо. Овечка все время танцует... волк, не съев ее сразу, не замечает, что они слишком близко подошли к людям. Чабаны окружают его и убивают. Мать сначала ругает овечку-танцовщицу, та в свою очередь обещает никогда больше не заходить так далеко, а мать, видя, какая она способная, посылает ее учиться в балетную школу.

Мы виделись еще несколько раз, короткие, формальные встречи. Аска вечно спешила, беспокоилась, сжимала чехол с инструментом, словно щит. И правда, что-то изменилось в наших отношениях...

Диего все время хлопал глазами, ресницы дергались, как лапки у бегающих насекомых.

Они почти не глядели друг на друга, словно наматывался клубок и перекручивалась нить. Я все понимала, но ничего не говорила.

Сейчас мне оставалось только ждать. Дело было за ними. Я ничем не рисковала. Диего принадлежал мне душой и телом. И притом я хотела, чтобы этот ребенок родился в радости, а не в печали. Мне надоели рахитичные призраки, грустные женщины, вялые дети. Я предпочитала буйное пиршество молодости.

Во время наших встреч Диего почти всегда молчал, кивал иногда в знак согласия, когда я что-нибудь говорила, всем прочим, по-моему, вообще не интересовался.

— Не знаю, получится ли у меня, — сказал он мне.

Не отходил от меня ни на шаг, как ребенок, который боится потеряться. Мы договорились: только одно свидание. Если ничего не выйдет, мы уедем. Беспрестанно спрашивал меня: «Ты уверена?» Я хотела ребенка от него, это единственное, в чем я была уверена. Закрыв глаза, думала о младенце. С виду я была спокойна, говорила только о практической стороне дела. Как врач. Научилась у моих мучителей их бесстрастному тону, бюрократическому жаргону. Цикл не сбивался, через неделю овечка будет готова для зачатия.

* * *

Они вдвоем там, в гостинице у самого леса. Поднялись по лестнице, держась за руки. На Аске черное блестящее платье. Он попросил ее: «Не надевай своих колючих побрякушек, ты в них похожа на кактус», и она послушалась. Пришла в платье, в котором выступает на концертах.

Диего не знает, получится ли у них что-нибудь. Он нервничает, но внешне спокоен, ему нравится эта страстная провинциальная девушка, немного помешанная.

В комнате Аска смотрит на кровать и смеется. Плюхается на нее с разведенными в стороны руками, дышит полной грудью. Знает, что он любуется ею, наглая, увлеченная игрой. Диего более напряжен, в отличие от нее, говорит, начинает с обуви, снимает сапоги, не ложится сразу, а садится на край кровати. Все еще не верит, что она пришла, что эта история развивается дальше.

В последние дни они стали иначе смотреть друг на друга, между ними появилось что-то вроде флирта. Теперь, когда они оказались в комнате, где, кроме кровати, можно сказать, ничего нет, они немного стесняются. Аска садится, скрестив ноги, как йог, у нее с собой труба, и она начинает играть My fanny Valentine. Он слушает ее, думает: сколько же воздуху могут вместить твои легкие, девочка? Говорит:

— Тебя ждет большое будущее.

Она перестает играть, убирает трубу, облизывает губы:

— Мне хотелось бы разделить его с тобой.

Он улыбается:

— Перестань, не надо так шутить.

— А я и не шучу, сегодня ночью мы могли бы представить, что у нас есть общее будущее.

В этой девчонке столько же нахальства, сколько воздуху в легких, он смотрит на нее: не забывай о своем месте. Но у нее никогда не было своего места, она всегда шла наперекор всему. Поэтому она сейчас и здесь.

Прежде чем поцеловать ее, улыбается, потом долго не отрывает губ. Рот Аски манит свежестью, как родник. Он слышит, как изменилось ее дыхание, ощущает вкус этого первого поцелуя, теперь он взял на себя инициативу, это одновременно и оглушает его, и наполняет стыдом.

Неловко себя чувствуя, он отрывается от ее губ, в нем нет ее циничности. Из них двоих он — старше, и это его поймали в ловушку. Он бы хотел по-отечески дать ей несколько советов, как старший брат, как учитель в своей фотостудии. А вместо этого собирается сейчас заняться с ней любовью, девушка сама, по собственной воле предложила в аренду свое тело. И вот сложилась такая странная, эротичная ситуация, которая возбуждает и одновременно как-то унижает его.

Он вложил слишком много страсти в тот поцелуй, слишком много тоски. Глядя на нее, гладит ее по голове, вздыхая, думает о чем-то.

— Ну что, начнем наконец делать этого ребенка?

Аска подтрунивает над ним сейчас, сняв платье. На ней колготки в полоску и черный бюстгальтер, плотный, как маленький корсет. Его глаза задерживаются на ее белом животе, напоминающем скалы, которые он видел у берегов Далмации. Ее имя безрассудной овечки, из рассказа, который он никогда не читал... В шутку она подражает овце: бе-е, бе-е, Диего отвечает: бе-е.

— Закурим?

Курят в тишине. Намокшая бумага переходит из одних губ в другие, дым, проникая внутрь, смягчает.

Она говорит:

— Твоя жена смотрит на меня, как крестьянка, выбирающая корову для отела.

Он взглянул на нее:

— Только я не бык. Я люблю свою жену.

Она засмеялась:

— Тебя будто приговорили, такой ты печальный.

С улицы доносится грохот, будто валятся ящики. С лестницы доносится аромат, в кухне уже что-то жарят на завтрак. Она говорит: «Сходи вниз, попроси пончиков, хочу есть».

Диего спускается по лестнице босиком, перепрыгивает через ступеньки, рубашка расстегнута, по груди — мурашки. Немного рассеян из-за выкуренной папироски... на душе легко и спокойно. Чувствует все свое тело, как давно уже не чувствовал. Всего два лестничных пролета — горсть мгновений. Не успевает сразу заметить, что происходит в столовой: чашки все на полу, столы опрокинуты... в темноте передвигаются тени, пинают все подряд, орут. С первого взгляда все становится ясно. Входная дверь открыта... С улицы доносятся еще крики, глухая автоматная очередь, настолько близко, что кажется, его заметили, стреляют в него. Внезапная тишина, потом снова крики, снова выстрелы... Закудахтали испуганные куры, опять шум, будто падают и раскатываются консервные банки.

Диего стоит в тени, он спустился, привлеченный ароматом, чтобы взять пончиков, собирался заняться любовью. То, что он видит в темноте, плохо, слишком трудно доходит до его расслабленного сознания. Он не понимает, что происходит, думает, забрались воры. Делает два шага в направлении кухни. Винтовка приставлена к животу хозяйки гостиницы, лужа горячего масла, продолжающего шипеть, как кислота, растекается по черному полу. Теперь он разглядел маскировочные костюмы, капюшоны. «Война, война пришла сюда». Именно эта мысль стала его последней самостоятельной мыслью.

Точно плотину прорвало: вода, тяжелая, как металл, затопляет все. Потом его будто переклинивает, срабатывает инстинкт, возвращается туда, откуда пришел, не поворачиваясь, спотыкаясь на ступеньках. Держится за стену, поднимаясь, как краб, выползший на сушу. Прячется в первую попавшуюся нишу... клеенчатая шторка, как в ванной, отгораживает кладовку с метлами.

На какое-то мгновение кажется, что эта клеенка спасла ему жизнь, — он увидел первого убитого. На лестнице лицом вниз лежит мужчина, старик в трикотажных штанах... Выстреливший ему в затылок парень, опустив капюшон, ел еще горячие пончики...

Кладовка со швабрами и метлами расположена на лестничной площадке, всего несколько ступенек отделяет ее от коридора. Сквозь щель между стеной и клеенкой Диего видит ту приоткрытую дверь. Несколько шагов, и он добежал бы до Аски, но он не может двигаться, мост сломан, эти ступеньки как прорванная плотина, тяжелый поток воды, отбрасывающий его назад.

Аска все еще ждет пончиков, кажется, она ничего не слышала: Диего видит, как она выглядывает. Надела платье... черное блестящее концертное платье. Ему не видно ее целиком, только ноги, кусок ткани. Диего хочет крикнуть, чтобы она закрыла дверь, спряталась, бежала через окно в лес. Открывает рот, пытаясь заговорить, а вместо этого сглатывает соленые слюни, голос пропал. Голосовые связки, как стальная проволока, как натянутые струны. Это инстинкт самосохранения... инстинкт, заставляющий молчать, даже не дышать. Потому что в это время мимо проходит черная орда, поднимаясь вместе с запахом пончиков, кипящего масла, разлитого по полу. Тяжелые, с толстой подошвой, вроде горнолыжных, ботинки на шнурках громыхают вверх по ступенькам, подминая их под себя. Чья-то рука задевает шторку, где он прячется, вдавливается в клеенку.

Он наблюдает за тем, что происходит, через щелку, зазор между шторкой и стеной. Видит мужчин, которые в коридоре делятся на группы, видит, как они стучат в двери... слышит выстрелы, падают стекла, отваливаются куски стен. Сейчас дошли и до Аски. Ему видны только ноги в полосатых колготках. Он слышит, как она кричит. Аска впервые увидела волков, она пятится к окну. Спрашивает себя, как они здесь оказались, может, вышли из леса... Диего видны только ботинки, над которыми заканчиваются маскировочные брюки... Он видит, как все летит на пол: ящик, стул, на котором висел его пиджак. Они бьют девушку; Диего слышит, как она кричит, защищаясь. Сейчас только жалобно стонет. Упала на пол, он видит соскользнувшую руку, ботинок, с силой  прижавший эту руку к полу. Слышит голос, приказывающий ей раздеться.

На кровати лежит автомат Калашникова или базука, кто его знает. Ей приставили автомат к груди, выстрелили в стену, чтобы стала более сговорчивой; она замерла, глядя на них. Она хотела бы послушно раздеться... но сейчас не в силах понять, что с ее руками, ладонями. Они стали похожи на весла гниющей лодки. Она должна добраться до крючков, ткань прилипла к телу от пота, который течет повсюду, застилает взгляд. Две руки, протянувшись, рвут на ней лифчик. Из-под разорванной ткани вылез сосок, и Аска не понимает, он действительно ее или какой-то другой женщины — матери, подруги.

Стоит под дулами автоматов, направленных на нее. У нее не возникает желания сопротивляться, она хочет жить. Она все осознаёт, хотя и не может двигаться, не подняла даже руки, чтобы защититься. Чувствует, что это все уже происходило, это не случайность, для них это не впервые. Не возбуждены, никакого волнения, привычные движения. Оскорбляют, бьют по лицу без особого пыла, будто устали.

Она чувствует влагу, стекающую по ногам, мечтает оказаться на полу и превратиться в лужу вместе с мочой. Она хочет именно этого: выйти отсюда, стать жидкой, утечь под кровать, просочиться в деревянный пол. У паники кислый вкус желудочного сока. Как будто все внутренние органы кто-то подталкивает вверх к горлу, строя преграду. Внизу она уже не чувствует ничего, будто ей ввели поясничную анестезию...

Ее опрокинули на кровать, где она совсем недавно в шутку боролась с ногами Диего. Патронташи валятся на нее вместе с запахом железа и смерти.