На полпути в Жужуй

Ну что, наговорился по-испански?

Э. Хемингуэй, «Фиеста»

 

15 мая 2001 года, БА

Мне все нравится! Мне все чертовски нравится! Небо, улицы, женщины! Женщины… Словно на фотокарточку, я гляжу на прислоненную к подсвечнику визитку. Тисненные красным буквы блестят в дрожащем пламени.

Natacha. Натача. Не Наташа. Хоть похожа на Наташу, только все же не Наташа. Одна шипящая стала звонче, и весь мир перевернулся. На этой стороне земного шара другие законы, другая удача. Это мой город! И я влюблен.

Приземлившись утром в аэропорту Эсейса, я взял такси и поехал в район Абасто, где у меня была снята квартира. До встречи с хозяйкой оставалось время, я пристроился в кафе на углу. Вместе с кофе официант принес маленький стаканчик газировки и бисквитик. Я глотнул кофе – вкусный! – закурил и стал обозревать улицу. Сначала мимо меня прошел один еврей с пейсами и в лапсердаке. Потом второй, потом третий. Когда прошел десятый, я заподозрил в этом систему. Немного чересчур любезный официант с готовностью объяснил, что я попал в сугубо еврейский квартал. Здесь все еврейское: школа, культурный центр, лавки и сапожник. Только супермаркет китайский. А сам сеньор откуда, простите? О, Израиль, о! Я так сочувствую страданиям вашего народа! Но у нас в Аргентине нет антисемитизма. Сеньору не следует беспокоиться. Я подумал, не напомнить ли ему, как наши выкрали Эйхмана, которому аргентинское правительство предоставило убежище. Но с утра и после трансатлантического перелета не решился на такой сложный пассаж по-испански. Поэтому просто признался, что я израильский араб. Он не смутился ни разу. О! Восхищаюсь вашей древней нацией!

В квартире меня все устраивало, кроме кровати. Здесь жила мама хозяйки, она умерла месяц назад. Я с грустью смотрел на узкую, бедную кроватку покойной старушки, понимая, что никакого секса она не потерпит, развалится. Спать на ней, впрочем, было можно и даже очень хотелось, но меня ждали великие дела.

В еврейском киоске на углу я купил «Тангауту» и, с жадностью пролистав, узнал, что ближайшая милонга будет в два часа дня в заведении под названием «Ниньо бьен» – «хороший мальчик». Хорошее название! Я вышел из дома и направился к Пласа-де-Майо.

Два года я ждал встречи с этим городом и готовился. Я изучал его топографию по карте, а язык по учебникам. Но главное: я был заражен и насквозь пронизан его страстью. Сильвия посвятила меня в сокровенную аргентинскую тайну объятия. Она научила меня шагу – тому, который женщина успевает украсить. И она научила меня слышать музыку и следовать ей с подобающим смирением. Через два года Сильвия сказала: «Тебе пора к Эль Дуэнде». И я купил билет в Буэнос-Айрес.

Я отличаюсь феноменальной памятливостью на запахи и способен мысленно услышать, как пахла дедушкина квартира в Кишиневе четверть века назад. Запах Буэнос-Айреса был абсолютно новым. И здешнее небо не похоже ни на одно из мне известных. Именно этого я ожидал от другого полушария, где весной холодает, а осенью теплеет.

Пласа-де-Майо. Здание кабильдо, городского собрания. Аргентинская история началась здесь сто девяносто один год назад, когда Кастелли, Морено, Бельграно и другие ребята пришли к испанскому вице-королю и потребовали открытого кабильдо. Революция, контрреволюция, интервенция, гражданская война – все, как у людей. И из испанского вице-королевства Рио-де-ла-Плата постепенно стали вырисовываться пять суверенных государств. Танго родилось только в одном из них. Не в Уругвае, не в Парагвае, не в Боливии и не в Чили – в Аргентине. Но и здесь оно тоже возникло в отдельно взятом городе, в главном, портовом. Его придумали портеньос, портовые жители. К ним я и приехал, чтобы учиться.

Воспользовавшись красным сигналом светофора, я сошел на проезжую часть, встал посреди Боливара и посмотрел вдаль. Два ряда домов на ровном голубом фоне уходили в бесконечность. В Буэнос-Айресе земля, значит, не круглая.

Я вернулся на тротуар и чуть не столкнулся с девушкой в красном с большой улыбкой. «Пойдем со мной, я покажу тебе интересное», – позвала меня девушка. И я пошел, мне ведь надо практиковаться в испанском. Мы спустились по ступенькам в заведение со сценой и шестом посредине. Да, мой испанский был просто великолепен, она мне так и сказала. И еще две девушки, подсевшие к нам за столик, это подтвердили. Они попросили заказать им апельсинового сока. Я красочно наврал, как служил десантником и брал Бейрут. Они сказали, что я настоящий портеньо! Потом, когда пришло время мне ехать на милонгу, счет за три сока оказался на сто баксов, даже чуть больше. Девушка в красном сказала, чтобы я перестал вопить, потому что она меня сразу предупредила, что они здесь разводят на напитках. Нет, над испанским мне еще, конечно, работать и работать!

Хоть я и приехал в «Ниньо бьен» в подпорченном настроении, от звуков танго все во мне всколыхнулось и сердце в груди затрепетало. Карлос Гардель, сгоревший на взлете из Медельина в 1935‑м, пел «Де пуро гуапо». Коммунальный двор. Воскресенье. Празднично одетые пары танцуют под стоны бандонеона. И тут появляется этот кент в сдвинутой набекрень шляпе и с сигаретой в углу рта. Но он пришел сюда не ради танца, а ради мести. Он ищет и находит марцефаль, которая вскружила ему голову, а потом слиняла. Он выхватывает нож и молниеносным движением метит предательницу шрамом на щеке, после чего неспешно ретируется. Народ выдыхает ему вслед: «Де пуро гуапо! Вот это по-пацански!»

По танцполу «Хорошего мальчика» ходили в основном довольно пожилые люди, и это еще больше меня возбудило. Старая гвардия! Они были молодыми в сороковые, в золотой век, когда девочкам не надо было учиться, потому что они рождались с танго в крови; а мальчики учились до умопомрачения, годами ласкали в одиночестве пол и танцевали друг с другом, прежде чем осмеливались заявиться на милонгу и пригласить женщину. Так мне рассказывал ветеран Нито, когда давал мастер-класс в Тель-Авиве. А он, между прочим, дошел до Бродвея и работал в Tango forever.

Однако, когда сердце мое успокоилось настолько, что я смог приглядеться к парам повнимательнее, стало ясно, что передо мной не та гвардия, о которой рассказывал Нито. Они танцевали в открытом объятии, потому что в близком были бы не способны сделать ни одной фигуры. Правой рукой старички старательно вынимали своим партнершам позвоночник; левой выворачивали кисть. Музыка же была для них не более чем рекомендацией. Душевный подъем сменился у меня наплывом тоски, да еще я вспомнил, как лоханулся с проститутками, и я, короче, решил уже было уйти и надраться где-нибудь, как вдруг заметил эту итальянку, и как будто свежий ветерок пробежал по лицу. Я поймал ее взгляд и легким кивком головы – традиционным кабесео – предложил танец.

Она была не великой байлариной, но обладала качеством, которое я очень ценю: доверяла партнеру. Запах ее волос взволновал меня и пустил по следу память. Хотя, когда танцую, я почти что не способен мыслить. Во время музыкального занавеса между первым и вторым из четырех танцев танды мы разомкнули объятия, и я, как это принято, затеял легкий разговор, блеснув своим итальянским: Da quale parte d’Italia provieni? Я не итальянка, ответила она по-русски, потому что узнала меня раньше, чем я ее.

Она замужем за каким-то испанским бандосом, живет в Барселоне, работает стюардессой на «Иберийских авиалиниях» и жаждет узнать, почему я бросил ее тринадцать лет назад. Альбина была моим последним пляжным романом в СССР, прежде чем я покинул его навсегда. Я что, должен был на ней жениться?! Нет, но она, оказывается, думала обо мне все эти годы. И правда ведь, любимый, это судьба, что мы оба танцуем танго? Я потянулся за сигаретами, сильно жалея, что переспал с ней, но было уже поздно.

К счастью, ее ждал рейс. Мы вышли из квартиры в Сан-Тельмо, которую она снимала на паях с другими стюардессами. После затяжного поцелуя Альбина села в такси и сказала, смеясь, что, если я опять ее брошу, она меня убьет. Нет такого танго, ответил я, и она уехала. Прилетит через неделю.

Что может быть прекрасней и привольней, чем навсегда с возлюбленной расстаться и выйти из вокзала одному? В центре, на пешеходной авенида Флорида, из всех магазинчиков раздавалось только танго, так что, продвигаясь по ней прогулочным шагом, я попадал из одной драматической истории в другую. Передо мной выскочил симпатичный толстячок: девочки не нужны, амиго? Не-а, не нужны, ответил я, лучше наркотики. Никуда не уходи, сказал толстячок и испарился, чтобы материализоваться через пять минут с двумя граммами отменного кокаина, – я заценил качество на месте, невзирая на протесты моего напуганного барыги: вообще не разбодяженный и по смешной цене! Я занюхал еще, сверился с «Тангаутой», выбрал «Вируту» и собрался взять тачку, но отвлекся.

«Сеньорас и сеньорес! – трубил Гишермо, разодетый под компадрито. – Аргентинское танго! Страсть и одиночество большого города! Две души находят друг друга, чтобы соединиться в музыке. Для вас танцуют: бесподобная Малена!» – жест рукой в сторону Малены, стилизованной под belle epoque, – и мой русский друг… э-э-э… Нижинский!» С этими словами Гишермо рассек толпу туристов, прижал меня к груди и расцеловал. Потом взял за руку и подвел к Малене.

Если бы не кокос, я бы вообще сбежал. Но белая гадость свинячья нашептала, что я – великий байларин, достойный театра Колон. Заиграло «Эль-Чокло» – с него содрано «На Дерибасовской открылася пивная», – и первые такты ушли на то, чтобы обуздать бесподобную Малену, которая норовила станцевать одна, отведя мне роль сопровождающей опоры. Но она, молодчага, быстро подстроилась, и я даже рискнул закончить фривольной сентадой. Малена плюхнулась мне на бедро, взмахнула ножками и застыла. Туристы были в восторге.

С Гишермо мы познакомились в Берлине, на милонге, а где ж еще? Я курил на веранде с видом на реку, он подошел, смешной ужасно, лохматый, с бакенбардами, – подошел и спросил так по-свойски: «Тенес порро? Дурь есть?» На этот раз дурь была у него, а у меня был белый порошок. Мы подхватили под руки бесподобную Малену и втроем отправились на милонгу.

Со стаканом виски в руке я следил за парами на паркете «Вируты», и меня начала охватывать черная меланхолия. Да я здесь никому в подметки не гожусь! То, что я принимал за оргазм, оказалось астмой. Я – ничтожество! Никакая сила больше не заставит меня выйти на танцпол. Сидеть, наблюдать, впитывать, брать уроки, затаиться, и, может быть, когда-нибудь… Гишермо толкнул меня под локоть: «Ох, старик, как она на тебя смотрит!» Я передернул плечами: «Кто смотрит? Никто на меня не смотрит, тебе кажется!» «Смотрит, смотрит! – подтвердила бесподобная Малена и хихикнула: – Че Нижинский, давай!» Я поднялся. Трус умирает тысячу раз, валиант – только однажды, как говаривал слепой Хорхе. Я ответил на ее взгляд, она улыбнулась и кивнула. Гардель запел.

Корриентес, триста сорок восемь. На лифте на второй этаж. Нет ни соседей, ни швейцара. Только коктейли и любовь. Комнатка обставлена от Мапле. Пианино, коврик, лампа на столе. Телефон, звоните – вам ответят. Граммофон – он плачет, фарфоровая кошка. Ее мяуканье не помешает любви. И все это в полутьме, все это в полутьме.

Когда последняя песня отзвучала и закончилась танда, я был уже влюблен по уши. Я проводил ее до столика, заказал ей шампанского, а себе виски. Я похвастался, что приехал учиться у Эль Дуэнде. Она улыбнулась: «О, Эль Дуэнде может научить!» «А ты чем занимаешься, когда не танцуешь?» – спросил я. «Работаю гардеробщицей, – ответила Натача. – В театре “Танго портеньо”. Лучшее танго-шоу в городе! Приходи завтра к восьми вечера, я тебя встречу и проведу». Она протянула мне визитку, потом извинилась и сказала, что ей пора.

И вот я сижу у себя в Абасто, бережно вынимаю из памяти и ласкаю взгляд ее глаз, звук ее голоса, прикосновение руки и аромат ее тела. Радио включено у меня на волне «Лос дос пор куатро», две четвертых. Там круглосуточно крутят танго и говорят про него. Все разговоры круглосуточно крутятся вокруг танго. Я потихоньку добиваю кокос, запивая национальным виски. Кстати, рекомендую: недорогой и доброкачественный напиток. Еще дорожку, еще глоточек, еще одно танго. Я не буду теперь спать никогда, а то вдруг она мне не приснится?

16 мая 2001 года, БА

Дверь открыла ужасно славная девушка. С такими сразу чувствуешь себя легко. Тем более что любовь к Натаче превратила для меня всех девушек в сестер. И они это, судя по всему, почувствовали. Девушка расцеловала меня в обе щеки.

– Привет, брат! Заходи! Меня зовут Шанина, я ассистентка Эль Дуэнде. А тебя как зовут?

– Че Нижинский.

– Бьенвенидо, Че Нижинский!

Шанина взяла меня за руку и потащила за собой, не переставая болтать:

– Ты ведь из Израиля, да? А я, представляешь, ищу золото Рейха…

– Чего?!

– Золото Рейха. Смотри!

Шанина показала мне книгу, которую держала в свободной от моей руке: «Операция Одесса: бегство нацистских преступников в перонистскую Аргентину».

– Перон предоставил нацистам убежище, так?

– Ну, это, в общем-то, известно.

– Да. Но только никто не знает, куда делся почти миллиард долларов. Симон Визенталь всю жизнь охотился на нацистов и так увлекся, что даже не спросил себя, а где же их золото. Прямо как будто не еврей! Но я уже вышла на след. Я тебе потом расскажу, после урока.

Мы поднялись на второй этаж в просторную комнату с паркетным полом и почти без мебели, только пара кресел и диван у стены. Возле окна, с кубышкой мате в руке, стоял Эль Дуэнде. Я вот и сейчас думаю, а сколько же ему лет? Может, за тридцать. А может, под шестьдесят. В танго у людей нет возраста. Как он там сказал? «Гос­подь Бог создал людей, танго сделало их равными!»

Ох, он много чего сказал, мой маэстро. Но сначала велел протанцевать один танец с Шаниной. «Э, нет! – остановила меня Шанина, едва я успел сделать с ней несколько шагов. – Чтобы танцевать со мной, ты должен меня хотеть!» Я посмотрел на Эль Дуэнде. Он стоял у окна со своим мате и улыбался. «Шанина, миленькая! – взмолился я. – Я не могу тебя хотеть. Я люблю другую!» Тогда маэстро шагнул к нам и обнял обоих:

– Знаешь анекдот про русскую царицу Екатерину? Она была ужасно ебливая. Однажды говорит: «Хочу сегодня спать с Иваном Грозным!» Ну что делать? Дворцовые находят актера, одевают его Иваном Грозным, он проводит с царицей ночь, и та остается довольна. Но теперь требует к себе в постель Юлия Цезаря. Тот же актер одевается Юлием Цезарем, и царица снова удовлетворена. Перетрахав таким манером различных исторических героев, царица пресытилась играми и потребовала к себе в опочивальню самого этого актера, как есть. А он падает на колени и плачет: «Государыня! Я импотент!»

Эль Дуэнде хлопнул меня по плечу:

– Так что давай, Че Нижинский, играй!

Я уже заметил, что правильные вещи в танго можно передать только с помощью правильных метафор. Эта мне определенно помогла. Я невольно сравнивал Шанину с Натачей. Признаться, с Шаниной мне комфортнее. Но это, видимо, потому, что она сестра и училка.

– Неплохо для гринго! – похвалил Эль Дуэнде мой танец. – Но как-то суетливо. Ты слишком много внимания уделяешь фигурам, а должен думать в первую очередь о музыке. И потом. Видишь ли, чтобы танцевать танго, нужно быть портеньо. А чтобы стать портеньо, необходимо уважать традицию. Танго сегодня в упадке, его профанируют и туристы, и наша аргентинская молодежь. А все почему? Потому что женщин много, и они доступны. Но представь себе: двадцатые годы, ты – парень с окраины, живешь в конвентижо, днем работаешь грузчиком, ночью идешь танцевать. И на каждую девушку, что ты видишь на милонге, у тебя десяток конкурентов. Допустим, ты фартовый и к тому же хороший байларин. Ты удостоился танца, а потом пошел ее провожать. Кому-то из твоих десяти конкурентов это может сильно не понравиться.

Эль Дуэнде подошел к стене, снял с нее две финки и одну протянул мне.

– Бей! Нет, так не экономно, оставь бедра на месте, поворачивайся только торсом. Да. Да! Си, сеньор! А теперь еще один танец с Шаниной.

 

 

17 мая 2001 года, БА

Мне не хватило времени дорассказать про урок, надо было уже ехать на спектакль. А сейчас и неохота рассказывать, потому что меня переполняют такие чувства, в которых тонут даже самые остроумные метафоры от Эль Дуэнде.

Серрито, пятьсот семьдесят. Театральный подъезд вырывает праздничным светом кусок ночного пространства. Подъезжают экипажи – такси и микроавтобусы и даже целые автобусы. Изо всех из них сыплются туристы и устремляются ко входу. Туристов встречают модельные девочки в серых смокингах и цилиндрах, галантно берут под руки, препровождают в зал. Когда я увидел Натачу, мне показалось, что гирлянды у подъезда вспыхнули ярче. Если у них тут такие гардеробщицы, кто же тогда выступает на сцене? Наверное, можно было догадаться, но я по природе ужасно недогадлив. Зато жизнь не перестает меня удивлять.

Их номер был седьмым или восьмым, когда вино и танго уже успели разогреть публику. Натача спала одна на большой кровати под балдахином. Эль Дуэнде пришел к ней во сне, появившись из зеркала. Он завязал Натаче глаза, протанцевал с ней дразнительное танго и, когда она поверила ему и отдалась соблазну, уложил обратно в постель, снял с ее глаз повязку и ушел, как пришел, – через зеркало. Публика аплодировала им стоя.

Недобрые москиты ревности покусывали меня, пока я ждал их после спектакля, но они вышли такие веселые, такие светлые, что я сразу же обо всем забыл. Они подхватили меня под руки, растормошили, развеселили. Смеясь и болтая, мы поймали такси и втроем поехали танцевать в «Портеньо и байларин». По дороге Эль Дуэнде не переставал острить и балагурить. «Знаешь, Че Нижинский, какая самая выгодная сделка в мире? Купить аргентинца за столько, сколько он стоит, и продать за столько, сколько он о себе думает. Держи это в голове, старина, и твой танец станет значительно лучше!»

В «Портеньо и байларин» мы долго продвигались от входа к бару, целуясь и обнимаясь со всеми их знакомыми, которые тут же становились и моими тоже. Диджей сообщил публике, что сегодня их заведению выпала честь принимать двух величайших танцоров современности. Я лихорадочно думал, что мне теперь делать, но все варианты были откровенно трусливыми. И тут Натача склонилась к моему уху и прошептала: «Хочу тебя, Че Нижинский! Приглашай меня скорее!» Если бы в этот момент нужно было отдать за нее жизнь, я не сомневался бы ни секунды. И еще одну вещь я понял, танцуя с величайшей байлариной современности: мое танго без нее больше не имеет никакого смысла.

Гишермо выдернул меня из грез наяву, материализовавшись за нашим столиком с улыбкой до ушей и предложением пойти пыхнуть. Натача забрала у него косяк, положила к себе в сумочку и сказала: «Спасибо, лохматый! Че Нижинский и я вспомним тебя сегодня добрым словом». Потом повернулась ко мне: «Я хочу на воздух. Проводи меня, пожалуйста».

Я хочу вспомнить добрым словом скромный почасовой отель на углу Ларреа и Кордовы. В крошечном лобби сидели парочки, ожидавшие, когда освободится комната. Они держались за руки и умирали от желания. Мы с Натачей присоединились к ним и тоже поумирали с полчасика, пока не получили на удивление шикарный номер со всеми блядскими атрибутами, включая мраморную поверхность, с которой чудо как удобно нюхать кокаин. Напитки же мы заказывали по телефону, и кельнер передавал их через тюремный выдвижной ящик, установленный в двери. Утром вместе с квитанцией кассир выдал нам две карамельки.

Я их сохранил. Опять не могу уснуть. Сижу у себя в Абасто и читаю «Балладу о моей смерти» Орасио Феррера: «Я умру в Буэнос-Айресе. Это случится на рассвете. Мой предпоследний виски останется недопитым. Моя влюбленная смерть подойдет ко мне, как в танго. Я умру в Буэнос-Айресе. На рассвете. Ровно в шесть».

 

28 августа 2001 года, БА

Я нашел время сделать эту запись исключительно для того, чтобы, когда придет мой черед, прочитать ее и, убедившись, что был в этой жизни по-настоящему счастлив, умереть с лучезарной улыбкой на губах.

Мой день начинается за полдень. Я пью кофе и читаю «Кларин» с целью узнать, что еще придумало правительство, чтобы наебать аргентинский народ. Потом я иду на урок к Эль Дуэнде. Впрочем, это уже не совсем урок, скорее дружеское общение. Эль Дуэнде все время твердит, что ему больше нечему меня научить. Глупости! Каждая встреча с ним для меня на вес золота, и за три месяца у меня его скопилось много. Но я хочу еще, еще!

Кстати, о золоте. Сестричка моя названная, Шанина, уехала, и неизвестно, когда вернется. Сказала, что следы ведут на юг, чуть ли не в Антарктиду. Я беспокоюсь за нее и в другое время, честное слово, составил бы ей компанию. Но я не могу оставить Натачу, а она работает в театре каждый день, им даже болеть нельзя. Кроме того, у меня кончились деньги, и мне их теперь приходится регулярно зарабатывать. Вместе с Маленой я веду классы для танго-туристов, тщательно скрывая, что я не аргентинец. У Гишермо, в его уличном шоу, я тоже иногда подрабатываю. Особенным успехом у публики пользуется номер, где мы с лохматым танцуем вдвоем, поочередно изображая новичка. Но по-настоящему внятные деньги приносят индивидуальные экскурсии для состоятельных русских.

Район Каминито. Когда-то рабочая окраина, сегодня – общепризнанный центр танго-попсы с легкомысленно раскрашенными домиками. Самый глупый из вас купит полный костюм аргентинского гаучо. Седло, конечно, тоже не повредит. Стоит оно безумных денег, а десять процентов – мои! Костюм гаучо купит только самый глупый, зато абсолютно все пожелают погадать у хитаны Сони. Дума на сердце, да выбор червовый, с вероятностью одна вторая хитана Соня попадает в точку.

Ривадавиа, восемьсот двадцать семь. Здание радиостанции «Эль мундо». Здесь, на этом месте, бедная девушка из провинции, Эва Дуарте, начала свою звездную карьеру, потом познакомилась с полковником Хуаном Доминго Пероном, стала Эвой Перон, а впоследствии – Эвитой и практически святой. Но открою вам секрет – другим туристам я этого, конечно, не рассказываю, – знаменитый фонд Эвиты в пользу жен рабочих был основан на деньги нацистов: небольшое пожертвование в благодарность полковнику за приют.

Для еврейских состоятельных русских у меня разработан специальный маршрут с прогулкой по еврейскому кварталу. За обедом я рассказываю им зловещие истории про организацию «Цви Мигдаль», еврейскую мафию, обратившую в проституток насилием и обманом десятки тысяч девушек из Восточной Европы. Женщин в Буэнос-Айресе катастрофически не хватало, и бордели были нужны городу как воздух. В борделях зародилось и наше танго. Это был танец низов, пока его не открыли для себя и не прижили французы. Тогда и аргентинские аристократы его признали. В общем, проститутки сделали доброе дело, а еврейская мафия, как всегда, поспособствовала культурному прогрессу.

Вечером я сплю часа два, встаю, принимаю душ, тщательно одеваюсь и еду встречать Натачу после спектакля. Мы танцуем на милонгах почти каждую ночь, иногда Эль Дуэнде составляет нам компанию. После милонги мы с Натачей отправляемся в какой-нибудь отель, но бывает, что просто гуляем, держась за руки, по городу, пьем кофе в ночных кафе и болтаем или молчим, и, конечно, везде танцуем – в кафе, на улице, посреди широких проспектов, в отелях для влюбленных.

Никогда в жизни я не был так спокойно и уверенно счастлив. Никогда раньше мои душа и тело не пребывали в такой гармонии. Танго оказалось наивернейшей моделью, наитончайшим инструментом познания. Когда-нибудь я напишу об этом книгу.

 

 

1 сентября 2001 года, БА

Весьма памятный день. Сегодня я сделал татуировку. Парафраза 137-го псалма Давида: «Если забуду тебя, Буэнос-Айрес, пусть отсохнет десница моя!» На иврите пишется короче, поэтому уместилось на левой груди.

 

14 октября 2001 года, БА

Я ненавижу этот город! Город-предатель блядский! Мировая столица жеманных эго­мань­я­­ков и сладеньких врунов! Разводят на чувствах, куют себе из них монету, шьют одежку. Свежей крови захотели, портеньос, суки! Насосались и отвалились.

Господи! Как меня занесло в этот аргентинский шансон? Я же был когда-то интеллигентный еврейский мальчик. Рефлексирующий.

 

19 октября 2001 года, БА

Да здравствует национальный виски! Если выжрать бутылку, можно поспать часа четыре.

 

20 октября 2001 года, БА

Купил у толстячка Альваро грамм, запил его виски и пошел к театру. Они выплыли вдвоем в обнимку, не сводя друг с друга глаз, не замечая никого вокруг, и меня пронзила такая боль, что я чуть не заорал. Натача увидела меня первой и шарахнулась, как черт от ладана. Эль Дуэнде придержал ее за локоток, пошептал на ушко и легонько подтолкнул в мою сторону. Она вернула свою обычную улыбку (как легко у нее все выходит!), подошла ко мне, приобняла за плечи и стала ласково увещевать разными дурацкими словами о том, что в жизни всякое бывает и что жизнь продолжается. Я разрыдался, она начала злиться. Я сказал: «Останься! Только сегодня! Пожалуйста! Мы просто погуляем!» Ей это уже совсем не понравилось. Она стерла улыбку и сказала: «Нет, это невозможно. И вообще, Че Нижинский, если ты меня любишь, постарайся не портить мне жизнь!»

 

21 октября 2001 года, БА

Я совершил сегодня самый мерзкий поступок в своей жизни: трахнул Альбину. Она приперлась прямо ко мне домой, и старушечья кроватка сразу же заскрипела. Альбина была совершенно счастлива и старалась изо всех сил меня ублажить. А меня переполнило страшным омерзением. Я орал на нее пьяным русским ором, что, даже если придется мне умирать под аргентинским забором, это лучше, чем быть с ней. Я наговорил ей еще всяких ужасных вещей и выгнал из дома. А она стала очень бледная и закричала, что убьет меня, причем закричала почему-то по-испански, так что все соседи повылазили.

 

22 октября 2001 года, БА

Читаю из аргентинской истории. О том, как майская революция сожрала своих детей. Морено отослали с миссией в Англию и отравили на корабле в открытом море; Бельграно, растративший на революцию здоровье и состояние, умер в одиночестве от множества болезней, отдав доктору за неимением денег свои часы; Кастелли, главному оратору революции, ампутировали пораженный раком язык, а через год он скончался. Незадолго до смерти Кастелли написал: «Если увидишь будущее, скажи ему, чтобы не приходило!»

 

23 октября 2001 года, БА

А вот интересно: можно было, занимаясь танго, не потонуть во всем его пафосе и патоке, в слезах и семени? Можно было не впасть в мелодраму, не превратиться в подонка?

 

24 октября 2001 года, БА

Я решил сегодня больше не пить. Но на улицу мне тоже еще страшновато. Я сел переводить стихотворение Борхеса.

Нам танго замутит такое прошлое,

Что вспомнишь даже невозможное –

Как дрался и погиб в дворовой стычке

На городской окраине.

Я начинаю верить, что есть другая жизнь, в которой меня ударили по голове, и мне теперь снится эта.

 

 

25 октября 2001 года, на полпути в Жужуй

Пожалуй, надо записать все сейчас, в поезде. Ведь та история окончена, начинается новая.

Я проснулся совершенно трезвым и спокойным. Я схожу с ума, только когда не знаю, что мне делать. А когда знаю, то просто делаю. Я вышел из дома и пешком отправился в Палермо. Светило солнце, было уже по-зимнему тепло.

Я подошел к его дому, толкнул калитку, обогнул дом и зашел с черного хода, который никогда не запирается. Я поднялся на второй этаж и вздохнул с облегчением: Эль Дуэнде стоял у окна с кубышкой мате в руке, точно в той же позе, в какой я увидел его первый раз полгода назад. Признаться, я боялся, что не застану его или что он принимает ванну. Хотел ли я его убить? Конечно, нет! Я хотел его ранить и был готов сам получить рану. Я хотел пролить кровь, потому что только так можно было покончить с этой историей. Эль Дуэнде усмехнулся, не оборачиваясь:

– Пришел на урок, Че Нижинский?

Кровь ударила мне в голову:

– Я пришел, чтобы ответить урок, маэстро!

Он повернулся ко мне, и я увидел, что это не усмешка, а гримаса боли.

– Зубом маюсь всю ночь, – объяснил Эль Дуэнде. – Ладно, гринго, давай, покажи, чему я тебя научил.

Мы сняли финки со стены. Я постарался расслабить плечи, отпустить локоть и направить энергию в кисть. Эль Дуэнде стоял передо мной открытый, с опущенными руками. Я вздохнул и сделал выпад. Он даже не шелохнулся, но непостижимым образом лезвие, нацеленное прямо в черную рубаху, прошло мимо.

– Если ты напал на короля, тебе остается только его убить, – подразнил меня маэстро.

И вдруг я увидел, как на его лице мелькнул ужас. Эль Дуэнде крикнул: «Берегись!», но было поздно. Грянул выстрел, и у меня лопнули перепонки.

Очнулся я на диване с забинтованной головой. Надо мной склонилась Шанина.

– Это ты в меня стреляла? – спросил я, ничего не понимая.

– Нет, не я, – ответила Шанина. – Я бы попала, я хорошо стреляю. Это шведка какая-то бесноватая. Я прихожу, а она из дома выбегает вся в слезах и кричит по-шведски: «Убиля! Убиля!»

– Это по-русски, – сказал я. – Она думает, что убила меня.

– А, так она русская? Даже не знаю, как ей теперь сообщить, бедняжке, что она тебя не кокнула, а только отстрелила тебе пол-уха. Но ты не беспокойся, ты все равно красавчик. Поедешь со мной в Жужуй?

– Поеду, – ответил я, не задумываясь. – А что у нас в Жужуе?

– Как что? Золото Рейха!

– Очень кстати! – я поднялся с кровати. – Тем более что деньги кончаются.

Шанина спит у меня на плече. С каждой станцией в вагоне все меньше столичных типов, а за окном – та самая пампа, которая аргентинская мать-земля. Я слышу новые запахи, и они будоражат мое воображение. А может, и вправду золото Рейха существует?

Шанина проснулась, потерла глаза, посмотрела на меня и состроила рожицу.

– А вот еще знаешь что, Че Нижинский? Я просто ужасно хочу с тобой танцевать!