У Варлама Шаламова в «Очерках преступного мира» есть глава «Как тискают романы». Это анализ тюремного разговорного творчества.

Вот что пишет сам Шаламов: «“Тиснуть” на блатном языке значит “рассказать”, и происхождение этого красочного арготизма угадать нетрудно. Рассказываемый “роман” — как бы устный “оттиск” повествования. “Роман” же, как некая литературная форма, вовсе не обязательно роман, повесть или рассказ. Это может быть и любой мемуар, кинофильм, историческая работа... Требуется, чтобы рассказ был длинным, ведь одно из его назначений — скоротать время. “Роман” всегда наполовину импровизация, ибо, слышанный где-то раньше, он частью забывается, а частью расцвечивается новыми подробностями — красочность их зависит от способностей рассказчика. Существуют несколько наиболее распространенных, излюбленных “романов”, несколько сценарных схем... Сюжетность и натурализм с сексуальным уклоном — вот лозунг устной литературы блатарей».Волнует ли Шаламова сама проблема «оттиска» или его качество, природа? По сути, любое художественное произведение в той или иной степени — «оттиск» с чего-то предыдущего, что тоже является «оттиском». Именно такую копию копии Платон называл «симулякром». Художник, в принципе, не может остаться наедине с оригиналом, собственно — с миром: он отделен от него непреодолимой стеной культурного языка. Работа идет не с оригиналом, а с его копией в энной степени. Художник смотрит то на мольберт, то на натуру, но между ними Рафаэль, Рубенс, Суриков, Филонов, Кукрыниксы и т.д.

Возле письменного стола писателя, как правило, находится книжный шкаф. Но не оттиски-симулякры пугают Шаламова, а их источник. На каждой странице он предостерегает читателя от уголовной субкультуры, категорично заявляя, что криминальный мир во всех своих производных должен быть разрушен. Призыв остался без внимания. И напрасно, потому что последствия оказались сокрушительны.Уголовная субкультура, описанная Шаламовым, стала той роковой «мухой» (см. Муха I), извратившей нынешнюю культурную парадигму. Уголовщина, как Каинова печать, лежит на всем, на каждом «оттиске». Общемировой постмодерн построен на бесконечном цитировании и лишен манифестов. Современный российский постмодерн цитирует в стандартах «пацанского» дискурса (материал, лексика, образность), и у него появился манифест — «Возвращение к идеалам модерна».Уголовная парадигма занята исключительно самовоспроизведением и имитацией самой себя, с нарастающим градусом упрощения в последующем изводе. Шаламов пишет, что уголовное сознание любит копии, причем не простые, а широко растиражированные — «Три богатыря», «Утро в сосновом лесу», «Иван Грозный убивает своего сына», и называет эти копии «классикой халтуры» (прогрессия от холста до гобелена и татуировки).Уголовный мир ортодоксален. В новой России он вообще, пожалуй, единственный носитель традиции. Поэтому уголовная парадигма легко принимает возврат к «старым ценностям», «классике», неоакадемизму, неосентиментализму и неореазиму.

Российский рынок завален самоповторами и ремейками «высокого советского стиля» с «уголовной» коррекцией. Любой медиапродукт спроектирован по принципу «тиснутого» блатного словотворчества. Сохранено его основное назначение — отвлекать и коротать время в заключении. На этот аспект указывал Шаламов. Речь даже не идет конкретно о «Бригаде», «Бумере» (хотя и о них тоже), бесконечных телесагах о ментах и агентах национальной безопасности и прочих успешных медиапроектах, связанных с тематикой закона и его нарушения. Понятно, что менты и бандиты — одна семиотическая пара (как антисемиты и евреи, гомофобы и гомосексуалисты, причем менты, гомофобы и антисемиты — всегда сторона страждущая и зависимая: они не могут существовать без своей половинки, тогда как евреи, гомосексуалисты и бандиты могут; русские какое-то время не могли без немцев, а теперь теряют в национальной самоидентичности без кавказцев: «Мы — это не они»).

Все иронические детективы Донцовой и иже с ней — типичный извод «блатного» романа, бесконечный дурной множащийся ряд одинаковых книжек-текстов. Тем же заняты бытовые сериалы («народные драмы», в сюжет которых неизменно вплетены криминальные нити — обязательный усилитель «вкуса»). Изъяты сложность, психологизм, враждебная идеология — все, что может повредить занимательности. В итоге получается обтекаемый буржуазный продукт с элементарной сюжетностью и акцентом на натурализм (или же акцентом его отсутствия: тогда продукту присваивается лейбл «моральный», «духовный», «семейный»). Несколько отличны молодежные сериалы. Основа их содержания — казусы вокруг половой сферы. Сальность — единственный «усилитель вкуса», равноценный криминальному. Вообще вся «уголовная» культура предельно телесна: она направлена на реакции тела — растрогать, рассмешить, испугать, возбудить. Вот весь нехитрый спектр. (В молодежных сериалах результатом поиска зрительской идентичности оказывается секс, проще говоря: «Наши сериалы для тех, у кого есть половые органы. Если ты молод(а) и у тебя есть хуй (пизда) — включай телевизор и смотри».)

Существующая вполне легитимная народная культура шансона, безусловно, родственна уголовной парадигме, но родство это не прямое, как может сначала показаться. Они родня, как французский и английский бульдоги, то есть вообще-то не родня, их лишь объединяет название «бульдог» и общность вида. Шансон — частность, парадигма — всеобъемлюща. Уголовная парадигма — генератор гомосексуализма, ведь он — неотъемлемая часть тюремного сексуального быта.

Лужков не проводит гей-парад не потому, что против геев. Он вместе с «Единой Россией» обеими руками «за пидарасов» (хороших и разных), но в отведенном для этого месте, как для игорного бизнеса (условный «петушиный угол» — Пидарасинск, где-нибудь на Азове).Тюремный гомосексуализм сложнее обычной биологической девиации. Он создает в ней социальные и кастовые отношения. «Пидарас» — явление не только сексуальное, но и социальное. Это статус. Ведь те, кто активно пользуется «петушиным углом», парадоксальным образом гомосексуалистами не считаются. Уголовная парадигма поддерживает и генерирует иерархию. В ней существуют господствующие и угнетенные классы. Постмодернистская компонента реализует ситуацию, когда начальник зоны, «старший кум», одновременно является и вором в законе. Канувший модернизм сменила изощренная форма тоталитарного постмодерна, созвучная пелевинскому пониманию суверенной демократии: «Суверенная демократия — это буржуазная электоральная демократия на той стадии развития, когда демократия — она демократия, а если надо — в жопу выебут легко». Никто не застрахован от тюрьмы, сумы и «петушиного угла».В шаламовском очерке присутствует фигура «романиста». Бедолага-рассказчик, камерная Шахерезада, ночами ублажающий блатарей пересказом «Червонных валетов» — за лишнюю порцию супа, за окурок. «Романист», как правило, — интеллигент, политический, изредка одержимый идеей просвещения (вместо «Валетов» он берется за «Анну Каренину», но жанр и публика требуют упрощенной интерпретации, поэтому акцент идет на амуры с Вронским и бросание под поезд).

Главный репродуктор массового искусства в России — Первый канал. Главный заводчик «романистов» (в чистом виде это Сванидзе, Радзинский и т.д.) и главный романист — Константин Эрнст. Он мало похож на шаламовского «романиста». В приватных (официальные уже не приветствуются) разговорах о чудовищной пошлости Первого всегда есть оговорка, что Главный — интеллектуал, он сам все понимает, просто ситуация так сложилась, а этому народу уже и не нужно ничего другого. (Кстати, Эрнст, Парфенов в контексте уголовной парадигмы являют собой идеальные портреты элитарных советских фарцовщиков семидесятых, несущих джинсы и кроссовки в массы.) В шаламовской тюрьме романы тискались блатарями, а остальные слушали, потому что существует акустика. Бесполезно просить телевидение «говорить потише» или только на ухо главным блатарям. Первый (и прочие эманации в виде остальных каналов) смотрит вся страна, и в этом есть что-то от принудительного прослушивания на вокзале: «Гражданин такой-то, подойдите к дежурному по вокзалу». Единственная альтернатива — не смотреть телевизор (заткнуть уши). Первый потакает интересам господствующего класса — вороватой буржуазии, создающей новую форму власти и культуры. Населению навязывается буржуазно-уголовная модель потребительской жизни. Невозможность большинства реализоваться в этой модели очевидна — из-за вопиющей бедности. Самая доступная населению форма потребления — это, собственно, «культурные продукты». Телевидение, контролирующее свободное время граждан, — виртуальный надзиратель, сторож и конвоир. Вина главного романиста в том, что он способен отдавать себе отчет, что участвует в «культурным геноциде». Тот же Лужков (надморальный, как насекомое), если его упрекнуть в вандализме, в уничтожении старой Москвы, будет искренне обижен: он наверняка считает, что приносит пользу, сносит старье и строит новые «красивые» дома и вообще украшает и благоустраивает город. Наиболее конкретно суть «эстетизма» Лужкова материализована в Москве работами Церетели. Их все отличает гипертрофированная (в прямом смысле — они огромны в размерах) кустарщина, нарочитая «сувенирность». Все объекты словно созданы в тюремной артели — месте, где производились побрякушки, чеканки и прочие артефакты несвободы, которые в семидесятые годы призваны были декларировать частную жизнь вне советского дискурса. Но в XXI веке, когда Союза уже давно нет, вся артель по-прежнему обслуживает уголовную парадигму и представления блатарей о «красивом».

Хороший художник в уголовной парадигме — это кольщик. И Лужкову определенно нравится, как и что «колет» Церетели: и детские наколки в виде сказочных персонажей у стен Кремля, и кадавр Колумба с головой Петра — для вдумчивого взрослого потребителя. Эти химеры — воплощенные в материале представления Лужкова о правильном «пацанском» искусстве. Уголовная парадигма способна опошлить любую святыню. Чтобы разделаться с Великой Отечественной войной, достаточно праздничного концерта на Первом. Восстановленный Лужковым храм Христа Спасителя превращается в аббревиатуру ХХС (на манер ИРА — Иду резать актив), очередную блатную татуировку на топографическом теле Москвы. Причем татуировку перебитую, а к таким в уголовном мире вообще особое недоверчивое отношение.

Ведь проблема не в том, что «храм», а в том, что восстанавливает Лужков: он — производное «мушиной» парадигмы, ее возлюбленное дитя (понастроившее бы с таким же энтузиазмом мечети, синагоги и капища — только заплати). Все «романисты» и «кольщики» составляют один многоклеточный организм серого разумного вещества — Медийный Океан Уголовного Разума, занятый производством неоакадемичкских симулякров правильного пацанского искусства. Если не выяснить, кто во всем виноват, все рассуждения об уголовной «мухе» окажутся просто набором претензий. Но виноватый есть. «Океан» не производит ничего сам для себя. Всегда необходим тот, кто у этого «Океана» что-то заказывает — глядит в него и выкликает. Он — главный Смотрящий. Благодаря ему нас окружают гигантские чеканки, татуировки, фильмы о ментах, генитальные сериалы, псевдокультурные телеразговоры. Впрочем, это уже совсем не кинофильм «Муха». Это «Солярис».