Много лет у меня сохранялись довольно тесные отношения с бомжами нашего квартала. И вот почему: у меня была собака, огромная дворняга по кличке Уши. Когда-то Уши был взят с улицы и на всю жизнь сохранил твердое убеждение, что самая вкусная еда находится в мусорных баках. Поэтому при малейшей возможности Уши от меня сбегал и отправлялся в вояж по окрестным помойкам. Через некоторое время вслед за ним отправлялась и я, потряхивая поводком и истошно оря: «Уши! Мерзавец! Где ты?!» Копающиеся в мусорных баках бомжи узнавали меня издали и дружелюбно говорили: «Была, была здесь ваша собачка! Сожрала кость и вон туда побежала, за ту хрущевку, минут десять назад как…»

Однажды я возвращалась с работы домой и внезапно была остановлена персонажем весьма недвусмысленного вида и аромата:

— Я дико извиняюсь, но можно ли вас спросить…

Я удивилась. Наши бомжи никогда не просили денег. На еду и выпивку они зарабатывали честным трудом, тачками сдавая во вторсырье все, что удавалось найти на помойках и газонах.

— Вы ведь в поликлинике работаете… Детской, да?..

Я кивнула.

— Так вот, хотелось бы обратиться. Тут, понимаете, такое дело… Мальчонка к нам в подвал прибился. Зовут Гарик. Сколько лет — не знаем. Про семью не говорит ничего. Трудится с нами, а после на равных водку пьет. Нехорошо ведь это? Может, вы бы с ним побеседовали, а?

— Безусловно, нехорошо! — согласилась я. — Но станет ли Гарик со мной говорить?

— Если мы ребром вопрос поставим — станет, — твердо ответил мой собеседник. — Я так понимаю, что ему, кроме как к нам, сейчас податься некуда.

— Хорошо, — сказала я. — Завтра у меня вечерний прием, приходите к семи.

Бомж замялся: «Вечером… понимаете… я не уверен…»

К вечеру мальчишку будет уже некому привести, поняла я. Да еще в каком состоянии будет он сам…

— Ладно. Тогда в четверг к девяти утра.

— Да! Вот это хорошо! Спасибочки вам!

* * *

Люди, собравшиеся у дверей лаборатории, чтобы сдать кровь, расступались, когда они проходили мимо. Регистраторша высунулась в окошко, но, увидев меня, спряталась обратно. Передав мне мальчика с рук на руки, мой знакомый с облегченным вздохом убежал на улицу, по пути нервно закуривая. В гардероб я Гарика не повела. Испачканную известкой и кирпичной крошкой куртку он аккуратно свернул и положил под скамейку в предбаннике. Я попросила его снять обувь (у меня в кабинете ковер) и тут же пожалела об этом.

В нашу первую встречу я ничего у него не спрашивала. Вообще ничего. Просто рассказывала о своей собаке, о работе в цирке и зоопарке, о биологических экспедициях, о виденных мною поселках бичей на побережье Белого и Охотского морей… Гарик слушал внимательно, иногда тихим голосом задавал уточняющие вопросы.

— Еще придешь? — спросила я, когда истек час, отведенный на прием.

— А вы меня не заложите? — спросил он.

— Кому?

Если честно, то это был именно тот вопрос, над которым я думала с самого начала. Кому бы «заложить» Гарика? Разгар перестройки. Все борются за демократию и личное обогащение. Свобода. Первоначальное накопление капитала. Передел сфер влияния. Про детей просто забыли. Социально неблагополучные ребята с минимальной мозговой дисфункцией в школьно-урочное время бегают по улицам стаями. В детских домах происходят вещи, о которых обычным людям лучше не знать, иначе спать не смогут.

Еще через встречу я спросила Гарика: пойдешь в приют? Американцы финансируют…

— Не пойду, — подумав, ответил Гарик. — Это пусть малявки, которые сами прокормиться не могут. Я уже большой.

— А сколько тебе лет?

— Тринадцать, скоро будет четырнадцать. (Он выглядел на одиннадцать-двенадцать, но, скорее всего, виновато было элементарное недоедание.)

— Сколько законченных классов?

— Пять. Но вообще-то я учиться люблю. Мне математика нравится и природоведение.

— Семья есть?

— Есть. Но я туда не пойду, не уговаривайте. Боюсь.

— Бьют?

— Наоборот. Я боюсь, что сам убью. Мать или кого-нибудь из ее хахалей. Если меня сильно разозлить, я себя не помню, хватаю что под руку подвернется. Уже было вообще-то… Я после того и ушел…

— Ага. Вообще-то надо бы тебе в школу, раз любишь учиться…

— Да я понимаю. Но кто меня с улицы возьмет?

* * *

— Боже мой! Боже мой, какой ужас! — тетенька в районо осторожно приложила ладони к лаковой укладке. — Все рушится! О чем они думают, когда рушат?! Ведь их детям жить рядом с этими «Гариками»!

— Может, они своих в Англию отправят? — предположила я.

— И в Англии достанет! — пророчески высказалась чиновница. — Что ж, давайте думать, куда вашего Гарика девать...

* * *

Вместе с коллегой, с которым работала по программе «Врачи мира», сначала звоним в неработающий звонок, потом стучим, потом входим в дверь, которую открывает девочка лет шести — младшая сестра Гарика.

Описывать увиденное не буду. Не хочу. Кроме девочки еще один ребенок, лет четырех. Женщина на кровати. Никаких мужчин.

— Гарик… Он жив?!! — плачет.

— Жив, — говорю я. — Бомжи приютили. Если все будет продолжаться, детей отберем, пособий на них не будет. Хотите, ради Гарика помогу устроиться в поликлинику уборщицей. Решайте.

— Я сейчас… Я все что угодно… — вижу, что врет.

— При вашем образе жизни Гарик, считайте, уже на пороге колонии, — говорю я. — А мог бы в школе учиться, уйти в нормальную жизнь, даже малых вытащить…

— Я сейчас… На фабрике работала, деньги перестали платить, потом уволили, с детьми…

— Решайте!

* * *

Мать умерла через два года — алкогольное отравление. Младшие попали в интернат. Гарик вернулся домой, похоронил мать, поступил в училище — тогда туда брали всех, достигших 14 лет, независимо от законченных классов. Низкий поклон всем, кто это «пробил», они спасли немало судеб. Еще прежде я отправила Гарика на автостанцию помогать «на подхвате» моему другу детства — автомеханику. На станции Гарика любили и жалели. Он готов был работать круглые сутки и часто ночевал там вместе со сторожем.

* * *

Сейчас «Гариков» на улице стало меньше. В Петербурге и вовсе почти не осталось.

Трудно передать словами, как я этому рада.