Марсианская народная республика

 

 

Теперь смешно вспоминать, как Наташа Раздрогина, будучи в незапамятные времена пухлым белесым подростком с большими щеками цвета редиса, мечтала полететь на Марс. Оказалось, что она банально боится летать, даже самолетами гражданской авиации. А летать приходится каждые два-три месяца: бизнес есть бизнес.

Пожилой аэробус трясло, будто телегу на разбитом проселке. Наташа сидела, вцепившись в подлокотники, чувствуя ступнями, поджатыми пальцами ног семь километров пустоты. Сегодня в Шереметьеве лил густой дождь, и когда аэробус, вырулив и помедлив, рванул на взлет, влага поползла по иллюминатору толстыми дрожащими слоями, искривляя мир, который для Наташи никогда не будет прежним. Да, она все для себя решила. Так и сказала своему Раздрогину, сдвинувшему брови птичкой:

– Теперь только развод. Я от тебя ухожу, на этот раз по-настоящему. И что бы ты ни говорил, я тебя не слышу и не вижу в упор.

Она бы и ушла немедленно в тот же день, но было глупо собирать вещи, когда в прихожей уже стоял ее бывалый чемодан, готовый наутро ехать в Москву, а оттуда в Пекин. Что ж, каких-нибудь десять дней. А потом сразу на квартиру, купленную под офис. Нет уже смысла переводить ее в нежилой фонд, надо просто переселиться и жить. Ничего, что первый этаж, ничего, что окна заросли чащобой мусорных кустов и закрыты ржавыми решетками, полными паутин и истлевших листьев, вместе похожих на содержимое гроба. Как говорится, решаемые проблемы. Главное – Раздрогин оставлен не на улице, в уюте и тепле, надо потом аккуратно уволить его из фирмы, пусть-ка поищет работу в родном Окурове, с его тремя заводами и четырьмя ларьками. Или пусть в Москву поездит на электричке, вылезая из теплой постели в половине пятого утра. Ничего-ничего, взрослый человек.

Здесь, наверху, не было ни дождя, ни снега, вообще никакой погоды. Пронзительно чистая ночь, как огромная линза, сквозь которую, казалось, кто-то наблюдал за трепыханием слабосильного самолетика. В иллюминаторе напряженное крыло качалось и гнулось, распахивая пространство, будто плуг землю; под ним, в разрывах сизых, как печной дым, облаков, неспешно проходили города, похожие на угли догорающих костров. В соседнем кресле храпел, оттопырив красное ухо, бровастый китаец; спал и весь самолет, лишь кое-где в белых овалах индивидуального света блестела раскрытая книга да пылали мониторы, освещая птичьи чубчики китайских студентов, и сейчас, в объятьях бездны, что-то настырно изучавших. Наташа завидовала бесстрашным сновидцам, не чуявшим тряски. Она пыталась вообразить, что будет, если обшивка аэробуса лопнет. Или загорятся двигатели, превратившись в бочки с полыхающим керосином. Интересно, долго ли падать с высоты семь километров? И что почувствует Раздрогин, увидев сюжет в новостях?

Эта его девица, узенькая брюнеточка, на голове точно разбили чернильницу, рот нарисован в пол-лица и похож на печень. Не первая и не последняя у Раздрогина, Наташа пережила таких десяток или два. Но на этот раз муж загулял злостно, забыл про все, в том числе про квартальный отчет, который составил, естественно, бухгалтер, а Раздрогину всех дел было – отвезти документы в налоговую. Документы провалялись месяц у него в «фольксвагене», и кроме злополучных бумаг, заляпанных какими-то сладкими пятнами, в машине обнаружились помада того самого печеночного цвета, истрепанный журнальчик «Лиза» и одна красная дамская перчатка с пальцами как стручки жгучего перца. Может, забрать у Раздрогина машину? Пожалуй, не стоит: если в эту развалину не вкладывать денег, она сама через месяц встанет.

Больше Раздрогину ни копейки! Даже в утро Наташиного отъезда он звонил своей девице, или она ему, не суть. Наташа, закаменев, ждала такси, а Раздрогин расхаживал по спальне, приложив мобильник к мохнатой щеке, щерился, хмыкал, шарил воспаленным взглядом по ковру. Он всегда так говорит по телефону: ходит, ходит и словно не слушает собеседника, а ищет под ногами оброненный предмет. Собственно, так они и познакомились двенадцать лет назад, в парке, у фонтана, пылившего прохладой на гипсовые бюсты местных героев войны, похожие на рассаженных по постаментам белых ворон. Молодой человек в мягкой, как булка, бородке, будто что-то искавший среди толкотни праздного народа и прелых голубей, показался тогда Наташе очень близоруким. Тут же она увидела и искомое: неуклюжие очки на опы­ля­емом влагой асфальте, полные воды. Но выяснилось, что зрение у Раздрогина сто процентов. В память о встрече они сохранили реликвию; очки оказались очень сильными, минус семь по меньшей мере, и в хорошие минуты семейной жизни Наташа и Раздрогин надевали их по очереди: сквозь линзы, толстые, как донца стаканов, мир был резок и головокружителен, будто выпитые махом двести граммов водки. Что стало теперь с этими очками? Наташа и не помнит, где они лежат.

 

 

А что стало с Раздрогиным? Растолстел, похож в китайских шелковых халатах, навезенных ему в изобилии, на яйцо Фаберже. Борода сделалась жесткой, какой-то звериной, а волосы теперь растут только на половине головы, всего хватает на жидкий хвост, спереди лысина обширна, как обсерватория, только нет за ней никакого особого интеллекта. И что все эти крашеные девицы находят в Раздрогине? Лично Наташа не находит в бывшем муже ровно ничего. Сейчас, в самолете, мобильник отключен, но, как только чартер сядет в Пекине, моментально полезут от Раздрогина большие, как романы, эсэмэски. Как-то умел он раньше и разжалобить, и оправдаться. Лучше вообще ничего от него не читать.

Наконец истрепанный аэробус шаркнул колесами по посадочной полосе, встряхнулся, покатил, в салоне жидко похлопали, озабоченные уже наземными делами: паспортным контролем, багажом. Наташа включила мобильник и бросила его обратно в сумку: пусть ищет сеточку. Выйдя на трап, она глубоко вдохнула мутный и теплый воздух Поднебесной, в котором запах авиационного керосина был как запах цветов. Все-таки в Пекине она ощущает себя лучше, чем в отчужденной, недоброй Москве. Здесь партнеры, здесь дела, здесь недорогие ресторанчики, извещающие о себе красными фонарями, похожими на лук, что сушится на русских кухнях. Странно вспомнить, как, впервые оказавшись здесь и попав на улицу, всю пылавшую прозрачным красным жаром, Наташа бросилась бежать, решив, что это веселый квартал.

Перед паспортным контролем русскую группу, собранную с бору по сосенке в одну коллективную визу, встречал знакомый китаец Володя, веселый, тощий, как доска, в неизменной серой рубашечке и замызганных шортах, валившихся с него мешком. На самом деле Володю звали, конечно, иначе, но Наташа никогда не могла запомнить его родное имя. Все китайцы, с кем она имела дело, были Люси, Светы, Саши, Коли, Сережи: казалось, они брали себе все эти имена с удовольствием, точно дети, играющие в русских. Здесь, в Поднебесной, все было немного ненастоящее, немного игровое – по крайней мере, на взгляд приезжего, не допущенного к сердцевине жизни. В чем трагедии, в чем печали этих бесчисленных маленьких людей, вблизи совершенно разных, но уже на расстоянии двух шагов неотличимых друг от друга, как неразличимы астры на клумбе и муравьи в муравейнике? Наташа не имела представления, после стольких-то лет.

Вот наконец суровая пограничница, курносая, со щеками-горшочками, клацнула по Наташиному паспорту вверенным ей государственным штампом. Группа туристов-купцов, влача багаж, выбралась вслед за бод­рым Володей на уже ощутимый припек. Автобус был все тот же: надсаженная развалина в новенькой ярко-жел­той краске, где кондиционер работал, будто в горячую ванну добавляли струйку теплой воды. Наташа, за весь полет не сомкнувшая глаз, чувствовала, как на нее пьяными волнами наплывает дремота. Вдруг она спохватилась, что телефон в битком набитой сумке до сих пор не заработал. Открыла, нашла: все в порядке, сигнал есть, но сообщение только от МТС – добро пожаловать в Китай.

Почему-то Наташе сразу расхотелось спать. Она уставилась в окно, где уже начинался громадный Пекин, погруженный, как всегда, в молочный смог. Транспорт здесь был разнообразен и порой удивителен: вот на мелкий мопед надстроен целый жестяной грузовичок, похожий на простую детскую игрушку, только нагруженный настоящими тяжелыми мешками; вот велосипедист, налегая на педали, точно поднимаясь пешком по крутым ступеням, везет высокую, как телефонная будка, железную кабинку, в будке пассажирка что-то с аппетитом ест, отрясает от крошек блузку на груди. И тут же – современные, зеленые с желтым, яркие такси, «лексусы», «мерседесы», все это сигналит, мчится, сбивается в кучи перед светофорами, в железных потоках виляют велосипеды, до жалости хрупкие, с беспечными, как птицы, черноволосыми седоками. Сегодня смог в Пекине даже плотнее обычного: ближнее здание видится ясно, второе едва проступает, третье – как тень на стене. Белая мгла придает какое-то особое величие центру столицы: хайтековские башни, черно-зеркальные громадины, словно плывут в облаках.

Перед самой гостиницей Наташа еще раз проверила мобильник. Не имеет значения, что от Раздрогина ни слова. Лишь бы не загулял совсем, не спалил квартиру на радостях.

 

 

Район торговой улицы Ябаолу говорит на ломаном русском. Аптека «Сеня», универмаг «Людмила», в холле гостиницы, на полу, радужные разводы от очень мокрой уборки, выставленная табличка предупреждает: «Ноги скользят» – в смысле Wet floor. Россия отражается в Ябаолу, как лицо в самоваре: смутно, широко, на себя не похоже, и все-таки это она, Родина, смотрит пристально из-под медного лба прямо в душу далеко уехавшего торговца. Даже китайские иероглифы здесь похожи на русские пряники; плотный велорикша, желая привлечь клиентов к своей потертым алым бархатом крытой повозке, выводит сахарным тенором «Подмосковные вечера».

В номере Наташа хотела подремать с дороги, но сон не шел, подушка была комковата и грузна, будто в нее зашили какое-то мертвое животное. На сердце лежала тень. От хандры имелось проверенное средство: хорошо покушать. На Ябаолу с этим было все в порядке, если, конечно, знать места. Наташа встряхнулась, приняла как можно более холодный душ, на деле – будто погладила ноющую кожу тепловатой кисточкой. Стукая в фанерном шкафу одежными вешалками, поймала себя на том, что слишком наряжается для выхода в будничную пыльную жару. Да бог с ним, все равно. Начинается новая жизнь, без Раздрогина, представленного здесь наглым мобильником, сосущим электричество из шаткой розетки. Вот пусть и остается в номере, а Наташа пошла отдыхать.

Ресторанчик, куда она направлялась, назывался «Коля-Николай» и считался русским: здесь подавали нечто, состоявшее из того же, что борщ, и называвшееся борщом, но в китайской сумме дававшее вкус подслащенной травы. На самом деле русские предпочитали местное меню, и Наташа предвкушала хрустящую рыбку под мандариновым соусом, курицу с арахисом, жаркий пышный рис. Кроме того, ресторан служил местом встречи простых русских бизнесвумен, только и видевших друг друга, что здесь, на Ябаолу. Рыжая Надя из Курска, большая, как медведица, Вера Григорьевна из Челябинска, красотка и куколка Анюта из Петрозаводска, многодетная, с тяжелыми руками Валентина из Саратова, еще пять-шесть человек «наших», которых встречаешь иногда постоянно, иногда не совпадаешь с ними по году, по два. Все-таки «наши» ближе и родней, чем все окуровские клиентки и подружки, а почему так получилось, непонятно. Должно быть, влияет какой-нибудь китайский божок с полированным радостным пузом, не дурак выпить и закусить.

Русский ресторан охраняли мелкие гипсовые львы, больше похожие на мускулистых бульдогов. Внутри, как всегда, полутемно, светится зеленый аквариум с толстыми золотыми рыбами, что веют в мутной воде своими рваными вуалями. Так и есть: за дальним столом и Валентина, и Анюта, с ними еще две смутно знакомые русские бабы, все машут, зовут, привстают, поддавая снизу блюда с закусками.

– Какие приехали люди! – Валентина, жарко дышавшая едой, сгребла Наташу в квадратные объятья. – Да ты раздобрела, мать, не обхватишь тебя! Хорошо живешь или как?

– Или как, – потупилась Наташа, опускаясь на стул. Да, юбка из синенькой жатки сегодня едва застегнулась, так что теперь, не есть вообще? Наташа вдруг почувствовала, что слезы подступили и давят на нос, и никак не отшутиться.

– Да ладно, злые вы языки, – Анюта, оживленная, в жемчугах, похожих на крупную чернику, явно сегодня куп­лен­ных, потянулась к Наташе с блюдом креветок. – Подставляй, подруга, тарелку, а то мы столько всего заказали, не справимся. Давай, помогай!

Наташа сладко вздохнула и набрала себе доверху пряной вкуснотищи. Юбка предательски потрескивала, но от еды на душе полегчало. Теперь Наташа вспомнила, что женщину в желтой кофточке, с очень красивыми, словно гладью вышитыми бровями на незначительном личике зовут Вероника. Она как раз говорила, щелкая палочками для еды, будто клювом, над чашкой с лапшой:

– Так я что хочу сказать: у Тани с Восточного, ну, вы знаете Таню с Восточного, пятьсот восьмой офис, трикотажик супер. У меня в двух шопах коллекция ушла за неделю. Девочки, я не для того, чтоб рекламу, мне-то какой интерес, я уже новый заказ оплатила, но вам всю правду советую, берите, не прогадаете. А у Тани этой, между прочим, любовник из ихнего райкома, такой мужчина представительный, вроде как Брежнев в три четверти натуральной величины…

– Прихожу вчера на Силк-маркет себе кое-что посмотреть, – рассказывала, не обращая внимания на Веронику, веселая Анюта. – Слышу, китайцы кричат: «Гуся-версася! Гуся-версася! Бери десева!» Якобы Гуччи и якобы Версаче. Гуся! Хоть бы научились правильно бренды произносить!

– Не скажите, Аня, китайские коллеги грамотные маркетологи, – рассудительно произнесла пятая женщина, знакомая, но с незнакомой стрижкой на круглой, как у снеговика, вбитой в плечи голове. – Они кому продают товар? Нам, русским. Потому и кричат, что русским будет прикольно, они подойдут поближе, а там и купят чего-нибудь. Бизнес надо делать на положительных эмоциях. А нам легче удавиться, чем улыбнуться. Как увидишь за границей морду кирпичом, значит, наш, русак.

– А у меня как раз положительное сообщение, – вмешалась Валентина, сияя небольшими яркими глазами, оставшимися ей на память от былой красоты. – У меня Валерка, сын, поступил на юридический. На бесплатное, сам, без репетиторов. В кои веки порадовал мать!

Все загалдели и сгрудили стаканы с пивом и вином. Наташа знала Валерку по Валентининым рассказам, как знала и других детей, мужей, матерей и свекровей, что составляли жизнь ее приятельниц вдалеке от Ябаолу. Все эти люди, рассказанные и, конечно, присочиненные, были для Наташи как герои книги, иногда интересной, иногда скучноватой. Раздрогин, тоже законный, всем известный персонаж, теперь подлежал изъятию – но поче­му-то Наташа промолчала про развод. Подумала, что, может быть, никогда и не сообщит об отставке Раздрогина, а будет врать про его новые загулы, бестолковость, про его высокое давление, сочинит ему еще парочку брюнеток, а то и купит новую машину, Nissan Patrol, как он хотел, жалко, что ли, если не всерьез.

– Девочки, ну когда же вы в гости-то ко мне соберетесь?! – воскликнула расчувствованная, раскрасневшаяся Валентина. – Обещаете, обещаете! У нас такая Волга, такие пляжи. На рыбалку поедем, не хуже мужиков!

«Никогда, – подумала Наташа, отвернувшись к окну, за которым тлел в раскаленном тумане низкий, какого-то марсианского бурого цвета пекинский закат. – Никто никогда ни к кому не приедет в гости. Вот так и проходит наша единственная жизнь».

 

 

Ночью Наташа то и дело вскакивала к мобильнику, точно он был грудной младенец; его молчание было пронзительней самого громкого крика. Несколько раз она открывала в контактах номер Раздрогина, но всякий раз нажимала на «Выход».

Это было оно, то самое убийственное, пожирающее душу беспокойство, какое охватывало дома, когда Раздрогин шатался где-то допоздна. Но теперь-то что ей за дело до своего бывшего? Следовало уже давно выставить паразита вон. Но все было так трудно, столько лет на одних нервах. Наташа то попадала по неопытности на дорогие кредиты, то у нее на складе прорывало трубу и товар плавал в разваренном говне, а то еще надо было разруливаться с бандитской «крышей», и Наташа вилась ужом, чтобы не лечь под бригадира Костяна, обритого, белоглазого, приходившего в ярость за полторы секунды и тогда испускавшего страшный едкий дух кабаньей случки, от которого у Наташи подгибались ноги. Как было в этом во всем выдержать еще и стресс разрыва с Раздрогиным, тем более что пойти ему из дома было совершенно некуда? Много раз после скандалов Раздрогин порывался уйти на вокзал и там жить. Он даже вытаскивал в прихожую свою старую сумку, кое-как набитую вещами, и принимался, с набухшим от натуги лбом, завязывать шнурки – но тут Наташа сама бросалась между ним и дверью, между ним и этим вокзалом или каким-нибудь другим бомжатником, в ужасе от того, как Раздрогина потом искать, как лечить от воспаления легких, от лишаев и вшей. Нет, она просто не могла себе позволить такого удара, посыпался бы бизнес – а было очень страшно остаться без своего дела, без денег на жизнь.

Наутро Наташа отправилась на Новый Ябаолу, думая о своем заказе, который уже неделю как отшит на фабрике и ждет отправки. Это в Пекине жара плюс тридцать, а в Окурове уже летали сырые белые мухи, и скоро зима. Хорошо пойдут шубы из норки-поперечки, куртки из крашеной лисы, все в стиле Ferre и Simonetta Ravizza. У китайцев – культ и культура копий, говорят, они еще до нашей эры подделывали свою старину, и подделки с течением столетий сами становились подлинниками. Здесь никого не смущают фальшивые юани: если тебе дали подозрительный «стольник» с розовым, как пион, председателем Мао, можешь спокойно им расплатиться на рынке, в харчевне. Масса фальшивых купюр работает почти наравне с настоящими деньгами, честно вращает колеса экономики. Видимо, только в Поднебесной и стало возможно производить мегатонны «брендовых» реплик, которые мирно наполняют магазинчики вроде тех, что держит Наташа. Уж кто-кто, а она хорошо знает своих клиенток: им и не нужно подлинного, и дело не только в дешевизне китайского товара. Жизнь, для которой они покупают хрустящие, словно бумагой переложенные меха и сумки с буквами, на деле – чистая иллюзия. Эта выдумка ничего не имеет общего с их реальностью, той, где давка в транспорте, сволочное начальство, ангинозные рассветы по понедельникам, дача и дождь по выходным. Но как, скажите, вытерпеть реальность, если больше ничего нет?

На меховых этажах оптового мегамолла пахло, как на звероферме; в проемах вместо дверей висели шторы грязного атласа, в тесных витринах кое-где красовались, изображая роскошных дам, манекены-калеки, с беспалыми культяпками и шершавыми язвами вместо носов. Все это вместе напоминало дешевый бордель – но именно здесь делался огромный товарооборот и ковалось счастье россиянок, замерзающих в снегах. Наташа заранее радовалась встрече со своим менеджером, которую по-русски тоже звали Наташа. Маленькая китаянка, личиком похожая на белку, всегда была проворна и услужлива, много смеялась, давала хорошую скидку, и в сумке, рядом с тяжелым, как булыжник, ненавистным мобильником, для нее лежал подарок – павловский платок.

Накануне в ресторане подвыпивший девичник взялся подсчитывать, где у каждой больше тезок – дома или в Китае. Получалось, что в Китае. «Да их вообще хреновы миллиарды, наших узкопленочных братьев по ра­зуму!» – неполиткорректно кричала, вся в помаде и соусе, хмельная Анюта. А Наташа тогда подумала, что Россия и Китай – как два поставленных друг напротив друга огромных зеркала. Окажешься между зеркалами – и увидишь уходящие на две стороны, в две головокружительные бесконечности, ряды одинаковых Наташ, и каждая, независимо от национальности, будет тобой.

В оптовом офисе, где Наташу должны были ожидать с готовыми накладными, было душно, влажную кожу щекотали невидимые пушинки, дородные шубы-образцы висели стеной до потолка. Наташи-китаянки почему-то не было на месте; над столиком ее, как всегда, теснились пришпиленные картонки: «Наташа самая честная!», «С Наташей работать выгодно и надежно!» – крупно и криво, печатными буквами, отзывы русских покупателей. Тут же висела бережно хранимая вырезка из какого-то китайского журнала: дочка Наташи, сия­ющая, с черными глазками-запятыми и в длинном, как морковка, пионерском галстуке, снята на фоне какого-то парада, с большим количеством плещущих знамен. В этом все местные нравы: Наташа-китаянка не поставила бы на рабочем месте частную фотографию дочки, как это делают везде в мире, – но если получена, через журнал, санкция государства, тогда можно и должно предъявить и гордиться.

– Здратвуй! Приехала! – раздался за спиной Наташи задыхающийся голосок.

К ней, с рыхлыми чернобурками в охапке, спешила менеджер Люся, скуластенькая, очень милая, кабы не зубы, торчавшие вперед, будто горелые щепки. С ней Наташа еще никогда не работала.

– А где?.. – она указала на пусту­ющий стол.

В ответ на это Люся выронила меха и схватилась за щеки:

– Так ты не знаешь? Неделя назад было, – она принялась раскачиваться, скуксив личико в сухофрукт. – Машина сбила ее, на велосипеде ехала, задавило совсем насмерть!

– О господи, – Наташа прикрыла глаза, боясь теперь посмотреть в сторону девочки, все так же улыбавшейся с журнальной вырезки. – А кто задавил? Его нашли, арестовали? Когда суд?

– Ай! – менеджер Люся с досадой махнула на Наташу коротенькой ручкой в бирюзовом колечке. – У нас товар стоит, – она потерла пальцы, обозначая деньги, – а человек ничего не стоит. Машина быстро уехала, кто будет искать?

Наташа тяжело опустилась на пластмассовый стульчик для посетителей. Она понятия не имела, что именно сейчас чувствует. Все-таки здесь стояла невозможная жара, белый круг вентилятора, гнавший пуховый воздух, сам был как меховая шапка.

– Ну а что с моим заказом? – спросила Наташа, сама не своя.

– Я не работала, она работала, откуда знаю? – китаянка Люся жалобно вздохнула, разваливая и листая лежавший на столе торговый гроссбух. – Может, готово, может, не готово. Ты не плачь пока, я ищу завтра, послезавтра. Стараться буду для тебя, мы друзья с тобой!

– Может, заново оформить? – предложила Наташа, заметившая, что менеджер Люся даже не читает записей. – Деньги-то я перевела.

На это китаянка снова скуксилась, наморщив мягонький лоб.

– Ты не обижайся, цена другая будет. Норку тогда дешевле брали, теперь дороже. Тогда выбирай, смотри товар, я тебе хорошо сделаю, тоже скидку дам.

– Нет уж, ты мой товар поищи, – решила Наташа, прикинув убытки. – Может, прямо сейчас?

– Послезавтра приходи, – загадочно улыбнулась китаянка.

Дальше дни за днями проплывали словно во сне. Солнце, как масло, обжигало сквозь белый туман, и даже тени были горячи, будто неостывший пепел. Наташа металась по Ябаолу, ища, чем наполнить свои магазины, остававшиеся без главной зимней поставки. У китаянки Люси, взявшейся вдруг важничать, послезавтра превратилось в новое послезавтра, а хваленый трикотажик у Тани с Восточного оказался сущей дрянью, синтетикой грубых расцветок с железными солдатскими пуговицами, которую даже при экзальтированном дамском воображении нельзя было представить иначе как на помойке.

Странные это были дни. Вдруг, посреди хлопот, Наташа вставала столбом, не обращая внимания на толчки прохожих и горькое пекло. Она никак не могла осознать, что Наташи-китаянки больше нет. Будто она стоит между двух громадных зеркал, но в одном исчез ближайший ее двойник, пропал и весь ряд, и открылась бездна, пустая, а все-таки тянущая с ужасной силой в какую-то бесконечно далекую точку. Наташе казалось, будто она проваливается в Китай, перестает понимать, что творится вокруг. Мобильный телефон сделался ее соблазном и ее врагом. То она часами держала его в руках, а то боялась к нему прикоснуться, точно он был ворованной вещью или взрывным устройством. «Нельзя, нельзя», – твердила она себе, уставившись на черный заблокированный экран с мучнистым пятном от ее напудренной щеки. Вечерами, в номере, каждые полчаса, когда удавалось не позвонить, были победой. А ночью Раздрогин снился старый, страшный, в азиатской бороде из пяти седых волосин, высосавшей щеки до зубов.

Наконец Наташа не выдержала. Обедая в «Коле-Николае» с Анютой и Валентиной, набравшими за эти дни красного китайско-марсианского загара, она вдруг начала говорить, говорить – про новую девицу Раздрогина, превратившую его машину в мусорный бак на колесах, про то, что муж делает работу, для которой можно в Окурове нанять любого за триста долларов, а хочет всего, будто он топ-менеджер и большое начальство. И вообще, Раздрогин – отравитель. Она, Наташа, счастлива для него стараться, а он отвечает свинством, а продукты распада доброты в организме токсичней, чем мышьяк или стрихнин.

– Да разведись ты с ним! – в сердцах воскликнула Валентина, едва дослушав. – Чего ты тянешь его на себе столько лет? Мы же не слепые, видим. Вроде ты, Наталья, умная, а распоряжаешься собой как дура. Бросай его, живи для себя! Все лучше, чем терпеть от ничтожества. Ты что, в койку себе никого не найдешь?

Тут Наташа притихла, тщательно пережевывая салат с соевым соусом, будто заправленный ее, Наташи, сладко-солеными слезами. Про развод она ничего не говорила. И вообще-то не собиралась.

– Ты сознаешь, что сама неправа? – наседала на нее тем временем Анюта, стукая жемчугами по тарелке. – Где твой разум, где твоя гордость? Это же неправильно, все, что ты делаешь. Ты же сильная женщина, сама себе хозяйка!

Наташа, с полными влаги глазами и с полным ртом, чувствовала себя не сильной женщиной, а распекаемой школьницей. Да ведь она и собирается разводиться с Раздрогиным! Но тут ей вдруг показалось, что некий Взгляд с Высоты, обыкновенно вбирающий весь окоем, на какую-то секунду сфокусировался именно на ней. Что-то не так. Определенно ее, Наташу, несет не туда. Но у кого искать совета, к кому обратиться?

 

 

Сегодня у Наташи был последний день, чтобы сделать у китаянки Люси новый заказ. Придется доплатить, не оставлять же полупустыми два магазина накануне сезона. По пути на Новый Ябаолу она продолжала чувствовать макушкой тот внимательный Взгляд, будто несла на голове кувшин с водой. У самого мегамолла ей встретился согбенный китайский старик, шаркавший на ногах-калачиках, с целыми потеками смолистой, морщинистой кожи под глазами, тусклыми, будто капли остывшего супа. Наташа чуть не ахнула: этот дедушка был вылитый Раздрогин из сегодняшнего сна.

В шубном офисе не было уже и Люси. На месте ее сидела новая, совсем юная девчонка, по-пацански грубоватая, с жесткой шевелюрой, постриженной на манер, называемый по-русски «взрыв на макаронной фабрике».

– Я к Люсе, с ней тоже что-то случилось? – спросила Наташа, обомлев.

– Нет, нет! – китайская пацанка засмеялась так хорошо и молодо, что у Наташи отлегло от сердца. – Люся уехала в деревню, к мама и папа. Я тебе чем помогать? Хочешь шуба, жилет?

Наташа вытащила из сумки многострадальные платежку и договор. Пацанка уставилась в документ, забавно шевеля толстыми губами цвета какао.

– А! О! Это ты! – вдруг вскричала она, ударив себя по лбу. – Мы думаем, куда пропала? Заболела? Товар на складе, неделя ждет, другая ждет. Ты забирай? Идем, смотри, подпись ставь. Очень хороший качество шуба, жилет!

Вот, значит, как. Все это время, пока Наташа металась и мучилась, заказ преспокойно лежал, сформированный и готовый к отправке. Ну, хитрая Люся! Счастливого ей пути в деревню. Китайская пацанка все провернула очень быстро и, получив в подарок залежавшийся в сумке павловский платок, закуталась в него с довольным видом, несмотря на жару. Сразу жилистый, с улыбкой, как у птеродактиля, подсобный рабочий перевез Наташины коробки на железной телеге через переулок, в экспедиционную контору. Не прошло и сорока минут, как груз был оформлен, оплачен, и китайские товарищи, все в белых рубашках, пахнувших утюгом, пожелали Наташе счастливого пути домой.

Уф. Вот и все. Наташа присела на высокий поребрик, глотнула теплой воды из полупустой бутылки. День клонился к вечеру, стоял тот смутный час, когда тени на асфальт ложатся курсивом и в нежном тусклом воздухе глухая киноварь старых китайских стен и резкий красный, развешанный тут и там, цвет народной республики соединяются в странную, какую-то инопланетную гармонию. «Вот сейчас я позвоню, – внезапно решила Наташа. – В конце концов, это мой мобильный телефон и мой муж».

И только она сказала это себе, как мобильник, столько времени каменно молчавший, вдруг запиликал в сумке свою бравурную мелодию. Наташа, с сердцем в пятках и душой в небесах, раздернула «молнию». Мобильник не давался, вилял в барахле, скользил и прыгал, как живая рыбина. Наконец Наташа его схватила.

– Наточка, заинька, – раздался в телефоне жалостный, сильно уменьшенный расстоянием голос Раздрогина. – У меня тут беда произошла, ты когда прилетишь?

– Что, что случилось? – Наташе показалось, что сердце у нее сейчас взорвется.

– Я два пальца сломал на ноге!.. – кричал, еле слышный, Раздрогин. – Уже не в больнице, дома… всю картошку съел… костыли…

– Раздрогин, миленький!!! – Наташа, вскочив на ноги, тоже кричала на весь Ябаолу. – Найди гречку, найди консервы, в левом верхнем ящике на кухне! Доставай осторожно, не упади! Я завтра вылетаю, ночью буду дома! Слышишь, завтра ночью!

– Заинька, родная, жду… – донеслось через тысячи километров, и связь оборвалась.

Наташа перевела дух, чувствуя, как по спине, между лопаток, бежит ручей. Она улыбалась. Улыбалась за всех русских, что ходят по заграницам с мордами кирпичом. Она сияла посреди запруженной торговой улицы ярче нежных фонарей и ядовитых реклам, ярче всего, пылающего как космический запуск, пекинского электричества. Мир вокруг снова был радужным и резким, видным будто сквозь очки минус семь или минус восемь. Мир полнился счастьем. «Да, я сама себе хозяйка, – мысленно сказала Наташа Валентине и Анюте, всем, кого это касалось и не касалось вовсе. – Пусть мое счастье неправильное, но оно мое, и это моя жизнь!» Вдруг она непреложно поняла, будто кто ей вложил в голову, что они с Раздрогиным состарятся вместе. И эта будущая старость теперь защищала ее, как защищает всех, у кого хватает сил на пожизненный брак. Теперь Наташа знала, что самолет не упадет, двигатели его не загорятся, и вообще, бояться нечего. И дома надо сразу прикинуть стоимость кредита на Nissan Patrol. Не дороже денег, а деньги есть.

Внезапно Наташа спохватилась, глянула на часы и, все так же улыбаясь, махая тренькающим рикшам, устремилась на Силк-маркет, покупать мужской шелковый халат. Нет, два.С