История одного отречения. Почему в России не будет фашизма
Началось все, по сути, со звонка из журнала«Сноб».Одна из шеф-редакторов, очень толковая молодая женщина (назовем ее здесь для краткости Е. Е.) объяснила, что в связи с происходящей сегодня, по ее мнению, фашизацией России познакомилась она между прочим и со старой моей, пятнадцатилетней давности книгой «После Ельцина. Веймарская Россия». И неожиданно нашла, что именно я был, оказывается, первым в мировой литературе, кто еще в 1995 году опубликовал эту ошеломляющую гипотезу, предсказав тем самым нынешнюю «веймаризацию» России (вторым, как она выяснила, был известный гарвардский историк Ниалл Фергюсон, но он на два года опоздал).
Нет слов, я был польщен столь неожиданным первенством. И все-таки пришлось мне разочаровать милую собеседницу. Не знаю, как Фергюсон, но я публично признал свою ошибку — в первом же томе моей только что вышедшей в Москве трилогии «Россия и Европа. 1462–1921». Нет, чистосердечно признался я Е. Е., я давно уже не думаю, что Россия 1990-х была «веймарской» и уж тем более что «веймаризуется» она сейчас. Можно сказать, что я отрекся от собственной мрачной гипотезы, пусть и разлетелась она уже по миру, став, похоже, сегодня вполне тривиальной.
Аргументы против отречения
Честно говоря, я полагал, что мое отречение обрадует Е. Е. А она ужасно расстроилась. И тотчас стала темпераментно мне объяснять, почему отрекаюсь я от своей гипотезы зря, поскольку прав я был именно тогда, пятнадцать лет назад... Ее аргументы выглядели на первый взгляд внушительно и заслуживают воспроизведения.
«Может быть, — настаивала Е. Е., — вы не в курсе дела, но всякий, кто читает российскую прессу, знает, например, о ежемесячных докладах информационно-аналитического агентства "Сова", неопровержимо свидетельствующих как раз о том, что ваше предсказание сбывается.
В частности, в сегодняшней России действительно существуют десятки, если не сотни неонацистских организаций и число жертв ксенофобии и расизма несчетно. Тысячи людей покалечены, а многие и убиты только за неславянский разрез глаз или цвет кожи. А десятки актов вандализма на еврейских кладбищах? А "Русские марши", участники которых дружно поднимают руки в нацистском салюте? А уже начавшаяся уличная война между нацистами и антифашистами? Как вы все это назовете, если не "веймаризацией" России?»
«Еще тревожнее, — продолжала свой страстный монолог Е. Е., — настроения в обществе, тем более в среде творческой молодежи, среди художников, писателей, режиссеров, дизайнеров, тонкой, политически чувствительной публики. Ну вот примеры. Недавно получил самую, пожалуй, престижную в художественных кругах премию Кандинского Алексей Беляев-Гинтовт, мастер тоталитарной эстетики, евразиец, последователь Александра Дугина — вы ведь не станете отрицать, что Дугин фашист? А вот другой лауреат, на этот раз премии "Национальный бестселлер", писатель, национал-большевик Захар Прилепин, воспевающий добродетели Северной Кореи. "Пусть лучше страна будет закрытой, — говорит он, — лишь бы не начала сыпаться".
Если и этих примеров недостаточно, вот вам еще один. Тоже писатель и тоже лауреат ("Русского Букера") Михаил Елизаров. Послушайте, как он публично делится своим мироощущением. Оказывается, жить ему хочется в "молчаливой, суровой, сумрачной, угрюмой, насупившейся России, русской империи зла". И словно развивая эту устрашающую тему, юный дизайнер Гоша Рубчинский вызывающе называет свою первую инсталляцию "Империя зла", провозглашая: "Пусть лучше нас боятся, чем завоевывают"».
Аналогия с предреволюционной Россией
Но и на этом речь Е. Е. не заканчивается. И ведь правда, не на пустом же месте возникла вся эта плеяда новоиспеченных и свирепо антизападных лауреатов. Должен быть спрос на такой товар. И он есть, этот спрос. Да еще какой! «Точно так же, как накануне революции 1917 года много влиятельных и денежных людей поддерживали большевиков [«И черносотенцев, между прочим, тоже, — вклиниваюсь я в затянувшийся монолог, — представьте себе, вдова известного издателя мадам Полубояринова внесла в кассу "Союза русского народа" 150 тысяч рублей — огромные по тем временам деньги»]. Как бы то ни было, — продолжала, не сбиваясь, собеседница, — нынешняя культурная элита подкармливает, выражает сочувствие и всячески солидаризируется с откровенно националистическими художниками слова и кисти».
И тут опять выстрелила в меня Е. Е. целой серией неожиданных примеров. «Гинтовта покупает одна из самых модных и стильных дам Москвы Ольга Слуцкер, а также известный бизнесмен Шалва Бреус. Прилепину звонят с изъяснениями в любви телеведущие Тина Канделаки и Тутта Ларсен и даже сам Олег Павлович Табаков. Читатели Елизарова — Андрей Макаревич, актер Владимир Вдовиченко, актриса Евгения Симонова, депутаты, члены партии власти "Единой России". Прилепина хвалит пресс-секретарь президента Медведева. Галерист Гинтовта в частных разговорах сообщает, не стесняясь, что у него в галерее все художники — фашисты.
Короче, имперский национализм в моде, "империи зла" больше не стыдятся, она предмет ностальгии и гордости, даже в глазах тех, кто готовил ее падение. Разве не это вы предсказывапи в 1995-м? Так почему же вы отрекаетесь от собственного сбывающегося прогноза?»
«Патриотическая истерия»
Пришлось объясняться. Все-таки речь шла об интервью солидному и влиятельному журналу, в читателях которого состоят как раз те самые люди, что восхищаются Прилепиным и покупают Гинтовта. Объяснение мое состояло из двух частей.
1. Да, грозный всплеск имперского национализма и впрямь был при Ельцине неизбежен. Крушение четырехсотлетней империи и — что для России, может быть, не менее важно — внезапная утрата пусть утопической, но великой национальной цели не могли не сопровождаться тем, что назвал я в трилогии «патриотической истерией» (или, если хотите,«предвеймарской ситуацией»).
Только подобные истерии вовсе не новость для России. Множество таких нелепых и опасных ксенофобских манифестаций, возникавших и по куда менее значительным поводам, подробно описаны в трилогии.
Началось это еще в 1806 году, когда русские армии потерпели разгромные поражения при Фридлянде и Аустерлице. Тогда тоже священники возглашали анафему Наполеону как Антихристу, барышни являлись на балы в кокошниках, в великосветских салонах штрафовали за разговоры по-французски и столичные люмпены пытались громить дома иностранцев.
И поверьте, для историка русского национализма предсказать очередную «патриотическую истерию» после Ельцина было нетрудно. Никудышный был бы я историк, когда б не предвидел именно то, что вы сейчас описываете.
2. Только предсказывал-то я в своей старой книжке вовсе не патриотичекую истерию, но «веймарскую Россию». Другими словами, приход к власти в Москве после Ельцина агрессивной диктатуры, столь же непредсказуемой, как сегодняшний Иран, и столь же закрытой от мира, как Северная Корея, но контролирующей, в отличие от них, горы ядерного оружия.
Предсказывал я режим во главе с экзальтированным харизматическим лидером, открыто провозглашающим на весь белый свет, подобно своему предшественнику, что-то вроде этого: «Либо Германия снова будет мировой державой, либо ее вообще не будет»1. Причем лидером, вдохновленным идеологией ультранационализма, достаточно популярной, чтобы увлечь за собою большинство нации. Режим, иначе говоря, готовый, как в гитлеровские времена в Германии, противопоставить страну миру.
Я понимаю, что это определение русского фашизма (и тем более того, что в научной литературе именуется generic fasсism) так же не полно, как и любое другое. Но все-таки именно такую диктатуру и призвана была описать гипотеза «веймарской России».
Похож ли, однако, на такую диктатуру сегодняшний режим в Москве? Согласитесь, что при всех свинцовых мерзостях, которые вы описали, не похож. Прежде всего потому, что вовсе не вдохновлен идеологией ультранационализма — а это, как мы помним, один из первоэлементов фашизма. Честно говоря, не вдохновлен этот режим вообще никакой идеологией. Если, конечно, не считать вполне прагматическую ее имитацию, которую лучше всего, наверное, назвать «управляемым национализмом» (и из которой, собственно, и происходят, большей частью не предвиденные самим режимом, описанные вами мерзости).
Право, неудивительно, что народ отвечает на эту идейную беспомощность режима коллективной апатией, чтобы не сказать массовым политическим ступором (по данным социологических опросов, на выборы в октябре 2ОО9-го явилось немногим больше 20% избирателей). Мыслимо ли сравнить это с раскаленной атмосферой преднацистской Германии, где не 20, а 80% граждан с энтузиазмом шли к избирательным урнам едва ли не каждый год? Немудрено: там на кону стояли жизнь и смерть. А здесь что? Привычная рутина режима «управляемого национализма», монополизировавшего телевизионное пространство страны, где в результате важно не то, как проголосовали избиратели, а то, кто подсчитывал их голоса?
Добавьте, что не может этот режим вернуть своему народу какую бы то ни было историческую цель: ни первенство в мире, обещанное Сталиным (и Гитлером), ни, если взять другую крайность, европейские стандарты жизни, по которым народ и впрямь тоскует. Это ли веймарская Россия? Нет, не способен такой режим ни на что, кроме как развязать еще одну «патриотическую истерию».
Да и та по меркам русской истории XIX–XX веков выглядит, пожалуй, безнадежно маргинальной. Один пример объяснит вам, я надеюсь, решающую разницу. Панславистская истерия середины 1850-х сумела, например, втравить Россию в несчастную Крымскую войну, а великая «балканская истерия» 1905–1914 — даже в катастрофическую для нее мировую. Но на что может толкнуть страну нынешняя истерия? На пятидневную войну с крошечной Грузией, все население которой свободно разместилось бы в двух-трех микрорайонах Москвы? Просто сопоставьте эту локальную стычку с мировой войной — и разве не бросится вам в глаза маргинальность сегодняшней «патриотической истерии»?
Искушение сверхдержавностью
«Но если так, — пылко возразила собеседница, — то откуда вообще взялась тогда ваша знаменитая гипотеза? Откуда веймарская Россия?»
Вот это уже и впрямь серьезный вопрос, который далеко выходит за рамки всего, о чем мы до сих пор говорили. Не разобравшись в нем подробно, документально, чтобы не сказать дотошно, действительно невозможно понять ни смысл 1990-х, ни тем более суть сменившего их путинского режима. Невозможно, короче говоря, понять, в чем коренилась ошибка.
Начнем с того, что рождалась гипотеза в стране, совсем непохожей на нынешнюю, в другой, можно сказать, России. И атмосфера в той, другой России и впрямь была, как мы скоро увидим, столь же раскаленной, что и в преднацистской Германии. Существовала в ней, например, могущественная «партия реванша», готовая развязать гражданскую войну во имя возвращения России статуса мировой державы. Существовали конкурирующие между собой ультранационалистические идеологии. Было несколько претендентов на харизматическое лидерство — еще один первоэлемент «национальной революции» (псевдоним фашистского переворота). Короче, все было точно так, казалось, как в преднацистской Германии. Только кончилось это все, в отличие от Германии, пшиком. Тем, что мы имеем сегодня. Почему?
Вот этот вопрос — и только он — действительно заслуживает детального обсуждения. Так что наберитесь терпения. Впрочем, у меня тоже есть примеры, доступные любому школьнику. Вот хоть первый.
В 2009 году один из героев нашего интервью, писатель-лауреат Захар Прилепин подал в суд на журналиста, назвавшего его фашистом. В 1993 году Александр Баркашов, лидер Русского национального единства (РНЕ), совершенно согласный с Прилепиным, что «русская нация превыше всех остальных наций», тем не менее с гордостью провозглашал тогда в следующей же фразе: «Мы считаем себя национал-социалистами или, как говорят на Западе, наци»2. Почувствуйте, как говорят в Одессе, разницу.
Баркашов, конечно, жив и здравствует поныне (он даже пытался как будто бы баллотироваться в одном из районов Москвы на октябрьских выборах 2009-го), но ничего даже отдаленно напоминающего то, что он с апломбом утверждал в том майском интервью 1993-го, произнести он сегодня попросту не посмеет. Напротив, наверняка надеялся на короткую память избирателей.
Так или иначе, сейчас он персонаж маргинальный. Тогда, однако, стоял он в центре событий. Именно чернорубашечники РНЕ оказались боевой гвардией Верховного Совета во время октябрьского мятежа 93-го. Именно его снайперы стреляли с крыш по толпе у Белого дома.
«Час Х»
Но давайте по порядку. В конце 1992 года мне довелось беседовать и с идеологом тогдашней «партии реванша» Сергеем Кургиняном и с одним из ее выдающихся политиков Владимиром Жириновским. И, удивительное дело, сообщили они мне, не сговариваясь, одно и то же. Вот в чем уверял меня Кургинян: «В марте-апреле следующего года национально-освободительное движение будет у власти»3. Жириновской в обычной своей безапелляционной манере вторил: «В марте в России будет другой политический режим, к власти придут патриоты»4. Короче, «час Х» был назначен открытым текстом.
Первый в 93-м году номер прохановской газеты «День» открывался «Новогодним словом» главного редактора: «Год, в который мы шагнули, запомнится нам как год потрясений и бурь, год сопротивления и победы, физической, во плоти, ибо победу нравственную мы уже одержали»5. А «День», полузабытый теперь (ныне он переименован в «Завтра»), был в ту пору своего рода генеральным штабом «национальной революции», и заявления его редактора были, по сути, равносильны директивам главного командования.
Соответственно резолюция второго Всеармейского офицерского собрания 93 года была предельно воинственна. Она объявляла о создании «Армии народного спасения» и приняла «Предостережение правительствам недружественных стран и претендентам на мировое господство». Говорилось в этом «предостережении», между прочим, вот что: «Мы не станем мириться с теми, кто тянет свои руки к нашим богатствам. Эти руки мы отобьем. Мы знаем о ваших планах. Всей авиации мира не хватит, чтобы вывозить с нашей земли трупы ваших солдат»6. По существу, армия объявляла войну ничего не подозревающему Западу. Начало «тотальной борьбы» с ним было назначено на март 1993 года.
Два слова о мифах
Это маленькое отступление необходимо, чтобы сделать угрозы Всероссийского офицерского собрания понятными сегодняшнему читателю. Первый миф мы уже цитировали. Офицеры были совершенно уверены: все, что происходит в России, затеяно Западом, причем исключительно для того, чтобы ее ограбить. Второй миф еще любопытнее. Гласил он, что Запад держится на плаву исключительно тем, что грабит Россию.
Вот официальный политический документ, озаглавленный «Отвечает оппозиция» и суммирующий смысл этого мифа: «Не все знают, что экономика США и крупнейших стран Запада переживает тяжелый кризис. Сейчас она держится за счет энергетических и сырьевых ресурсов России, перекачиваемых на Запад по бросовым ценам... За период деятельности правительства Гайдара Россия через поставки дешевого сырья сделала вливание в экономику Запада в размере 40-45 миллиардов долларов... Россия спасает экономику Запада за счет обнищания собственного народа»7. Газета «День» уверенно уточняла: «Без наших природных ресурсов все нынешнее благосостояние Запада мгновенно рухнет»8.
Я понимаю, как легко сегодня посмеяться над этими мифами. Нелепость их очевидна. Хотя бы потому, что «благосостояние Запада» исчислялось десятками триллионов и вклад в них России был ничтожен. В 1992 году, однако, были эти мифы, можно сказать, краеугольными камнями всей идеологии «партии реванша». Ими объяснялись не только воинственность «Предостережения претендентам на мировое господство», но и то, что, по данным военных социологов, в 92-м году «национал-патриотические» (читай: фашистские) взгляды разделяли 70% офицерского корпуса Российской армии.
«На штурм Кремля!»
Вернемся, однако, к политикам «партии реванша», предвкушавшим, как мы только что слышали, близкую и несомненную победу. В начале февраля «День» посвятил целую полосу репортажу с первого заседания «Теневого кабинета — 93». Начинался репортаж так: «Стремительно надвигается новая схватка, пик которой придется на март-апрель, когда перегруппировка политических сил завершится, экономика будет разрушена, продовольственные запасы израсходованы. Предлагается выработать рекомендации для революционного движения на нынешний час и на то недалекое уже время, когда оппозиции придется нести бремя власти в разоренной, охваченной беспорядками дезинтегрирующейся стране»9. Курс на штурм Кремля был, как видим, взят.
Сегодня это может опять-таки показаться бредом. Но тогда было по-настоящему страшно. И вовсе не только мне. Тогда министр иностранных дел РФ Андрей Козырев публично признал, что «для России истекает последний веймарский год». Тогда известный либеральный журналист «Московских новостей» соглашался с Козыревым в статье «Либеральный испуг»: «Мне не кажется сенсационным вывод Андрея Козырева, чье интервью "Известиям" почему-то наделало шума, хотя для вдумчивых наблюдателей уже совершенно очевидно: то, что происходит сейчас у нас, похоже на 1933 год в Германии, когда часть демократов стала переходить на сторону националистов»10. Тогда молодой американский аналитик, ныне советник президента Обамы Майкл Макфол писал без обиняков: «Инфляция больше не является в России врагом №1. Фашизм является»11.
А что же Запад?
Что делало тогда ситуацию еще более фантасмагорической — это индифферентность Запада. Никакого сравнения с сегодняшним переполохом вокруг Ирана, который лишь намеревается обзавестись ядерной бомбой и у которого даже в проекте нет межконтинентальных ракет. Тогдашняя Россия, ощетинившаяся ракетами, оснащенными тысячами ядерных боеголовок, должна была, казалось, вызывать тревогу несопоставимо большую. Особенно потому, что 70% ее офицерского корпуса разделяли, как мы уже знаем, вгляды «партии реванша».
Ведь в той психологической войне, которую мы только что описали и которую, можно сказать, у нас на глазах выигрывали яростные ненавистники Запада, ничуть не менее фанатичные, чем иранские муллы, спор шел как раз о контроле над арсеналом ядерной сверхдержавы. Опять, как в веймарские времена, на кону стояли жизнь и смерть Запада. Но нет, словно оглох Запад.
Юный Макфол был исключением. Он был в Москве, он говорил по-русски, он понимал, о чем был спор. Но и ему публиковать свое страшное прозрение пришлось в заштатном издании Стэнфордского университета. Те, кто представлял мейнстрим американской политики, его не слышали. Им и в голову не пришло ни помочь Горбачеву в 1990 году, ни помочь Ельцину в 1992-м. Они были заняты другими вещами, более, по их мнению, важными: сначала Кувейтом, потом президентскими выборами.
Но, что еще хуже, колумнисты центральных газет просто не разумели, о чем, собственно, речь. Вот стандартный ответ, который приходилось мне от них тогда слышать: «Ну что, собственно, в России происходит? Буйствуют на улицах неонацистские хулиганы и бритоголовые? Но ведь это сброд. Он демонстрирует лишь склонность к вандализму, причем склонность эта не столько от страсти, сколько от скуки, не столько от политических убеждений, сколько от дикарства». В отчаяние можно было прийти от таких рассуждений.
Отсюда серия цитат, которую привел я в «Веймарской России» в надежде — впрочем, тщетной — это рассуждение опровергнуть. Вот что думал об Америке выдающийся российский математик, в недавнем прошлом почетный американский академик, а в 1990-е ведущий идеолог «партии реванша»:
«Нам противостоит очень агрессивная, безжалостная цивилизация. Центром ее является страна, начавшая с истребления своего коренного населения. Этот грех бродит в ее крови и порождает Хиросиму и убийство 150 тысяч иракцев всего лишь для того, чтобы не поднялись немного цены на горючее для автомобилей. Страна, созданная эмигрантами, людьми без корней, чуждыми ее ландшафту и ее истории. Это цивилизация, стремящаяся превратить весь мир — и материальный, и духовный — в пустыню, подобную лунному ландшафту. Только в рамках этой борьбы, где ставка — существование человечества, а может быть, и всего живого, можно расценить русский кризис»12.
А вот бывший кумир европейских интеллектуалов, автор бестселлера «Зияющие высоты» Александр Зиновьев:
«Запад хотел руками Гитлера разрушить Россию. Не удалось. Теперь Запад пытается делать то же самое под видом борьбы за демократию, права человека и прочее. Идет война двух миров. На чьей ты стороне — вот в чем вопрос»13.
Теперь слово одному из самых красноречивых идеологов «партии реванша», театральному режиссеру Сергею Кургиняну:
«Действительный принцип политики Запада в отношении России — это неразвитие, неразвитие и еще раз неразвитие, а далее — опускание в «Юг». Но это позже, после экспорта мозгов, ликвидации ядерного оружия и вывоза высоких технологий. Нынешние процессы в нашей стране — это война против России»14.
Вот, наконец, один из высших иерархов православной церкви, митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн, опубликовавший в начале того же 1993 года послание к верующим под вполне светским названием «Битва за Россию»:
«Против России, против русского народа ведется подлая, грязная война, хорошо оплачиваемая, тщательно спланированная и беспощадная... Пришло время предъявить к оплате копившиеся веками счета»15.
Я цитировал интеллектуалов высшей пробы. Никому из них нельзя было отказать ни в подлинной страсти, ни в политической убежденности. И в склонности к вандализму их тоже нельзя было заподозрить. Напротив, это они обвиняли своего врага, либеральный Запад, в вандализме, в том, что он, вспомним, «стремится превратить весь мир — и материальный, и духовный — в пустыню». И в том, конечно, что он, Запад, ведет против России беспощадную войну на уничтожение. Никто в Европе со времен гитлеризма не бросал Западу вызов такой нескрываемой, зоологической, если хотите, ненависти.
Смысл вызова состоял, по сути, в том, что, если Россия не ответит на вероломство Запада столь же беспощадной войной против него, какую он ведет против нее, она погибнет. В том, чтобы делегитимизировать Запад в глазах «патриотических» масс, представить его как сборище нелюдей, которых не грех и сжечь в пламени ядерной войны.
А Запад, что ж... Он даже и не пытался ответить на этот вызов. Он его просто не слышал, игнорировал, лепеча что-то про «уличных хулиганов, буйствующих от скуки». Вот такой обнаружился тогда когнитивный диссонанс.
Результатов было два. О первом мы уже говорили: идеологам «партии реванша» удалось расколоть офицерский корпус Российской армии. Вторым была еще более головокружительная и пугающая метаморфоза парламента страны, внезапно преградившего в 92-м дорогу демократической трансформации России.
Да, конечно, большинство в нем составляли «бывшие коммунисты». Но ведь совсем еще недавно именно эти «бывшие» выбрали Ельцина председателем Верховного Совета и твердо стояли рядом с ним, обусловив провал реваншистского путча в августе 91-го. Именно они вручили Ельцину чрезвычайные полномочия для проведения рыночной реформы. А уже в 92-м они стояли против нее стеной. Можете вы представить себе уличных хулиганов, способных в течение нескольких месяцев подчинить себе законодательное собрание страны?
Боюсь, российские либералы и по сию пору не простили Западу этот когнитивный диссонанс. И в частности, то обстоятельство, что, когда 28 марта 1993 года настал, как мы скоро увидим, «час Х», обещанный миру «партией реванша», даже и не заметил Запад, что лишь 72 голоса в парламенте отделяли ее от контроля над арсеналом ядерной сверхдержавы.
Провал «часа Х»
Поторопился, однако, Баркашов с «эрой России». Как и Кургинян с Жириновским. Да, «час Х» начался, как они и обещали, 28 марта 1993 года. Да, в этот роковой день большинство Верховного Совета действительно проголосовало за импичмент президенту. Да, было страшновато. Да, Егор Гайдар, исполнявший обязанности председателя первого правительства Ельцина, провел этот день, по его собственному признанию, в ожидании ареста.
Но в этот же день закралось в мое сознание первое сомнение в правильности веймарского сценария, на котором, как мы помним, настаивали Козырев, «Московские новости» и Макфол. Закралось потому, что разрекламированный «штурм Кремля» провалился. Как мы уже знаем, 72 голосов не хватило. Решено было вынести вопрос о доверии президенту на всенародный референдум.
Что-то у «партии реванша», еще вчера казавшейся всесильной, не клеилось. Она рассчитывала на энтузиазм «патриотических» масс. Но оказалось вдруг, что воинственное настроение этих масс почему-то не совпадало с настроением большинства нации? Тут бы «партии реванша», да и нам всем, перепуганным либералам, как раз и задуматься.
Но мы не задумались. И уж тем более не задумалась «партия реванша». Она продолжала верить в свое всемогущество, уверенная, что референдум она выиграет. Как писал бывший демократ, «перебежчик» Михаил Астафьев, «поражение Ельцина повлечет за собой его уход с политической арены... Ельцин не выиграет референдум, даже если его сторонники и попытаются подтасовать результаты голосования. Если же Ельцин откажется признать результаты голосования, депутаты вновь прибегнут к процедуре отрешения его от должности. Ельцин утратил ореол политической неприкосновенности и должен получить то, что он заслужил»16.
Но Ельцин выиграл референдум. Голосов «патриотических» масс опять не хватило. Разочарование в рядах «партии реванша» было колоссальным. Но руки она не опустила. Просто сменила парламентский вариант захвата власти на силовой. Результатом был еще один, октябрьский штурм, на этот раз Белого дома, московской мэрии и телевизионного центра в Останкино. Большинством Верховного Совета (несогласные покинули зал заранее) Ельцин был низложен, новым президентом провозглашен генерал Руцкой (бывший вице), который в окружении других генералов (Ачалова, Филатова, Макашова) призвал армию и народ восстановить «конституционный порядок». Поставила-таки страну партия реванша на грань гражданской войны.
Что было дальше, видели все — кто вживе, кто по телевидению. Вопреки призыву мятежных генералов, деморализованная армия не пришла на помощь осажденному в Белом доме «охвостью» Верховного Совета. Народ не пришел тоже. Чернорубашечники Баркашова со своими снайперскими винтовками не были, конечно, ровней танку, обстрелявшему верхние этажи здания. Запаниковавшие депутаты предпочли капитулировать. И потянулись — сдаваться.
Гражданская война в России была предотвращена, угроза застигнутому врасплох Западу ликвидирована — без всякого участия Запада, так никогда толком не понявшего, что, собственно произошло. Не менее важно, однако, что, погасив последнюю попытку возродить глобальную конфронтацию в Европе, танковые залпы в Москве 4 октября 1993 года и впрямь положили конец величайшей геополитической катастрофе ХХ столетия, которая, вопреки утверждениям некоторых провинциальных философов, началась 1 августа 1914-го и затянулась почти на столетие.
Интермеццо
Три сокрушительных поражения «партии реванша» на протяжении полугода — неудача мартовского импичмента, провал апрельского референдума, капитуляция октябрьских мятежников — дают нам, казалось бы, все основания остановиться, оглянуться, перейти к аналитической части нашего интервью. Короче, попытаться ответить на главный интересующий нас вопрос: почему аналогичные вроде бы события привели в России к совсем другому результату, нежели тот, к которому привели они в Германии? И что объясняет нам это по поводу будущего?
«Вот-вот, — перебила меня собеседница из «Сноба», — именно об этом я и хотела бы вас спросить. Ну хорошо, вы убедили меня, что Россия 1992-93 годов была совсем не похожа на нынешнюю. Что впав на некоторое, пусть недолгое, время в своего рода "веймарскую судорогу", превратившись в своего рода Русский Веймар, она, в отличие от Германии 1930-х, самостоятельно, как вы настойчиво подчеркиваете, от нее излечилась. И тем не менее оказалась она все-таки на такую судорогу способна. Вы сами не оставили в этом ни малейшего сомнения.
Так застрахована ли страна от ее рецидивов, едва чугунная плита, которой накрыл российскую политику режим Путина, будет отодвинута?»
Что говорит нам история?
Раз уж вы апеллируете к отечественной истории, давайте углубимся в нее еще немножко. Вспомним, ведь удивительная безрезультатность того, что вы назвали Русским Веймаром 90-х годов, вовсе не была новостью для России ХХ века. Точно такое же поражение потерпел в 1905-1917 и первый Русский Веймар, хотя и готовился к своему «часу Х» больше полустолетия после Крымской войны.
Кульминацией его было черносотенное движение, тоже, между прочим, «партия реванша». Его ведущая организация «Союз русского народа» была, если верить воспоминаниям его шефа Николая Евгеньевича Маркова, «построена на тех же основаниях, на которых 17 лет спустя построился италианский фашизм»17. И это была сильная организация. По словам французского посла в Петербурге Жоржа Луиса, «черносотенцы управляли Россией, и правительство им подчинялось, поскольку знали, что им симпатизирует царь»18.
Короче, вопреки тому, что принято о них сейчас думать, это была несопоставимо более грозная сила, нежели сегодняшние неонацисты и художники-лауреаты. Кстати, если уж говорить о культурной сцене тех лет, то очень подробные сведения о нейсообщил нам известный советский апологет черносотенства В. В. Кожинов. Согласно ему, сочувствовали его тогдашним единомышленникам виднейшие деятели русской культуры. Вот список Кожинова.
«Один из авторитетнейших филологов академик К. Я. Грот, знаменитый историк академик Н. П. Лихачев, один из крупнейших медиков профессор С. С. Боткин, великая актриса М. Г. Савина, известный византинист академик Н. П. Кондаков, поэты Константин Случевский и Михаил Кузмин, живописцы Константин Маковский и Николай Рерих, один из корифеев ботанической науки (впоследствии президент Академии СССР) В. Л. Комаров, выдающийся книгоиздатель И. Д. Сытин и т. п. и т. п.»19.
Даже если Кожинов преувеличивал (за ним такое водилось), впечатляющее, согласитесь, созвездие. На самом деле куда более впечатляющее, нежели то, на которое вы ссылались в начале нашего интервью. При всем том остались в истории черносотенцы как мародеры и погромщики. И, конечно, убийцы: 80 человек были убиты во время погрома в Белостоке, 120 в Екатеринославе, 300 в Одессе, не считая тысяч покалеченных20.
Между тем происходили эти погромы с благословения церкви и благодаря субсидиям от правительства. И «патриотическая» культурная элита, перечисленная Кожиновым, знала об этих убийствах (не могла не знать, все газеты писали), но странным образом даже не пыталась связать их со своими симпатиями к черносотенцам. Так выглядела «предвеймарская ситуация» в тогдашней России.
И что же? Чем закончился этот первый Русский Веймар? Разве не тем же, чем закончился в 1990-х второй? «Союз русского народа» был запрещен задолго до того, как пришли к власти большевики, лопнул как пузырь, наполненный нечистотами, в феврале 1917-го. Да ведь и к 1990-м русские националисты тоже готовились почти три десятилетия.
Но если так, то не резонно ли спросить себя, почему в обоих случаях тщательно подготовленные «национальные революции» в России завершились, в отличие от Германии, пшиком?
Как завоевать большинство?
Отдадим должное националистам: очень скоро после провала «часа Х» их идеологи задумались о том, почему большинство, как в Верховном Совете, так и на референдуме, за ними не пошло. Да, это большинство было жестоко травмировано полуголодными годами гласности и «шоковой терапией». Да, оно было глубоко оскорблено распадом империи, величие которой компенсировало в его сознании привычную советскую скудость жизни. Все это лидеры «партии реванша» знали, на это рассчитывали. Но оказалось вдруг, что этого недостаточно, чтобы побудить большинство нации последовать за нею. Чего-то не хватало. Но чего?
Может быть, дело было в том, что большинство просто устало от чрезвычайного возбуждения 1989-91, связанного с крушением советской диктатуры? Может быть, в том, что ни достойного будущего для его детей, ни спокойной и мирной жизни «партия реванша» ему не обещала, предлагая вместо этого еще более жестокую диктатуру и новую конфронтацию с миром? Так или иначе, спрос на ее предложение оказался неожиданно ограниченным. И вдобавок еще никак не могли «патриотические» лидеры прийти к единому мнению, что конкретно следует им предложить большинству. Разброд был страшный.
Уже знакомый нам «коричневый» Александр Баркашов, начитавшийся модного и по сию пору эмигрантского философа Ивана Ильина, с солдатской прямотой утверждал, что «спасительной для нашего государства является национальная диктатура»21. Все, что сверх этого (и, конечно, экономического удушения Запада) его не занимало. «Белые» в лице лидера Национал-республиканской партии Николая Лысенко выглядели умнее. Они понимали, что одной диктатуры мало. Что нужна еще вдохновляющая национальная цель, способная повести за собой большинство. В конце концов, рассуждали они, знал это и учитель Баркашова «Адольф Алоизович», когда провозглашал, что Германия может быть или великой, или никакой.
Вот Лысенко и объясняет в статье «Цель — великая империя», что поднять Россию с колен может лишь «обретение ею мессианского статуса единственного в мире защитника национальных культур от космополитической американоидной экспансии, технотронного геноцида и потребительского вырождения»22. Это, естественно предполагало необходимость тотчас же «вступить в тотальную борьбу с Западом и прежде всего с США за интеллектуальное и технологическое лидерство».
Странным образом, однако, ни Лысенко, ни его наставник не спросили себя, действительно ли в контексте всеобщей нужды воспримет большинство как угрозу «потребительское вырождение» и выглядит ли в его глазах «тотальная борьба с Западом» условием достойного будущего для его детей. Не возник перед ними и вопрос, захочет ли большинство вверить свою судьбу политическому движению, если одна его часть («белые») убеждена, что стране следует немедленно приступить к «технотронному натиску» на Запад, держась при этом подальше от коммунистов, а другая («красные») требует вместо этого столь же немедленно заняться восстановлением социализма (ассоциируемого в глазах того же большинства с прежней советской скудостью).
Сложность дела, увы, не исчерпывалась и этим. Ибо третий отряд оппозиции («коричневые») ратовал за «национальную диктатуру» без евреев и коммунистов, а четвертый (вчерашние демократы, «перебежчики») — вообще за парламентскую республику с коммунистами и евреями. Нет, никак не совмещалось у оппозиции несовместимое.
Нельзя сказать, что нацисты, когда шли в 1933 году к власти (или большевики в 1917-м), были так уж свободны от фракционных конфликтов. Но по какой-то причине никогда не доводили их эти конфликты до той степени деморализации, что помешала бы им завоевать большинство. А вот «национал-патриотическая» (или, если хотите, веймарская) оппозиция в России так и не смогла этого добиться — ни в 1917-м, ни в 1990-е. В чем же были причины такого их парадоксального бесплодия?
Проблема лидерства
Я думаю, что главных причин было три. Во-первых, неспособность выдвинуть общепризнанного харизматического лидера, которому согласились бы беспрекословно подчиниться все фракции оппозиции, неспособность, иначе говоря, превратиться из партизанской вольницы в регулярную партию. Во-вторых, столь же хроническая неспособность выработать то, что сами оппозиционеры называли «непротиворечивой идеологией». И в-третьих, наконец, свирепый антиинтеллектуализм «патриотических» масс и вытекающее из него неизлечимое недоверие к элите оппозиции.
А теперь пойдем по порядку. Начнем с первой попытки коронации, так сказать, русского Il Duce (теперь напрочь забытой). Начнем еще и по той причине, что она тотчас нам продемонстрирует: попытка закончилась неудачей не потому, что «патриотическая» общественность не хотела общепризнанного лидера — она мечтала о нем как о спасителе, — а потому, что Муссолини в России был просто-напросто невозможен.
Так или иначе, началось действо 12-13 июня 1992 года в Колонном зале Дома Союзов, самом престижном из дворцов в центре Москвы (в том самом, где прощались со Сталиным). На первый съезд Русского национального собора (РНС) съехались 1250 делегатов от 117 городов и 62 политических организаций из всех республик бывшего СССР. Блистали в президиуме все звезды «патриотического» небосклона. Зрелище в зале было не менее впечатляющее. Пиджачные пары парламентариев перемежались с черными сутанами священников, экзотические казачьи черкески — с золотопогонными мундирами генералов. В первых рядах клубился оппозиционный бомонд: знаменитые писатели перешептывались с еще более знаменитыми режиссерами и тележурналистами. С трибуны призывали к свержению «правительства измены» и «оккупационного режима».
«Русский собор выбирает третий путь!» — провозгласила газета «Правда»23. «День» согласился с этой оценкой. Третий путь означал, что новое «соборное» правительство России выступит одновременно как «против интернационального коммунизма, так и против космополитической западной демократии» 24.
Чтобы подчеркнуть солидность мероприятия, Собор открывал знаменитый ученый, член-корреспондент Академии наук СССР Игорь Шафаревич. И приветственное слово его было обращено к новоявленному спасителю «патриотической России», бывшему генералу КГБ Александру Стерлигову.
Месяцы спустя репортер «Дня», интервьюируя разочарованного Шафаревича, так объяснил тогдашнее отношение осчастливленных «патриотов» к долгожданному кумиру: «Он казался единственным профессионалом, способным на решительные, радикальные действия»25. Ситуация, согласитесь, более чем пикантная: бывший диссидент Шафаревич доверял спасение России профессиональному кагэбэшнику. Но разочарование было потом, а тогда...
Тогда крупнейший в ту пору московский предприниматель писал: « Я хорошо отношусь ко многим политикам оппозиции, но генерал Стерлигов — единственный, кому я верю безоговорочно»26. Ничто, казалось, не могло тогда омрачить репутацию человека на белом коне, пришедшего спасать Россию и ставшего на мгновение «символом преодоления исторического раскола страны на красных и белых»27.
Закат новой «звезды»
Увы, момент Стерлигова длился недолго. Ошибка его заключалась в том, что он поверил в свою судьбу русского Муссолини. И не понял, что копать под него начнут немедленно. И многие. И предлог свалить нового кумира найдется очень быстро. Тем более что лето сменилось осенью и перед оппозицией встали новые вопросы.
Падение «правительства измены» считалось к тому времени делом предрешенным. Но что потом? Устранив Гайдара, развивать успех, попытавшись свалить самого Ельцина? Или предложить Ельцину компромисс — заменить «правительство измены» коалицией, составленной главным образом из гэбэшников Стерлигова, но слегка разбавленной статистами из «Гражданского союза»?
Гитлеру такой маневр удался. Он не пошел против президента Гинденбурга. В январе 1933-го он предложил ему именно коалиционное правительство — и выиграл (быстренько избавившись от «коалиционных» партнеров). Вдохновленный, надо полагать, этим примером и вообразив себя единоличным вождем оппозиции (что после июньских торжеств казалось совершенно естественным), Стерлигов предложил Ельцину сделку: коалиционное правительство в обмен на неприкосновенность его президентства.
Чего он не принял в расчет, так это агрессивного настроения «патриотических» масс, искусно раздуваемого его соперниками — как «белыми», так и национал-большевиками. Те требовали свержения «оккупационного режима», а не одного лишь «правительства измены». Одно слова меняло всю диспозицию. Эта разница и сгубила Стерлигова.
Темпераментный Эдуард Лимонов, сегодня вроде бы озабоченный исключительно защитой прав человека, тогда рвал и метал. «Мы не хотим вашу либерально-демократическую интернациональную Россию, — провозглашал он со страниц «Дня», — нам нужна национальная Россия, от Ленинграда до Камчатки только русский язык и русские школы. Мы хотим русифицировать страну национальной революцией»28.
Никто еще не сформулировал до этого столь графически, что на самом деле «национальная революция» означала в устах оппозиции гражданскую войну. Можете вы себе представить, сколько крови понадобилось бы пролить, чтобы в России с ее двунадесятью языками отнять у татар, у башкир, у черкесов — о чеченцах я уж и не говорю — их родной язык? А «красно-белый» Сергей Бабурин поддакивал, предлагая «вспомнить о русской миссии, о тайном судьбоносном предназначении нашего народа»29.
Еще большим сюрпризом для Стерлигова стало то, что и «перебежчики» решили играть против него ва-банк. Им нужна было голова «предателя» Ельцина, а вовсе не какая-то вшивая коалиция под его эгидой. И они немедленно занялись созданием конкурирующей объединительной организации — Фронта национального спасения.
Стерлигов решительно не видел надобности ни в каком таком фронте. Но он недооценил энергию и коварство своих вчерашних союзников. Да, Гитлер мог позволить себе «коалиционный» маневр. Но что позволено Юпитеру... А Юпитером Стерлигов для них, как выяснилось, не был.
Он сделал последнюю судорожную попытку объявить Фронт составной частью своего Собора. Но лидер «перебежчиков» Илья Константинов и слышать об этом не захотел. Он ведь шел не только на штурм Кремля, он шел на перехват лидерства.
И 24 октября в Парламентском центре России он продемонстрировал стране еще более внушительное зрелище, нежели Стерлигов в июне. На открытие Фронта съехались 1428 делегатов от 103 городов и 675 гостей. Присутствовало также 270 аккредитованных журналистов, 117 из них от зарубежных агентств и журналов. Новым спасителем России был провозглашен Константинов.
Мы уже знаем, что ждала его судьба предшественника, но он, сиюминутный триумфатор, естественно, об этом не подозревал. И, прислушавшись к советам Лимонова и Бабурина, взял обреченный на поражение курс на конфронтацию с «главарем оккупационного режима».
А Стерлигов что ж, с ним случилось то, что всегда случается с низложенными вождями: он был разжалован из генералиссимусов в рядовые и вдобавок еще заклеймен «раскольником»30. Оба сопредседателя Собора Геннадий Зюганов и Валентин Распутин вместе со всеми членами Президиума РНС, включая Баркашова, публично отмежевались от «недопустимого заявления Стерлигова, на которое никто его не уполномочивал»31.
Так закатилась звезда вчерашнего спасителя России, оказавшаяся на поверку лишь мимолетным метеором.
Конец «национальный революции»
Со сменой лидера переменился и персонал на оппозиционном Олимпе. Вместо гэбэшных мордоворотов Стерлигова замелькали «люди в жилетках» (выражение Проханова), интеллектуальная, можно сказать, элита оппозиции. Только вот веяло от этих людей чем-то странным. Я даже не понял поначалу чем: то ли неуверенностью в себе, то ли... элементарным страхом. Нет, не перед властью, у них не было сомнений, что к весне они уже будут у руля. Но тогда перед чем же? Прошло некоторое время, прежде чем я догадался: эти люди отчаянно боялись своей собственной политической базы, «патриотических» масс.
Впервые заметил я это еще в феврале 1992-го на широко разрекламированной встрече оппозиционной элиты с массовой аудиторией в кинотеатре «Россия», где несчастные «перебежчики» Виктор Аксючиц и Михаил Астафьев походили не столько на укротителей «патриотических» львов, сколько на христианских девственниц, брошенных им на растерзание. С тех пор это ощущение странной жалости преследовало меня всякий раз, когда мне приходилось встречаться со многими лидерами оппозиции. Если в квартире или в офисе, где наш диалог записывался на пленку, появлялись неожиданные посетители, мои собеседники замолкали и бледнели, словно преступники, пойманные с поличным.
Помню, как ошеломило меня откровенное признание одного из них, с которым провели мы много часов, обсуждая будущее России. Оказалось, что мне не только нельзя обнародовать его мысли под его именем, но и сама наша встреча должна была оставаться секретом.
— Если вы кому-нибудь расскажете, что я у вас был, мне конец.
— Да как же можете вы, — ахнул я, — позволить себе зависеть от этой, по вашим собственным словам, «сволочи»?
Он лишь устало пожал плечами.
Как же, спрашивается, рассчитывали оппозиционные интеллектуалы справиться с фашистами в собственных рядах, в случае если оппозиция, не дай бог, победит? Как смогли бы они руководить будущей Россией, если уже тогда чувствовали они себя крепостными этой «сволочи», зависели от нее, приспосабливались к ее образу мыслей и молились ее богам?
Впрочем, вопросы были риторическими. Победить им было не суждено. Лидерство Константинова окончилось сокрушительным поражением оппозиции на апрельском референдуме 93-го. И, разумеется, столь же позорным разжалованием вождя в рядовые.
Это было больше, чем разочарование в скомпрометировавших себя стратегиях. Это была пронзительная тоска по утраченной романтике баррикад, по высокой драме революционного действа, вытесненной скучными, усыпляющими парламентскими препирательствами «людей в жилетках», выдающих себя за оппозицию.
Хуже того, это постыдное лицедейство лишь отвлекало «патриотические» массы от назревшей, по мнению авторов «Дня», гражданской войны (она же «национальная революция», она же фашистский переворот), к развязыванию которой практически единодушно (за исключением разве что коммунистов) устремилась отныне оппозиция. Устремилась, на этот раз ведомая очередным кандидатом в русские Il Duce генералом Руцким, персонажем в глазах большинства скорее комическим и уж во всяком случае никак не пригодным на роль общепризнанного лидера.
Короче говоря, звала оппозиция «патриотические» массы на гражданскую войну, так и не обретя ни доверия большинства, ни, как мы скоро увидим, какой бы то ни было модели послевоенного, так сказать, обустройства России (если ни считать, конечно, лимоновского проекта тотальной русификации страны), ни, самое главное, общепризнанного лидера. Как это ни странно, при таком обилии претендентов не нашлось в рядах «патриотической» оппозиции ни одного, пригодного на роль русского Муссолини. Не успевал он появиться, как его «съедали» свои же.
Как бы то ни было, таковы были обстоятельства, при которых Верховный Совет единогласно (оппоненты, как мы уже говорили, покинули зал задолго до голосования )провозгласил президентом страны Руцкого и призвал армию «восстановить конституционный порядок».
Само это обращение выглядело, согласитесь, образцом политической инфантильности. Ведь Верховный Совет был всего лишь советской пародией на парламент, по сути, воплощением СССР, отринутого Россией еще в 1991-м. Так какой, собственно, «конституционный порядок» призывал защищать Руцкой: тот, советский, что декларировал фиктивное всевластие советов, или порядок новорожденной постсоветской России, у которой и не было еще никакой конституции, но которую представлял всенародно избранный президент? Выступить против президента в защиту советского по духу и происхождению учреждения означало практически идентифицировать себя с лозунгом «Назад в СССР!». Многие ли в оппозиции, за исключением Проханова и коммунистов, согласились бы с таким кощунством?
Едва ли удивительно поэтому, что никто, кроме толпы погромщиков во главе с откровенным черносотенцем генералом Макашовым да еще «коричневых», не откликнулся на призыв Руцкого.
Остальное, как мы уже говорили, мир видел 4 октября 1993 года по телевидению. Картина была удручающая. Понурой чередой тянулись, опустив головы, капитулировавшие «люди в жилетках» из обгоревшего и дурно пахнущего — там отключили канализацию — Белого дома (их «коричневая» гвардия, баркашовские чернорубашечники, ушли из него подвалами — через канализационные тоннели).
Так не состоялась в России «национальная революция».
Время объясниться
До сих пор были примеры, совершенно конкретные и подробно документированные. С их помощью пытался я выяснить, почему невозможно в России ничего подобного тому, что произошло в 1920-е в Италии и в 1930-е в Германии. Ведь тут и вправду парадокс.
Все, казалось бы, что описывается термином «предвеймарская ситуация», в России было: и массовая ксенофобия, и уличная резня, и имперская ностальгия националистической интеллигенции, и пронзительная тоска по утраченной сверхдержавности, фантомный наполеоновский комплекс, как назвал я его в трилогии. Все, короче говоря, что вы так выразительно описали в начале нашего интервью.
Только вот главное, без чего не может быть и речи о фашистском перевороте, — русский Fuhrer или на худой конец Il Duce не появлялся почему-то на сцене даже в самом разгаре «предвеймарской ситуации».
Да, претендентов «съедали» свои же. Но почему те же свои не «съели» в Италии Муссолини, в Германии Гитлера?
В конце концов, общепризнанный лидер есть лишь функция общепринятой идеологии. Прав, тысячу раз прав был Николай Лысенко, которого я цитировал, что «нет и не может быть сильной организации без сильной и современной идеологии». Увы, беда «патриотической» оппозиции состояла в том, что не только не было у нее такой идеологии, но и быть ее не могло. Мы уже видели, как разительно напоминала оппозиция лебедя, рака и щуку из басни Крылова. Но действительное объяснение этого лежит, кажется, глубже.
Похоже, Фукуяма был прав. Пусть частично. Пусть только в отношении Европы. По-видимому, и впрямь невозможно больше в Европе — после итальянской, германской и советской экспериментальных попыток изобрести действующую альтернативу демократическому миропорядку, попыток, каждая из которых завершилась национальной катастрофой, — создать еще одну такую альтернативу. А ведь именно ее, вспомним, эту альтернативу «интернациональному коммунизму и космополитической западной демократии» и пытались создать идеологи оппозиции.
Другое дело, упустил из виду Фукуяма, что мир уже давно вступил в постколониальную эру и встала на собственные ноги Азия, не имеющая европейского катастрофического опыта и не обретшая иммунитета к фашизму. Ничто поэтому не мешает Китаю, Ирану или «Аль-Каиде», если ей удастся захватить власть где-нибудь в Пакистане или в Йемене, выдвинуть свои альтернативы демократическому миропорядку. В этих странах, в случае возникновения «предвеймарской ситуации», фашистский переворот, вероятно, возможен.
Но у нас-то речь о России, европейской, что бы о ней ни говорили, стране, пусть с имперским изъяном, но европейской. И поэтому, рассматривая усилия идеологов «патриотической» оппозиции под углом зрения сегодняшней реальности, мы совершенно отчетливо видим, что ничем, кроме жалкой, межеумочной «суверенной демократии» путинского режима, бесконечно далекой от их идеалов, завершиться эти усилия не могли.
Нет слов, они в ужасе отшатнулись бы от всякого, кто сказал бы им два десятилетия назад, что дело закончится таким, с позволения сказать, пшиком. Они мечтали о будущей России, схожей по своим основным параметрам с чем-то вроде «италианского фашизма», говоря словами лидера дореволюционных черносотенцев Николая Маркова. Ирония, однако, в том, что не додумались они даже до «суверенной демократии». Вообще ни до чего, честно говоря, не додумались.
И самое главное, не могли додуматься. Не могли потому, что не было между ними согласия даже в самых фундаментальных вопросах, которые так и не удосужились решить национал-патриоты за все три десятилетия своей «предвеймарской» подготовки. Вот это и остаетса мне в заключение интервью показать.
«Русский путь»
Мог ли в самом деле быть серьезный разговор о «русском пути» и «национальной революции», если никак не могли «патриоты» договориться о том, что такое, собственно, русская нация? Должна она быть этнически чистой или, поскольку Россия, в отличие от Германии, страна все-таки многоэтничная, смешанной? А если смешанной, то с кем? Со славянами, с украинцами и белорусами, как объяснял (не спрашивая, впрочем, украинцев и белорусов) Александр Солженицын? Или, наоборот, с тюрками-мусульманами, как настойчиво проповедовали евразийцы («День» даже специальную евразийскую полосу завел в каждом номере)?
А ведь без ответа на этот монументальный вопрос нельзя было договориться ни о «русском пути», ни даже просто о границах будущей, приснившейся «патриотическим» идеологам России. Это правда, что в границах, возникших в результате распада СССР, не мыслила ее ни одна из фракций оппозиции (и по сей день, заметим в скобках, не мыслит. Вот крик души сегодняшнего националиста Павла Святенкова: «Наша страна все еще является лишь окровавленным обрубком СССР» 32). Но отнюдь из этого не следовало, что согласны они были в том, где эти границы должны проходить.
Cледовало ли стремиться к проекту Большой России, т. е. с Украиной и Белорусией, как настаивали Баркашов и Лысенко (вместе, разумеется, с Солженицыным)? Или к проекту Великой России в границах бывшего СССР, как полагали «красно-белый» Проханов и, конечно, коммунисты? Или еще шире, к присоединению всех территорий дореволюционной России, включая Польшу и Финляндию, а заодно и Ближний Восток, как требовал Владимир Жириновский? Или вообще должна стать Россия ядром и первоосновой «великого евразийского пространства» — от Дублина до Владивостока, как убеждал читателей Александр Дугин?
И какой должна она быть, это новая «патриотическая» Россия — секулярной или православной? «Технотронной» ипи аграрной? Христианской или языческой? Представьте себе, что даже такой, пришедший, казалось бы, из далекого догосударственного прошлого страны вопрос, разрывал оппозицию на части. Вот пример.
Плечом к плечу с уже известным нам РНЕ Баркашова стояла «Русская партия» Корчагина. Смотрели они на вещи практически одинаково. Обе «коричневые». Обе ненавидели своих «красных» союзников (Баркашов даже искренне обижался, когда его называли «красно-коричневым»: «Мы просто коричневые без всякого красного оттенка»33). Обе были уверены, что все беды России от евреев («сионистов»). Обе считали, что «террор советской власти был не классовым, а носил чисто расовый характер и преследовал цель уничтожения русского народа как носителя генотипа белой расы»34.
Во всем, в чем большинство в России винило коммунистов, а потом «реформаторов», Баркашов и Корчагин единодушно винили евреев. Более того, и коммунисты были для них, собственно, евреями. Короче, не было у них разногласий ни в чем. Даже в том, что официальная православная церковь «стала прибежищем сатанизма» 35.
Что в таком случае, казалось бы, делить этим людям? Им-то почему было не показать пример всем остальным, насмерть переругавшимся между собою фракциям оппозиции, объединившись под общим «просто коричневым» знаменем? Не тут-то было, однако. Ибо Корчагин и его партия были язычниками, убежденными, что «христианство, проповедующее идею богоизбранности израильского народа, есть еврейская идеология». И предпочитали они поэтому «содействовать возрождению Русской веры, где под Богом понимается Природа»36. Ну что тут поделаешь, если Баркашов, наоборот, объявил себя православным фундаменталистом? Так и не состоялся «союз коричневых».
Да и только ли этот союз не состоялся? Вспомните хоть историю прогремевшего в конце 1980-х (и изрядно напугавшего публику) национально-патриотического фронта «Память». Могло показаться (и многим показалось), что в разгар перестройки возродился вдруг недоброй памяти «Союз русского народа». Историки, конечно, знали, что очень скоро после создания Союза развалился он на три части, каждая из которых рассматривала другие как отступников от подлинно «патриотического» дела, а значит как врагов Отечества. Но публика-то об этом не знала. Публика, как и сейчас, опасалась призрака.
«Память» ожидала участь, по сравнению с которой распад «Союза русского народа» должен был показаться игрушечным. Уже в начале 90-х существовало десять (!) «Памятей». Родоначальница их всех, предводительствуемая фотографом Дмитрием Васильевым, та самая, которой обязаны мы Александром Дугиным и Александром Баркашовым, очень скоро исключила из рядов обоих — за отступление от партийного символа веры «монархического фашизма», а затем и своих основателей братьев Поповых (за «национал-коммунизм»).
Это, впрочем, не помешало новому фронту «Память» во главе с Николаем Филимоновым исключить из рядов самого Васильева. Что в свою очередь не удержало третий фронт «Память», возглавленный Александром Кулаковым, от исключения Филимонова. И так это все продолжается и по сей день. Какая-то ...надцатая «Память» существует и сейчас во главе с неким Георгием Боровиковым, о котором уже и вовсе никто не слыхал. Боятся сегодня других национально-патриотических фронтов, таких, например, как ДПНИ или РО («Русский образ»).
Можно ли, однако, сомневаться, что ждет их та же судьба, что и грозную некогда «Память». Нет, не приживается, как видим, в России «Союз русского народа». Не вытанцовывается у «патриотов» объединительная идеология. Как не умели, так и не умеют они между собой договариваться.
Вот так выглядит «веймарская» метафора, если присмотреться к ней поближе, в особенности с документами в руках. Я, как видите, присмотрелся. И стоит ли после этого удивляться, что я от своей метафоры отрекся?
Примечания
1. Cited in Norman Davies. Europe.A History, Oxford Univ. Press, 1996, p. 548.
2. Интервью с Баркашовым 7 мая 1993.
3. Стенограмма беседы с С. Е. Кургиняном.
4. Стенограмма беседы с В. В. Жириновским.
5. День 1-9 янв. 1993.
6. Новое время, 1993, №25, с. 13.
7. «Отвечает оппозиция», М., Палея, 1992 с. 3.
8. День 24-30 мая 1992.
9. Там же, 7-13 февр. 1993.
10. Московские новости 19 июня, 1992.
11. Michael MacFal. “The Spectrum of Russian Fascism”, Conversion, №3, Jan. 20, 1994, Stanford Univ. Publication.
12. Наш современник, 1993, №3, с. 159.
13. Там же, №4, с. 74.
14. «Поле ответного действия» (далее ПОД), Клуб Пост-перестройка, М., апр. 1993, сс. 34, 10.
15. Новое время, 1993, №13, с. 42.
16. День 4-10 апр. 1993.
17. Н. Е. Марков. Войны темных сил, Париж, 1928, Т.1, с. 131.
18. Walter Laqueur. Black Hundreds, N.Y., 1993, p. 19.
19. В. В. Кожинов. Черносотенцы и революция, М., 1998, с. 24.
20. Walter Laqueur. Op. sit., p. 25.
21. День 24-30 мая 1992.
22. День 2-8 мая 1993.
23. Правда 16 июня 1992.
24. День 19-25 июня 1993.
25. Там же, 1-9 янв. 1993.
26. Там же, 18-24 апр. 1993.
27. «Александр Стерлигов», Серия «Жизнь замечательных россиян», М., Палея, 1992.
28. День, №23, 1993.
29. Элементы, 1992, №2.
30. Коммерсант-Daily 5 ноября 1992.
31. В. Гельбрас. Кто есть кто. Политическая Москва, 1993, с. 493.
32. Павел Святенков. Россия как антипроект// АПН.ru, 21 мая 2006.
33. Интервью с Баркашовым.
34. Там же.
35. Там же.
36. В. Гельбрас. Цит. соч., с. 424.