Слезы в черном марте

На втором месяце жена сильно заболела. Многочисленные опытные подруги в один голос подтвердили: все правильно, у беременных слабый иммунитет. Без паники! Надо спать, есть и пребывать в комфорте.

Она впервые зачала. Умная, твердая, иногда излишне твердая девушка, железная леди – метр шестьдесят, она не собиралась паниковать, но для страховки переселилась к маме.

Жили отдельно, в «гостевом браке», я снимал студию, она имела личную персональную собственную однокомнатную квартиру; съезжаться не спешили. Вообще никуда не спешили.

У матери ей было просторно и спокойно.

Когда я приезжал – выходила полупрозрачная, бесшумная. Аптечную фармакологию презирала, лечилась травами, лимонным соком и кипятком. Я сидел полчаса или час, уезжал к себе и тоже падал от слабости, поскольку тот же самый коварный вирус поразил и меня.

Однако я не носил в себе зародыш нового человека, мое тело осталось плоским, костлявым, сорокалетним, ко всему привыкшим, невосприимчивым к заразе. Много всяких диких штук я вытворял с организмом: и спортом изнурял, и алкоголем пропитывал, и не кормил, и не уважал – но ничего не произошло ни с мясом, ни с костьми, износ был в пределах нормы, раны заживали, как на собаке, болезни переносились на ногах.

Совершенно некогда было болеть. Уважаемый московский журнал предложил командировку и оплатил авиабилеты. Я бегал по метельному мартовскому городу, подготавливая экспедицию на отдаленный остров в отдаленном море. Скупал в обменных пунктах мелкие долларовые купюры, гладил белые штаны, раздавал распоряжения и даже выписал доверенность на автомобиль, чтобы, значит, в случае моего падения в синие воды с высоты десять тысяч метров родственники смогли хоть как-то материально утешиться.

Жена – сквозь болезненный туман, тихим голосом – посмеивалась. Хотя, если бы не беременность и не болезнь, сорвалась бы со мной, бросив все дела. Моложе меня на тринадцать лет, она принадлежала к резкому и циничному поколению «детей перестройки», школу окончила кое-как, зато Государственный институт кинематографии – с отличием, и объездила половину мира еще до того, как ей исполнилось двадцать пять. За то время, пока я ее знал – семнадцать месяцев, – она прокатилась в Израиль, в Италию, в Осло, в Стокгольм и в село Великовечное Краснодарского края.

Я это в ней уважал. Сам я в мои двадцать пять путешествовал только по ближнему Подмосковью, только в машине с тонированными стеклами и только имея при себе бейсбольную биту.

А она никогда ничего не боялась, свободно говорила по-английски, приезжала в Гамбург или в Дахаб и тут же обзаводилась местными приятелями, и новый мир изучала через людей этого мира. Мои поездки были вылазками, хаджами, ее поездки – идеальным развлечением, отжигом, она не путешествовала – она триповала. Теперь я собирал и разбирал сумку, суетился, напрягался – брать или не брать нож, брать или не брать батарейки; а она советовала: «Ничего не бери, так интереснее».

В день отъезда я был почти невменяем. Голова кружилась, бросало в пот. Но болеть было нельзя. Вечером приехал домой, помыкался меж надоевших стен и решил, что отправной точкой следует назначить не мою квартиру, а квартиру жены. У себя дома можно расслабиться и проспать. Кто разбудит вояжера в четыре утра?

Решил поехать в дом жены и вообще не ложиться.

В двадцать два ноль-ноль вошел в ее квартиру, еще раз проверил сумку и завис.

Делать было нечего. Читать не хотелось. Телевизор отсутствовал.

Вдруг подумал, что впервые провожу здесь одинокую ночь. И что мы всего только год живем вместе – а кажется, что полжизни.

Март получился в этом году злой и безжалостный, то льдом закует, то бесовскими ветрами просвищет, московская климатическая свистопляска, невозможно соскучиться; на третий день весны я купил себе меховые перчатки. Мне нравится все злое и безжалостное.

Но квартира жены встретила теплом и тишиной.

В прошлом марте я приходил сюда еще в сомнительном статусе секс-товарища, бойфренда с ограниченной ответственностью. Убегал около часа ночи. Утром надо было будить сына, отправлять в школу; шестнадцатилетний малый легко просыпался самостоятельно, без понуканий, но отец очень желал оттянуть момент окончательного разрыва. Старая семья давно рухнула, мать сына три года жила в Италии, мне было рекомендовано убираться на все четыре стороны, однако Италия далеко, а сын – вот, рядом; хотелось еще месяц, еще два месяца побыть настоящим отцом, который подливает чай в чашку, и желает удачи, и закрывает дверь, и наблюдает в окно, как бредет в нелюбимую школу, отягощенный портфелем, его великовозрастный первенец.

Но наступал вечер, а вечером шестнадцатилетнему мальчишке отец не нужен – и тогда отец ехал туда, где он нужен.

В ее доме сложно и приятно пахло медом, орехами, масляными красками. Каждый сантиметр пространства был прихотливо организован. Четыре десятка отборных книг. Два десятка виниловых пластинок. Абсолютно ничего лишнего. Диски с фильмами непрерывно уменьшались числом: хозяйка хаты как раз находилась в процессе замены устаревших носителей на новые, переписывала громадную фильмотеку на флешки. Объясняла, что есть два подхода к кинематографу: в первом случае зритель приходит в зал, садится среди других таких же зрителей и на протяжении двух часов переживает коллективные эмоции, погруженный в особую действительность; во втором случае тот же самый зритель гораздо более свободен, его не понуждают сидеть без движения, его внимание не удерживают «драматическими перипетиями» и прочими ловкими, но простыми трюками; такой зритель – более свободный и продвинутый – смотрит кино на экране любого размера, посредством компьютера или даже телефона, он может начать просмотр дома и закончить в машине или в метро; оба подхода одинаково хороши и имеют право на существование.

Гость слушал, отхлебывая зеленый чай, она не пила ничего, кроме зеленого чая и сухого белого вина; не курила, не ела мяса и шоколада, не признавала другой воды, кроме родниковой, и каждый вечер ей звонили приятели из Чехии и Республики Гана; она не покупала глянцевую периодику и не мечтала выйти замуж за перспективного углеводородного менеджера с непременной регистрацией брака в Лас-Вегасе, штат Невада; она была чрезвычайно крутая богемная девчонка.

Гость слушал, наслаждался, любовался. Возбуждало не то, что ее дебютный фильм назывался «Юнгфрау», а то, что она сама была юнгфрау, то есть молодая девушка.

Свободное, веселое, сильное существо жило свободно, сильно и весело среди собственноручно написанных живописных полотен и собственноручно сделанных фотографий, среди коллекций камней, собственноручно подобранных на горе Синай и возле египетских пирамид; среди книг, собственноручно написанных ее отцом-писателем и ее матерью-писателем; над кухонной плитой висел до блеска начищенный тромбон; круглосуточно вращались пластинки: «Радиохед», Трики или, допустим, Чайковский Петр Ильич.

Потом я стал оставаться. Потом мы решили, что не можем друг без друга.

Минул год – и вот я, пришелец, кривой прокуренный человек на пятом десятке, мартовской ночью лежу один на ее девическом диванчике и слушаю ее винил, чтобы не заснуть.

За черными окнами зима насмерть схватилась с весной за власть; в ход шло все: снег, дождь, ветер, грязь, мокрый мусор, обледенелые голые ветви тополей; весь мировой мрак, сгущенный почти до состояния пластилина, прилипал к оконным стеклам с той стороны, и два жидких фонарика по краям переулка ничего не могли с ним поделать; художники старой школы в такие ночи пили водку на кухнях (или виски в баре на углу). Но я не художник старой школы и давно не пью никакого алкоголя, он мешает мне жить.

Я не хотел иметь над этой женщиной никакой власти. Хотел просто быть рядом и помогать – там, где помощь, как мне казалось, была решительно необходима.

Я написал для нее сценарий, одолжил денег, подарил ей компьютер и привел в порядок ее автомобиль. А чего, я практик, механицист. Рефлексирую и мечтаю только по субботам, в остальные дни нет времени.

Я, бл*, сделался полезным.

В два часа ночи заварил себе седьмой или восьмой стакан крепкого чая и разозлился. Какого черта брожу здесь, как хозяин? Это ее картинки, ее тряпочки. Зачем вломился в ее душистую вселенную? Жила себе девушка и жила, писала сценарии, снимала милые ситкомы, «Папины дочки», монтировала блокбастеры заместо вечно пьяных режиссеров-лауреатов. Дружила с веселыми неординарными сверстниками. Все шло отлично. Ложилась спать на рассвете. И вот появился ты, и не просто пришел – обосновался, и вроде бы все правильно сделал, такую женщину нельзя было упустить, – но теперь мечешься один по бело-синей комнате и не понимаешь: ты сделал хорошо себе или вам обоим?

Все было на местах, все картины, книги, все осталось прежним, но меня стало больше, и я – ее мужчина – не то чтобы все испортил здесь, но изменил не в лучшую сторону.

В ужасе от содеянного лежал, глядя в потолок. Слушал, как Дэвид Боуи поет про китайскую девушку. Кусал губы. Иногда трясся в ознобе. Но болеть, повторяю, было некогда, через пять часов я должен был пристегнуться к креслу и полететь к черту на рога, за семнадцать тысяч километров, – если полет вообще не отменят по причине безобразной черной пурги.

Всего лишь один год.

Вспомнил, как пришел сюда в первый раз, словно с обрыва прыгнул – настолько оглушительно свежими были чувства. Теперь мы ближе, чем брат и сестра, все нормально и, может быть, даже лучше некуда, а я смотрю на ее картины и книги – и хочу заплакать.

Пошел, открыл форточку, потом не поленился, сходил на ледяной балкон, сдвинул створку и на балконе. Но не помогло.

Это была чистая грусть, без малейших искажений, очень легкая, то есть мне было плохо, я чувствовал боль, но она одновременно возвышала, облагораживала. Делала меня более живым.

Я заплакал, как умел, и быстро успокоился, слезы – даже когда их две, три – расслабляют взрослого человека, делают стабильным.

Один, ночью, в марте, я лежал и плакал, сорокалетний, на маленьком диване в маленькой девичьей квартире.

Хотел позвонить ей – но зачем будить в четыре часа утра, когда самый сон, когда по оранжевым лугам ее мира идут грустные длинноногие женщины, одетые рискованно и романтично?

Конечно, я не погубил ее, не растлил, как некий слюнявый Гумберт. Не научил плохому. Еще неизвестно, кто кого научил. Она сама сделала выбор, она сама все решила. За мной не было вины – и была вся вина, какая существует, потому что я родился на двенадцать лет раньше, я был старше на полжизни; надо было как-то объяснить ей, что год – это так много и так мало…

Плакал.

Так было жаль ее, так жаль, так больно было понимать – она думает, что впереди почти вечность, а ты уже пересчитал все оставшиеся годы и экономишь изо всех сил; голова наполовину седая. Так было приятно видеть ее беспечность и легкость, и ее дом весь был таким же, обителью легкого отношения ко всему, что есть; а я приполз, тяжелый, лязгающий, и все прекратил. И теперь она носила моего ребенка.

Утром, уже из аэропорта, отправил ей телефонную записку.

«Я украл твое девичество».

Рейс не отменили, хотя мокрый снег валил щедро.

Уже вошел в самолет, когда от нее пришел ответ: «Какая чепуха!»С