Вид снизу

Жить в Москве – значит постоянно иметь дело с великими людьми. В нашей стране быть великим человеком вообще несложно. Величие самой страны, в последнее время старательно фиксируемое на законодательном уровне, действует как увеличительное стекло: сносное кажется хорошим, нормальное – прекрасным, а уж хорошее оказывается откровенно великим.

Понять, что перед тобой великий человек, очень просто: другие великие люди, представляя его тебе, обязательно перечислят его заслуги. Например:

– А это Андрей. Андрей – великий человек, он написал вот эту – помните? – рекламу: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля на Московский вентиляторный завод!»

Все, конечно, помнят про тра-ля-ля и вентиляторный завод. Андрей действительно великий человек.

Или:

– А это Катя. Катя – великий человек, она поет в этом самом, ну которое открылось, закрылось, а теперь там торговый центр, где Катя поет.

Все, конечно, знают этот торговый центр. И Катя, несомненно, великий человек.

Я даже знакома с одним великим псом, которого мне не так давно представили великие люди за общим обедом. Они сказали:

– А это пес Ермак. Ермак – великий человек, он снимался в молодежной комедии «Амытакиезажигаем!!!»

На следующий день после обеда с Ермаком мне предстояло ехать в Лондон на открытие нашумевшего арт-проекта One & Other на Трафальгарской площади. Я не без гордости сообщила об этом сотрапезникам. Сотрапезники задумались. Автора проекта – британского художника Энтони Гормли – они после некоторых колебаний все же признали «вполне великим человеком»: выставка Гормли должна была вот-вот открыться в Москве, а невеликого человека в нашу столицу вряд ли пригласили бы. Гораздо больше их смутил сам проект, в ходе которого Гормли собирался делиться величием буквально с кем попало.

На Трафальгарской площади стоят четыре постамента. На трех из них размещены всякие великие люди. Четвертый же оставался свободным с 1841 года. Гормли предложил в качестве художественного жеста отдать постамент народу в самом буквальном смысле слова. А именно: дать на нем постоять всем, кому заблагорассудится. К делу привлекли национальную лотерею, и в результате две тысячи четыреста желающих (из шестнадцати с лишним тысяч зарегистрировавшихся на момент начала проекта) получили возможность провести на постаменте по одному часу каждый, обретя таким образом временное величие.

Московские великие люди объяснили мне, что проект плохой. В нем не хватает монументальности, значительности, «того величия, – как выразился один присутствующий великий человек, хозяин маникюрного салона, – которое отличает труд подлинного гения от кривляния, на которое способен любой возомнивший себя современным художником обыватель». Как и многие другие хозяева маникюрных салонов столицы, этот великий человек когда-то окончил Литинститут.

Мы с Ермаком пристыженно уткнулись в свои мисочки с кормом – нам-то казалось, что проект Гормли очень даже симпатичный: Ермак вообще любил движуху на свежем воздухе, а я люблю, когда много людей оказываются в непривычной ситуации и вынуждены как-то выкручиваться (моя мама говорит, что катастрофа на «Титанике» очень бы меня развлекла).

Тем же вечером я провела несколько часов, наблюдая, как победители лотереи с восторгом и ужасом делятся своими переживаниями на возникающих каждые полчаса все новых сайтах, посвященных проекту. В обиход вошло слово plinthian (от plinth – «постамент»). Сначала мне хотелось переводить его как «столпник», но, испугавшись призрака святого Симеона Дивногорца, я решила на всякий случай называть будущие живые скульптуры столпостояльцами.

В современном искусстве ситуаций, когда на постамент взбирается живой человек, полным-полно. Но человек этот обычно художник или актер, привыкший к жизни в публичном пространстве. Другое дело, когда первому попавшемуся, самому простому человеку предстоит побыть искусством.

Столпостояльцы явно нервничали, смогут ли они соответствовать моменту и возложенной на них великой миссии. Это было симпатично, захватывающе и страшновато. Тревогу столпостояльцев явно усиливало то обстоятельство, что британские районные, окружные, сельские и городские газеты уже сейчас хотели знать, что именно чувствует их земляк в преддверии великих свершений, что именно говорят его друзья и родственники и, главное, как именно плинтянин собирается провести свой заветный час на постаменте.

Если верить опубликованным в прессе ответам, все до одного плинтяне чувствовали себя «счастливыми и взволнованными», а их друзья и родственники были «в полном восторге». С планами дело обстояло сложнее. Некоторые плинтяне бойко сообщали, что собираются агитировать окружающих за какое-нибудь доброе дело (таких было очень много, и чувствовалось, что тема добрых дел будет, благословение Господу, активно проповедоваться со столба; дух великого столпника Симеона Дивногорца мог быть спокоен). Другие таинственно намекали на «сюрприз». Третьи растерянно говорили, что еще не придумали, чем заняться на постаменте (противники «плебейской» затеи Гормли, узнав об этом, радостно потирали руки). Пресса Британии пестрела заголовками: «Первой на постамент взойдет домохозяйка из города Слифорд в восточном Линкольншире».

Затея хитрого Гормли была не лишена юмора. Поставить обыкновенного человека на четвертый столб – значит временно уравнять его с великими мужами, расположившимися на остальных трех. А именно: с известным генерал-майором Генри Хейвлоком, знаменитым сэром Чарльзом Джеймсом Нэпьером и каким-то чуваком, придумавшим различать левый и правый ботинки¹. Это с одной стороны. С другой стороны, взгромоздившись при помощи подъемного крана на огромный постамент, этот самый обыкновенный человек наверняка почувствует себя малым, хилым и растерянным. И что получится?

Мне очень хотелось посмотреть, как победившие в лотерее простые британцы будут справляться с внезапно свалившимся на них величием.

Шестого июля в половине девятого утра Трафальгарская площадь была занята многоголовым стадом журналистов, которые нетерпеливо фыркали, нервно перебирали топоталками и шевелили длинными мохнатыми усиками микрофонов. У журналистов был вид настоящих великих людей: во-первых, многие из них надели беджики, хотя для прохода в «журналистскую зону» это совершенно не требовалось, а во-вторых, даже те, чей рост не превышал полутора метров, умудрялись каким-то образом глядеть поверх голов окружающих. Великие люди Москвы имеют такое выражение лица, когда разговаривают с продавцами и официантами.

Кроме журналистов, впрочем, на Трафальгарской площади в этот час не было почти никого. Энтони Гормли пока не появлялся, пресловутая домохозяйка из Линкольншира, первая участница проекта, где-то пряталась. И лица журналистов постепенно принимали то уныло-величественное выражение, какое бывает у московских великих людей, если им предлагают сесть за столик у входной двери.

Я не запаслась беджиком, и время от времени журналисты, случайно задев меня взглядом, начинали обнадеженно трепетать ноздрями, почуяв простого смертного, с которого можно слупить интервью. Я и сама искала такого смертного, поэтому в ответ на жадные взгляды журналистов тоже принималась строить уныло-величественную морду и сканировать воздух поверх голов.

Мне казалось, со стороны мы все сильно напоминали жирафов, старательно вытягивающих шеи в безуспешных поисках мясистых банановых листьев. Погружение в атмосферу джунглей было настолько полным, что я совершенно не удивилась, обнаружив рядом с собой какую-то панду. Панде явно было нехорошо. Она переминалась с ноги на ногу, оглядывалась по сторонам и часто засовывала худую руку под скальп, чтобы нервно почесать голову. От этого круглые ситцевые уши панды съезжали вбок, придавая ее жалобной черноглазой мордочке еще более жалобное выражение.

– Ты одна из нас? – спросила панда настороженно.

Я чуть не ответила с перепугу: «Мы с тобой одной крови, ты и я», – но вдруг сообразила, что передо мной плинтянин, пытающийся разыскать в толпе журналистов других плинтян. Панде предстояло взойти на колонну третьей или четвертой, и она отчаянно нуждалась в моральной поддержке.

Сурен Сеневиратне в костюме панды

Джилл Гэткум посылает воздушные шарики адмиралу Нельсону

Стив Платт общался с простыми смертными с помощью надписей на доске

Накануне: Энтони Гормли с первыми счастливчиками – участниками проекта

Час славы первой участницы проекта Рэйчел Уордел подошел к концу

Плинтянин в крикетном пиджаке читает стихи собственного сочинения

К чему призывал этот «великий человек», толпе на площади разобрать было трудно

Стюарт Холмс использовал свой час для призывов к борьбе с курением

Костюм панды панде сшила пандина девушка, потому что панда играла в рок-группе «Сумасшедшие панды». Однако устраивать на постаменте рок-концерт панда не собиралась, а вместо этого планировала написать номер своего мобильника на куске картона, чтобы все желающие могли с ней побеседовать. Я спросила панду, не жалеет ли она, что ввязалась в это дело.

– Еще не знаю, – нервно сказала панда с сильным индийским акцентом.

– Что плохого может произойти? – спросила я.

– Я могу показаться каким-то странным, – сказала панда.

Без сомнения, это был великий человек, что бы ни утверждали потом высокохудожественные великолюбы: он собирался стоять в центре Лондона, на столбе, в костюме панды, с мобильником, а также куском картона с собственным телефонным номером и при этом боялся показаться каким-то странным.

Я поправила панде уползшие вбок уши. Панда перестала чесать голову и принялась тихонько грызть ногти. К ней уже начала выстраиваться очередь жирафов с микрофонами, но в этот момент какой-то немолодой человек атлетического сложения вскочил на окружающий Трафальгарскую площадь парапет, схватился за страховочную сетку, подтянулся, перекатился и – оказался на постаменте. В руках у него был самодельный плакат, призывающий запретить сцены курения в кинофильмах. Журналисты наглядно продемонстрировали, что при виде особо мясистого бананового листа жираф способен подпрыгнуть на высоту собственного роста. Нежурналисты, начавшие потихоньку собираться на площади, радостно зааплодировали. Гормли, уже прибывший к постаменту и произносивший в этот момент речь о том, что искусство в течение ста дней будет принадлежать народу, тоже обрадовался и сказал, что, вот, народ уже берет искусство в свои руки.

Я ожидала вмешательства охранников, но охранники и ухом не повели. Чувствовалось все же, что дело происходило в невеликой стране: порядочек хромал. Когда подъемный кран подвез к постаменту ту самую «домохозяйку из Линкольншира», нарушитель конвенции сам, мирно (как истинный джентльмен, заметил Гормли) уступил ей место на столбе. Пока он, опустившись на землю, очень серьезно объяснял журналистам вред курения, домохозяйка в джинсах и белой футболке уже держала наверху транспарант, призывающий всех сдавать деньги в пользу какого-то, несомненно, доброго дела. Надпись на транспаранте снизу неразличима, но все равно приятно сознавать, что добрым делам на данный момент отдано сто процентов столбового времени.

У постамента уже скопилось достаточно народа для отправления моих прямых журналистских нужд, и я начинаю собирать интервью. В результате выясняется следующее.

Джон, 34 года, Шропшир, Великобритания: «Проект Гормли демонстрирует печальный уровень эксгибиционизма современных британцев. Представители по-настоящему великой нации не стали бы поддаваться желанию любой ценой получить свой час славы».

Анна, 22 года, Чикаго, США: «По-моему, это прекрасный проект. Не знаю, можно ли сделать такое в Америке – наши люди очень агрессивные, я боюсь, они бы начали стрелять. А здесь прошло уже два часа, и до сих пор никто не стреляет. Это производит очень сильное впечатление».

Тамара, 36 лет, Лондон, Великобритания: «Британское общество докатилось до ручки. Четвертый постамент – показательная история: величие тех, кто занимает три других постамента, подчеркивает, как измельчала наша нация».

Ронни, 29 лет, Милан, Италия: «Я не думаю, что такой проект можно сделать в Риме, мы еще не доросли до такого уважения к простым людям. Мы слишком серьезно думаем про искусство, нам кажется, что на постамент надо возводить кого-нибудь великого, а не всякую шелупонь».

Городской сумасшедший, возраст не определен, Лондон, Великобритания: «Это позор нации! Я хочу подняться на постамент и кричать: "Позор! Позор! Посмотрите, кого вы пускаете на постамент! Это же позор!"»

Павел, 34 года, Минск, Белоруссия: «Такой проект вполне можно сделать в Белоруссии. Нужна только психиатрическая экспертиза, милицейский кордон и двадцать металлоискателей».

Из этих поучительных бесед я вынесла четкое впечатление, что нас, иностранцев, проект Гормли восхищает куда больше, чем местных жителей. Возникал занимательный парадокс: для нас проект был про то, что уважение к своему народу – безусловный признак величия, зрелости и цивилизованности нации. А для местных вся история с постаментом представлялась, напротив, признаком измельчания, ослабления и падения нации.

Я представила себе, что было бы, организуй Гормли такую катавасию в Москве. Главным камнем преткновения оказался бы, конечно, выбор места. Я бы голосовала за Мавзолей. В России точно нашлись бы две тысячи четыреста человек, готовых полежать часок в Мавзолее. Члены КПРФ, например, ради такого счастья удавились бы...

На столбе тем временем высокий человек в красной футболке, сменивший отработавшую свое величие домохозяйку, не делал совсем ничего, а просто стоял и улыбался. Он написал в своем профайле на сайте проекта, что боится высоты, так что для него колонна – испытание само по себе. Рядом со мной немолодая женщина (из тех, которые держат в каждой комнате по шесть кошек и носят военные шорты до колена) недовольно говорит, что раз уж этот человек оккупировал постамент, то мог бы взять с собой какой-нибудь плакат, призывающий к доброму делу. Другой наблюдатель, французский турист с юркой очкастой женой, тоже выражает свое недовольство тем, что в поведении человека на колонне нет ничего «художественного».

– Но, милый, – говорит его жена, – в этом весь смысл проекта. Он просто человек. В этом его художественная grandeur.

– Во мне такого grandeur сто десять килограммов, – бурчит французский турист.

Я спрашиваю его, что бы он делал на столбе. Он сообщает, что, во-первых, не полез бы на столб, потому что это глупо и неприлично, во-вторых, не стал бы стоять на столбе столбом, потому что это нехудожественно и бессмысленно, и, в-третьих, использовал бы свой час на то, чтобы призывать людей к какому-нибудь доброму делу.

Я еду в ближайшую типографию и печатаю там триста наклеек с надписью «I don't need a plinth to be art» – «Мне не нужен постамент, я и так искусство». Еще через час ко мне присоединяется представитель проекта «Сноб» в Лондоне Тимон Афинский с баллоном гелия и сотней белых шариков. Мы пишем на шариках ту же фразу и начинаем раздавать в толпе шарики и наклейки. Их разбирают с удовольствием, наклейки цепляют на одежду, рюкзаки, кепки, зонтики и ручных тойтерьеров. Я объясняю внимательной даме, оказавшейся искусствоведом из Национальной галереи, что мы демократизируем проект Гормли, поскольку таким образом в нем могут участвовать все желающие, а не только кучка избранных, выигравших право залезть на постамент.

К нашей беседе присоединяются двое изумленных клерков: они не знали о проекте и попали в гущу толпы совершенно случайно. Мы объясняем клеркам, в чем дело, на что один из них удивленно замечает:

– Но послушайте, для сумасшедших же есть Гайд-парк!

Дама-искусствовед спрашивает, что бы я делала, если бы оказалась на столбе. Мысль о величии страны, в которой я живу, сдавливает мне горло. Я хриплю, что читала бы Толстого и Достоевского. Дама смотрит на меня так, будто мы в Гайд-парке.

Панда наконец дождалась своей очереди и теперь стоит на постаменте и ужасно нервничает: елозит ушами, бегает из конца в конец колонны и судорожно прижимает к уху телефон. Публика откровенно недовольна. Становится отчетливо видна еще одна особенность проекта: подавляющее большинство присутствующих на площади явно считает, что человек на постаменте обязан их развлекать. Сам факт его величия словно налагает на него обязанности перед народом. Народ готов тебя слушать, так скажи что-нибудь достойное. Я с удовольствием думаю, что у нас-то великим людям жить попроще: забравшись на постамент, ты, напротив, становишься свободным от любых обязательств перед народом.

Здесь, увы, все не так; бедная панда, боявшаяся показаться «какой-то странной», оказалась в еще худшей переделке: ею недовольны, она разочаровала публику. Номер телефона у нее на картонке написан кривовато и без всяких пояснений, поэтому никто не понимает, что ей надо звонить наверх. Народу скучно. Сердитый мужчина, которому я предлагаю на выбор шарик или наклейку, берет у меня три наклейки и шарик, приклеивает на шарик все наклейки сразу и кричит бедной панде:

– Видишь? Я и без колонны в три раза большее искусство, чем ты на колонне!

Я спрашиваю сердитого мужчину, что бы он сам стал делать на постаменте. Сердитый мужчина говорит, что уж он бы нашел способ оригинально потратить свой час.

– Мало ли в мире добрых дел, вокруг которых нам всем следует сплотиться? – сурово спрашивает он.

Я честно отвечаю, что таких дел явно очень, очень, очень много.

Вскоре на столбе оказывается человек, сумевший воплотить идею панды о связях с общественностью куда успешнее, чем сама панда. Вместо мобильного он берет с собой на постамент мел и доску. Примерно раз в минуту он пишет на доске всякие милые глупости типа «Обернись назад», или «Нельсон мне подмигнул», или «Птицы гады». Народ на площади очень доволен: этот человек, по мнению большинства, честно отрабатывает свое величие.

Видя, что плинтянин готов взаимодействовать с простыми смертными, я пишу на воздушном шарике: «Хочешь есть или пить?» Мужик пишет на доске: «Я бы поел». Мы с Тимоном привязываем к шарику мешочек попкорна и пытаемся зафигачить его наверх, борясь с ветром и шквалом брызг от фонтана. Нам помогают двое мальчишек (из тех, которые даже в каникулы выглядят прогульщиками). Мешочек не желает подниматься достаточно высоко, и мальчишки с важным видом методично отъедают из него попкорн, чтобы мешочек стал легче, пока сильно полегчавшую тару с двумя-тремя попкорнинами внутри ветер не вырывает у них из рук и не уносит в небо вместе с шариком.

Поскольку я раздаю шарики и наклейки, у окружающих создается впечатление, что я важный человек. Ко мне уже несколько раз подходили и спрашивали, что здесь происходит и чем это человек на колонне занимается (на место человека с грифельной доской пришла дама, делавшая зарисовки в блокноте, несмотря на ветер и дождь). Я честно объясняю, что не имею никакого официального отношения к проекту Гормли. Собеседники вдумчиво кивают и продолжают ждать разъяснений. Несколько раз я покорно пересказывала им пресс-релиз, но потом решила, что в конце концов я житель великой страны, а наша страна никогда не грузила себя ответственностью за вольное интерпретирование фактов и событий.

В ближайшем магазине канцтоваров я приобретаю длинную деревянную линейку, два куска белого картона и делаю из них транспарант:

СОВЕРШЕННО БЕСПЛАТНЫЕ

НЕОФИЦИАЛЬНЫЕ

ПЕШИЕ ЭКСКУРСИИ ВОКРУГ ПОСТАМЕНТА

ДЛЯ ВСЕХ ЖЕЛАЮЩИХ!

(С РАЗЪЯСНЕНИЕМ СМЫСЛА И ВСЕМ ТАКИМ)

Примерно через десять минут вокруг меня собираются в ожидании «разъяснения смысла и всего такого» человек пятнадцать или двадцать. На столбе в это время стоит человек в белых гольфах, ярко-красном сюртуке, треуголке и солнцезащитных очках, с колокольчиком в одной руке и бумажным свитком – в другой. В профайле этого человека на сайте проекта написано, что он собирается «рекламировать себя и свой бар». Увы, шум толпы и свист ветра мешают расслышать выкрики с колонны.

Я объясняю экскурсантам, что художник Энтони Гормли делает свой проект совместно с Национальной художественной галереей, и раз в час на столб поднимаются люди, изображающие героев знаменитых живописных полотен. «Оооооо», – говорят японские туристы. Я говорю, что чувак с колокольчиком сошел к нам с полотна художника Марата «Наполеон, призывающий слугу рассерженным звоном», что час назад голый мальчик вытаскивал у себя из ноги специально туда всаженную занозу и что еще часом раньше две девушки изображали на столбе «Утро Сафо» работы великого итальянского мастера Караваева.

Мне немножко стыдно, но это проходит, как только я напоминаю себе, что я житель великой страны. Свойственный жителям России ореол величия дает себя знать: меня слушают не перебивая, японские туристы уважительно говорят «Ооооооо», и только одна женщина, которую я сперва принимаю за душевнобольную, сбежавшую из Гайд-парка (позже она оказывается родственницей художника Гормли), все время смеется и аплодирует. Мне задают вопросы: «Как отбирались полотна?», «Кто такая Сафо?» и «Могут ли в проекте участвовать дети в возрасте до двух лет?» Я отвечаю, что они наверняка смогут изображать херувимов с полотна «Вознесение Олега Кулика» работы Павла Пепперштейна. Мы медленно обходим постамент со всех сторон, я говорю, что вот благодаря этому проекту мы наконец можем увидеть то, чего не можем увидеть на живописном полотне, а именно попу великого исторического деятеля. «Оооооо», – говорят японские туристы. Я начинаю жалеть, что не стала арт-критиком, – такой бессовестной свободы в сочетании с таким бесконечным чувством собственной значимости мне не давала даже работа санитаркой в психбольнице.

В ходе второй экскурсии я меняю тактику и сообщаю, что человека на столбе зовут Павел Пепперштейн. Павел Пепперштейн, объясняю я, придумал проект «Жизнь Энтони Гормли» и теперь, стоя на столбе, собирается на протяжении ста дней изображать жизнь никому не известного средневекового английского глашатая Энтони Гормли.

Меня спрашивают, чем Павел Пепперштейн собирается питаться. Я объясняю, что Павлу Пепперштейну будут передавать попкорн при помощи воздушных шариков. «Оооооо», – говорят японские туристы.

К началу третьей экскурсии я окончательно теряю всякий стыд: намеренно называю человека на столбе каждый раз другим именем, стараюсь максимально растянуть и запутать любую фразу и превращаю свою речь в нагромождение культурологических терминов (полагаю, за слово «парадискурсивный» мне еще предстоит гореть в аду). К моему ужасу японские туристы продолжают говорить «Ооооооо», остальные участники экскурсии продолжают задавать мне вопросы («Простите, вы не могли бы повторить имя художника?»), а смеющаяся и аплодирующая женщина по-прежнему с нами (правда, родственница Гормли уже ушла, и теперь я не сомневаюсь, что где-то в Гайд-парке пустует какой-то ящик из-под картошки).

Когда меня спрашивают про «смысл и все такое», я смущенно говорю, что таким способом художник Энтони Гормли предлагает всем покаяться в гордыне и начать делать добрые дела. «Оооооо», – говорят японские туристы.

Неприятный дождь тем временем превращается в лютый ливень. В кафетерии Национальной галереи я покупаю шоколадный маффин и черничный маффин и съедаю по половине от каждого. Скучающий буфетчик интересуется, откуда я приехала и о чем задумалась. Я говорю, что задумалась об одной загадочной истории. Вот существует страна, в которой все не очень хорошо, но зато есть постоянное чувство собственного величия (а если оно, это чувство, и пропадает, немедленно вводится какой-нибудь закон, призванный содействовать восстановлению этого чувства). И вот существует другая страна, в которой все, наоборот, очень хорошо, зато нет постоянного чувства собственного величия, а если оно и возникает, то кто-нибудь обязательно кричит снизу: «The guy up there sucks!!!»

«И я не могу понять, – говорю я буфетчику, – почему мне хочется жить в одной из этих стран больше, чем в другой».

Буфетчик говорит, что он очень меня понимает, и что в Британии действительно все плохо, и что новый закон не спасет опозорившегося премьер-министра Гордона Брауна, и что сам он тоже хотел бы жить в России, потому что в душе коммунист. Я спрашиваю его, что бы он делал, если бы ему дали час полежать в Мавзолее. Он говорит, что призывал бы оттуда людей к добрым делам.

В ходе нашего с буфетчиком разговора мы случайно выясняем на практике, что из черничных маффинов очень хорошо лепятся человечки, а из шоколадных – не очень. Буфетчик уходит наводить порядок перед закрытием, я покупаю четыре черничных маффина и леплю из них шестерых человечков. Я делаю маленькие плакатики, протыкая зубочисткой кусочки картона, и иду тайком рассаживать своих человечков по закрывающейся Национальной галерее. Я сажаю одного на крышку мусорного ведра, другого – на постамент небольшой мраморной статуи, третьего – на табличку с просьбой не трогать ничего руками, четвертого – на спину бронзовой лошади, где кто-то уже сидит, а пятого – на самый край какой-то фарфоровой вазы. В таком антураже мои человечки выглядят маленькими, потерянными, раздавленными окружающим величием, но каждый из них гордо держит крошечную табличку «I know i'm great».

Я думаю о том, что когда кто-нибудь в следующий раз заговорит со мной о важности добрых дел, я предложу ему в качестве доброго дела раздавать на Красной площади воздушные шарики и наклейки с надписью «Я знаю: я великий!»

Может быть, если каждый житель нашей страны будет повторять себе эту фразу каждый день на протяжении лет пяти или шести, у нас тоже сместится понимание того, что такое повседневное величие и чем оно отличается от разговоров о Великой Стране, и, может быть, мы даже поймем, что такое великие законы и как по ним жить.

Шестого и последнего человечка мне хочется посадить у центрального входа в галерею на самый верх металлоискателя, но от усталости я роняю его и наступаю на него ногой.

Он лежит на ступеньках лестницы – полураздавленный, с явным отпечатком подошвы на помятой попе, но все равно по-прежнему держит в левой руке плакатик «I know i'm great». Я решаю, что в нынешнем своем состоянии этот человечек прав как никогда.С

¹ – Король Георг IV.