Алексей Алексенко:  Некоторые особенности шотландского алкоголизма

Сказать по-нашему, мы выпили немного: примерно тысяч на пятьдесят рублей каждый. По моим личным критериям это нелепая сумма, но Ричард Патерсон считает, что все нормально: главное — подольше переваливать на языке каждую каплю, чтобы раскрылся аромат, и не думать о голодных детях в Африке.

Ричард Патерсон отвечает за ароматы. За то, как их продавать, отвечает Дэвид Робертсон. Первый из Глазго, второй из Эдинбурга, акцент их выдает. То есть вначале они стараются не спалиться, как все шотландцы, но потом энтузиазм лезет наружу, а вместе с ним и акцент. Эдинбургский, как у Шона Коннери, или глазговский, как у большинства быдловатых бандитов в криминальных сериалах британского производства.

Энтузиазм Патерсона и Робертсона вызывают главным образом те процессы, которые происходят в мире на рынке элитного алкоголя. Это потому, что они на вискокурне Dalmore производят именно такой алкоголь. И ребята, кажется, сами офигели от того, как у них это получается: маленькая Шотландия легко оставляет позади Францию с ее многовековой индустрией дорогих коньяков. Об этом с дрожью в голосе рассказывает Дэвид (кстати, биолог по образованию, с которым можно интересно обсудить проблемы современной геномики и то, как причудливо нас, биологов, жизнь порой кидает на решение новых для нас задач).

Происходит следующее: рынок виски растет. Растет чудовищным образом. И чудовищным не в том смысле, что народ пьет все больше, позабыв Бога — а по структуре роста. Дешевый виски не растет вовсе, хорошо еще, если и не падает. Средненькие сингл-молты по 12 лет тоже не показывают никаких чудес. А вот дальше — чем дороже выпивка, тем головокружительнее успех. Хотите 500% роста в год — выпустите на рынок что-нибудь не дешевле миллиона рублей за бутылку, вот такой простой рецепт. Непременно найдется китаец, индус, араб или русский, который это купит. Впрочем, о национальностях наши друзья предпочитают не говорить: в их представлении потребитель — этакий джентльмен лет 30-40 в смокинге, ценитель эксклюзива, носитель социальной ответственности и горячий сторонник сохранения статус-кво. Ну, то есть с мигалкой, скорее всего.

Именно поэтому Ричард и Дэвид сидят в московском «Риц-Карлтоне», а не в душном офисе алкогольных оптовиков. Именно там они и собираются продавать свой Dalmore Constellation ценой в годовой доход средней московской семьи (если включить в эту условную сумму выручку от продажи органов их малолетних детишек). И много говорят о своих соотечественниках-конкурентах — Balvenie, Glenfiddich и, разумеется, MacAllan, где Патерсон тоже успел поработать. Собственно, эти четыре бренда — абсолютные чемпионы по росту элитного — то есть неприлично дорогого — сегмента.

Вискокурен в Шотландии больше сотни. Почему именно эти четыре вызывают такой интерес у богатеньких буратин? Наверное, они лучше всех предсказали наше странное будущее. Вот, например, Glenfiddich. Именно там полсотни лет назад — когда «шотландский виски» означало только и исключительно бленд, а сингл-молты продавались в специализированных магазинах для узкого круга безумцев, — первыми догадались делать ставку на сингл-молты, односолодовые виски из спирта определенного года выгонки. Возраст сперва был не слишком впечатляющим: первый и самый знаменитый из «гленфидихов» был всего лишь семилетним, такого сейчас уже и не найти (хоть и был он чертовски неплох, грушей пах, как будто только что упал с мелитопольской ветки).

Или возьмем Dalmore. Constellation — не один напиток, а целая коллекция из 21 винтажа, с 1964 по 1992 годы. Это значит, что в 1964-м кто-то должен был додуматься и откатить в дальний угол погреба пару бочонков. У маркетологов это называется «видением».

Для меня все это большая загадка. Мои потребности в прекрасном — ту их часть, что лежит в алкогольной плоскости, — отлично утоляют пятилетние бленды из дьюти-фри, главное, чтобы хватило. За аромат хлебной корочки я готов накинуть процентов двадцать, но не больше. Но если мне скажут, что хлебная корочка (появляющаяся год этак на пятнадцатый) к тридцатому году вовсе рассосется и уступит место пронзительной апельсиновой цедре, а еще через пятнадцать лет цедра сменится волшебной симфонией кондитерских ароматов — и за это с меня тридцать тысяч американских долларов — я, разумеется, пошлю всех к шуту. Идите, мол, к коллекционерам. Не пойдем, отвечают Дэвид и Ричард: согласно маркетинговым исследованиям, это богатство люди покупают не для того, чтобы коллекцию украшать — потребители это пьют. Открывают в лондонском пабе и тупо пьют, кровососы (согласно достоверным данным, одна из трех самых дорогих в мире бутылок виски была куплена и распита именно в лондонском баре).

Снобствующих мироедов, тыкающих всем в глаза свой тонкий вкус к сингл-молтам, я обличал печатно лет десять назад. Тогда я писал о том, что не напрасно же шотландцы привыкли блендировать свои виски: каждый сингл-молт, при всей своей неповторимости, все же не более чем ингредиент большого и сложного блюда. Никто из пробовавших печенье не предпочтет ему сливки, яйца, муку, сахар и специи по отдельности (и тем более не станет рассуждать о превосходстве сметаны над цукатами). Наверное, на тот момент в этих рассуждениях был свой резон, и мода на сингл-молты слегка обогнала технологии выдержки. Но сегодня тот же Ричард Патерсон, самостоятельно отбирая, осматривая и обнюхивая полувековые бочки из-под хереса для выдержки своих односолодовых спиртов, достигает с их помощью таких гармоний, которые вряд ли удалось бы воспроизвести купажированием спиртов разных лет. И у снобствующих мироедов появились вполне разумные резоны покупать эти спирты за украденные у народа нечеловеческие деньги. Ну, или на честные трудовые, у кого есть.

А зато и у Ричарда Патерсона завелись денежки: ведь эта его работа по обнюхиванию бочек и скруглению букетов требует сил, времени и ресурсов. Если бы самый дорогой виски в мире стоил пятьсот баксов (как мне представляется справедливым), некому было бы за эти деньги выращивать драгоценные букеты по полсотни лет. Мы бы просто не знали, какое оно бывает. То есть жалко было бы. Если у человечества нашлись деньги на адронный коллайдер (при всех голодающих детях Сомали), то пусть найдется и на вот эту коллекцию из 21 бутылки, где груши и яблоки сменяются ванильной сдобой, а потом апельсиновым шоколадом, а потом пудингом и засахаренным повидлом. Запишем это в достижения цивилизации, если вам так легче смотреть, как люди тратят на спиртное цену домика под Калугой.

По мере дегустации и сопутствующей беседы оказалось, что мы были когда-то с Ричардом Патерсоном соседями в Айброксе, что на левом берегу Клайда в славном городе Глазго. Русским Айброкс известен главным образом своим футбольным стадионом клуба «Рейнджерс». Каждую субботу по переулку Харрисон-драйв (где я, собственно, и жил) болельщики шли на матч, на ходу заливая в себя несчетное число банок пива, джин-тоника, «отвертки» и других болельщицких деликатесов. Недопитые банки ставили у тротуара: утром их соберет уборочная машина. Но еще до машины по переулку проходила другая публика: эти люди сливали остатки всех банок в одну, лихорадочно вливали в себя содержимое, и опять шли, собирая по капле свое короткое алкогольное счастье. Жители города Глазго называют этот напиток electric soup. Разумеется, знает об «электрическом супе» и глазговчанин Ричард Патерсон, мастер погреба и хозяин элитных односолодовых спиртов Dalmore.

— Когда вы в последний раз были в Глазго? — спросил он меня.

— В 2005-м, через десять лет после отъезда.

— Правда же, город очень сильно изменился? — Ричард любит свой город, спрашивает даже с какой-то заискивающей интонацией.

Но журналистская честность прежде всего:

— Нет. По-моему, не очень. Глазго всегда Глазго, — это я говорю, чтобы замять неловкость.

По крайней мере, «электрический суп» там по-прежнему готовят. Как мы уже сказали, нижний сегмент алкогольного рынка никаких изменений не претерпевает. В отличие от сегмента верхнего, элитного.